На дворе война

Олег ЗОИН
 
На первую публикацию отрывка из книги немецкой писательницы Лены Логвеновой “Цивилизация” в МР, например, в http://maxpark.com/community/ukraine/content/2052528, пришло немало доброжелательных, вдумчивых комментов. Сегодня предлагаю продолжить нелёгкое чтение о геноциде наших немцев в первую половину войны в трудармиях и лагерях и о жизни тех из них, кто чудом остался в оккупации и тоже боролся за жизнь в прямом смысле слова, потому что они в конечном счёте почти  все оказались на долгие, мучительные годы в Сибири и Казахстане.

 Война. Первая половина

Логвенова Лена

Глава 7. На дворе война

В 1941 году, перед войной и сразу после её начала, прокатилась новая волна арестов российских немцев. 3 сентября был арестован в Сталинской области учитель Раймунд Шлегель, старший брат Гильды. Как рассказывает его сын Гарри, отец ждал ареста со дня на день, но живым отдаваться в руки доблестных стражей НКВД он не хотел, поэтому хранил дома револьвер. Воспользоваться им он не успел: револьвер вместе с фамильной библией, изданной в Германии, стал вещественным доказательством в деле «врага народа» Раймунда Шлегеля. Сразу после начала войны был арестован и получил 10 лет лагерей Александр Кунов. Его жена Амалия уже с 37 находилась в лагерях.
Ещё один из арестованных, скорей всего, в 1941 – Николай Романовский, муж Мелиты Шенерт. С ним не всё однозначно: он работал в конторе, прислужничал властям. Тем не менее, участь у него была такая же, как у других. Тётя Маруся Носина весьма удивила меня, сказав: «Романовский был немецкий шпион, его специально немцы подослали. Он и Фесслер,– тот тоже был в его шайке,– они в Германию посылали сигналы по радио». И прибавила с грустью: «Если бы не они, не было бы войны». Ах, как легко заморочить людям голову.
Отца Гедвиг, Александра Гальблауба арестовали 7 июня 1941 года, ещё перед войной, вроде бы за растрату.
«Он работал в городе Halbstadt, в столовой, кладовщиком и экспедитором, – рассказывает Гедвиг. – В тот день он уехал на работу и больше не вернулся домой. Пришли НКВДшники, что-то искали, вроде, какой-то чай. Ничего не нашли, папу отправили в тюрьму в Мелитополь.

22 июня началась война. Мама с дядей Альбертом ездили к папе в тюрьму, там им сказали: «Вина его не доказана, ничего найдено не было. Но он – немец, и мы его не отпустим». Отправили в лагерь на Урал, под Свердловск, отпустили после войны, в 1945».

Александр Гальблауб был один из немногих в Вайнау, кто упорно не желал вступать в колхоз, становиться рабом государства. Чем он только не занимался: состоял в охотничьей артели Калашникова, работал на Кронсплантаже (большой фруктовый сад между Вайнау и Альт-Нассау) и, наконец, устроился в Пришибе экспедитором в столовую. Такие упрямцы, как он, были бельмом в глазу у государства, в числе благонадежных он точно не состоял. Какие только меры не принимались, чтобы заставить его стать колхозником, как все: на его приусадебном участке построили дом для партийной функционерши Лашкун («не колхозникам» полагалось меньше земли), жену Эмму арестовывали во время коровьего «бабьего бунта» и, наконец, арестовали его самого. Но, вот ведь парадокс: этот арест практически спас ему жизнь. Как арестованного по уголовному делу, его отпустили из тюрьмы уже через 5 лет, тогда как остальные мужчины, арестованные позже только за принадлежность к немецкой национальности, либо погибли, либо провели в лагерях по 10-20 лет.

Несмотря на эти единичные случаи, годы с 1938 по 1941 были относительно спокойными и счастливыми в жизни вайнауцев. По крайней мере, прекратились каждодневные аресты, люди перевели дух, стали приходить в себя от ужаса последних лет, притупилась боль потерь, снова подросли дети.

Как вдруг новая беда: 22 июня 1941 года Германия объявила войну Советскому Союзу. Быть одной национальности с внешним врагом,– наши немцы хорошо понимали , что это будет означать для них. Советское государство и так-то не доверяло «своим» немцам. Не зря же немецких парней не брали в Советскую армию до самого 1939 года, года «потепления» отношений с Германией, заключения «пакта о ненападении». С началом войны «свои » немцы были автоматически зачислены в стан врагов, расправа с ними была только вопросом времени.

На момент начала войны в РККА – Красной Армии находилось около 70 тыс. солдат и офицеров немецкой национальности. Всех их, исключая тех, кто погиб или попал в немецкий плен в первые дни войны, лишили званий и наград и отправили в концлагеря, включая высший командный состав. Из вайнауцев в Красной армии в 1941 году служили:
Николай Руф, Герберт Кунов, Готтлиб Ценер и Христиан Шлегель.
Николай Руф погиб в бою в первые же дни войны с фашистами. Готтлиб и Христиан также оказались на передовой в первые же дни войны, оба попали в плен, служили затем уже в немецкой армии в качестве переводчиков. Герберта ждала судьба многих тысяч других солдат и офицеров немецкой национальности: он был арестован и отправлен в лагеря. О своей судьбе он расскажет сам на следующих страницах, никто не сделает этого лучше него самого.
О событиях, происходящих в Вайнау после начала войны, мне рассказали Роза Шлегель, Иоганн Ценер, Артур Ценер, Гедвиг Гальблауб и другие вайнауцы, в то время ещё подростки и дети.
3 августа 1941 года пришёл приказ военного комиссариата о мобилизации всего работоспособного населения деревни в трудовые батальоны, попросту говоря, «на окопы». 165 человек из Вайнау, мужчины, женщины и молодёжь в возрасте от 16 лет были отправлены за 200 километров от дома. В их числе были Роза и Иоганн, которым в год начала войны было 16 лет, Артуру– 17. На другой стороне Днепра, за Хортицей, у города Лукашёв (14 километров от Запорожья) они должны были копать противотанковые рвы, по 3 метра глубиной и 7 метров шириной. Работали там только немцы, и было их много тысяч, из всех окрестных деревень. Копались, как муравьи, на расстоянии полуметра друг от друга. Вооружённые охранники не забывали покрикивать, и обзывать людей фрицами и фашистами. Небольшие немецкие самолёты летали над окопами, сбрасывая листовки. Текст одной из них, написанной по-русски, запомнился нашим «окопокопателям» особенно хорошо:

«Девочки и дамочки, Не копайте ямочки. Приедут наши таночки, Зароют ваши ямочки».

И ведь так и было: нескольких выстрелов немецких танков оказалось достаточно, чтобы края окопов разрушились, и они стали вполне проходимы.

А тем временем в Вайнау пришли следующие приказы: об отправке в тыл колхозного скота, сельскохозяйственной техники, грузовиков и трактора, а также о доставке в районный центр подвод с лошадьми.

В середине августа забрали копать окопы всех остальных женщин села, которые ещё остава-лись дома, теперь разрешено было остаться только пожилым, старше 60 лет, и матерям, имеющим грудных детей. Эта женская бригада не была увезена далеко от дома, при первой возможности они вернулись домой. «Нашу маму забрали «на окопы»,– говорит Гедвиг. Остались мы, дети , одни хозяйничать: мне было 13 лет, Бруно – 10, а Альберту – 7. На моём попечении оказались корова, дом, огород и младшие братья. В сентябре прошёл слух: Сталин приказал забрать и вывезти всех детей младше 7 лет. Вот я перепугалась: думаю, не отдам брата. Не отпускала Альберта от себя: «Сиди дома, пусть тебя никто не видит».

Не знаю, на чём основаны были эти слухи. Может быть, и такое планировал «отец народов», с него станется. Но скорей всего эти слухи возникали от неизвестности и страха потерять самое дорогое – детей. И конечно, люди уже знали о том, что в начале августа было вывезено куда-то население немецких деревень, расположенных ближе к железнодорожной ветке Москва-Симферополь: Карлсруэ, Вассерау, Райхенфельд, Кронсфельд и др.

По задумке властей, мужчины должны были быть отделены от семей и отправлены в так называемые «трудовые колонны», и это было дополнительным издевательством над депортируемыми. По той же схеме действовали власти в Вайнау, однако мужчин спасло то обстоятельство, что они находились в это время не дома, а «на окопах».

«15 сентября 1941 года в нашей деревне были арестованы и угнаны все мужчины , по каким-то причинам не попавшие «на окопы»,– рассказывает Роза Ивановна. Кто-то из них оставался по работе, кто-то был стар или болен. Всех их построили и увели. В их числе были: старик Александр Гальблауб и его сын Карл (с повреждённой рукой), бухгалтер Ганш Христиан (прихрамывал), отец Герберта Август Кунов, Иоганн Дитер, зоотехник в Дурлахе, учитель Фламинг, Фридолин Шенерт, ветеринар Эмиль Иордан, механик Теодор Ценер («Федя, Федя, дай бензин») старик Хайнрих Шенерт, Якоб Отт - Шлёссер, Карл Шваммбергер, Генрих Дитер, Александр Швеммлер, Лоренц Нагель и другие, всего человек 15.

Мама рассказывала , что сестра Наташа так плакала, когда уводили Фридолина, что не могла держать Феденьку на руках. Она как знала, что больше не увидит мужа: Фридолин умер в лагере от голода в январе 42 года . Александра Гальблауба НКВДшники застрелили ещё в пути, на глазах у односельчан: он был старый (65 лет) и не мог идти.

Их гнали пешком до железнодорожной станции, а там погрузили в поезда и вывезли в Ивдельлаг, лагерный пункт Свердловской области, где им пришлось зимой строить себе бараки и обносить их колючей проволокой. Через год почти никого не осталось в живых».

Из всех этих мужчин вернулись двое: Лоренц Нагель и Иоганн Дитер. На Иоганна на лесоповале упало дерево, повредило позвоночник, и его списали (сактировали) из Трудармии. Спустя два десятилетия Герберт Кунов узнал от Лоренца Нагеля, как погиб его отец. В лагере началась эпидемия дизентерии. Лоренц заболел один из первых, Август Кунов выхаживал его, кормил сухарями, которые только и принимал измученный болезнью желудок. Когда Лоренц стал выздоравливать, заболел Август. Он не был таким молодым и крепким, как Лоренц, и скоро умер. Рассказал Лоренц и о гибели комсомольского активиста Фридолина Шенерта. Поняв, что ему не выжить и надеясь только на то, что «сактируют», отпустят больного домой, он стал менять свою пайку хлеба на соль и пить солёную воду. Но перехитрить смерть ему не удалось: он опух, обессилел и быстро умер, хотя был здоровый и молодой.

Об « угоне» мужчин в трудармию помнит и Гедвиг Гальблауб, в то время 13 лет от роду:  «Их гнали конвойные по улице, как гонят скот, а мы, ребятня, бегали вокруг, кричали: «Дедушка, дедушка, ты куда?». Конвоиры отгоняли нас: «Уйдите, а то и вас заберём».
Взрослые плакали, прощались: «До свидания, до свидания». Разве мы могли подумать, что никакого сви-дания не будет, что все они погибнут. Было мужчин человек 40, из нашего  села и из соседних. Говорят, дедушка не дошёл даже до Токмака, он был больной (астма) и слабый. Его отвели в сторону и застрелили. Об этом рассказал бабушке много лет спустя её брат Тит (Tiet), который тоже был в этой колонне».

А тут начинается удивительная история спасения остальных жителей Вайнау от депортации

в Сибирь или Северный Казахстан в октябре 1941 года. Ведь если бы их тогда вывезли, вряд ли у меня были бы сейчас собеседники, свидетели тех событий. Как ни трудно пришлось вайнауцам потом в их странствиях по пути в Германию и назад, а затем в ссылке, но всё-таки эти мучения не идут ни в какое сравнение с теми, что выпали на долю первых депортированных. Сказать «смертники» – не ошибёшься, их отправили именно на смерть, и каждый, оставшийся в живых, совершил чудо.
«В конце сентября, ночью, вернулась наша мама и другие женщины «с окопов» вместе с их

бригадиром Колей Беком,– продолжает Гедвиг свой рассказ. Три дня мама была с нами дома, по-том пришёл приказ: «Собирайте вещи, еду. Все немцы высылаются в Сибирь». У нас поросёнок был, зарезали поросёнка, зажарили, упаковали в банки. Привезли нас на подводах на станцию в Гальбштадт. Там у вокзала был сад. Выгрузили нас в саду, люди расселись под деревьями на своих узлах и мешках. Собрали там 12 тысяч немцев из наших правобережных деревень и из менонитских. Помню, как менониты молились, очень красиво пели божественные песни и плакали. Нас охраняли вооружённые люди, но не очень-то строго. Помню, мама ходила в аптеку. Дней 10-12 мы там сидели, нас всё не отправляли. Однажды очень много сена привезли на станцию, целые горы, а потом погрузили его в вагоны и отправили вместо нас.

Как-то мой брат Бруно говорит маме: «Мама, я домой схожу, сколько можно тут сидеть». Я тоже решила идти и другие ребята с нами, человек 7-8. Шли по левому берегу реки Молочной, где менонитские сёла, через Мунтау, Шёнау и наискосок через поля к реке. Навстречу нам бесконечным потоком шли отступающие русские. Перешли речку вброд, она тогда неглубокая была, по колено. Пришли домой, собрали еду: сухофрукты, помидоры, взяли семечек на дорогу, а я даже прихватила с собой перину, и пошли назад на станцию. Тётя Шура Калашникова, как увидела нас, заплакала и говорит: «Детки, миленькие, не тащите вы все эти тяжести: не сегодня-завтра немцы придут, вам придётся всё обратно нести. Бегите скорей к родителям, они уже навер-няка беспокоятся». Забрала она наши вещи и отнесла домой, а мы побежали тем же путём назад в Молочанск. Самолёты летают, бомбы , снаряды рвутся, трупы лошадей лежат со вспоротыми животами. Дошли, слава богу, никто из нас не погиб. Пришли, а наши всё так же на станции под бомбёжкой лежат: кто периной закрылся, кто под тряпки голову сунул, а попа наружу. Моему братишке Альберту осколком губу поранило. Дня два мы ещё на станции оставались. Однажды проснулись утром, люди говорят: охраны нет, ушли русские. И тут же кто-то кричит, что едут с горы немецкие мотоциклисты. Подъехали, все в полушубках, сказали: «Идите домой». А как идти, когда тут малые да старые, да вещи же не бросишь. Витя Шлегель с Эдуардом были самые старшие мужчины, по 14 лет, поймали в поле лошадь, погрузили своих, повезли домой. Потом за нами приехали. Так потихоньку все добрались до дому.

Уже позже люди говорили, что начальник железнодорожной станции – он был русский, а жена – немка – нас специально не отправил. Он отговаривался тем, что у него есть более важные грузы на отправку. Памятник надо поставить этому человеку: скольким из нас он жизнь спас». Детали этой истории варьируются рассказчиками. Сроки сидения на вокзале – от 5 дней до двух недель. Элла Ценер рассказывает, что незадолго до появления немцев подали открытую платформу, и пытались погрузить на неё людей. Иоганн Кемпф считает, что пришли немец-кие танки , а не мотоциклисты. Несколько человек вспоминали о ходящих тогда слухах, что неспроста было завезено огромное количество сена, а с целью (ни много, ни мало!) сжечь людей на станции.
Но про начальника железнодорожной станции и его роли в спасении людей знают все. Похожая история с неудавшейся отправкой в Сибирь произошла с немцами из Токмака. Там тоже люди провели около двух недель на вокзале, но отправлены в неразберихе не были до прихода немцев. Среди них была семья Иордан: сестра моей бабушки Юстина с сыновьями Яшей Вальтером.
Через Вайнау немецкие войска прошли за день-два до того, как они взяли Молочанск�. Сопротивления они практически нигде не встречали. Только в крупных населённых пунктах и на же-лезнодорожных станциях завязывалась короткая перестрелка , в результате которой защитники либо бывали быстро перестреляны, либо сдавались в плен. Наступление немцев было столь стремительным, что огромное количество красноармейцев не успевало уйти и оказывалось на занятой немцами территории.

Иоганн Кемпф (тогда 8 летний мальчик по имени Hans, Hanschen) хорошо помнит возвраще-ние домой со станции: «Немцев не было, а в камышах, на полях, в кукурузе прятались русские солдаты. Они просили у нас одежду, чтобы переодеть солдатскую форму, и мы им её давали. Два солдатика вышли к нам из зарослей камыша у реки , они собирались сдаться в плен, но мы их уговорили не сдаваться, переодели, и они потом всю войну у Иордана работали как Knechte (подённые работники)».

Момент захода немецких войск в опустевшее село помнит дядя Саша Носин: «Мне было 8 лет, пацанёнок был. Село стояло пустое, 9 семей украинцев в нём осталось. На краю улицы. со стороны Мелитополя появились немецкие солдаты – велосипедисты, в рубахах с закатанными рукавами и в шортах. Кто-то ехал, кто-то вёл велосипед, автоматы висят за спиной, гогот, настроение отличное. Увидели бесхозных кур, бросились их ловить и стрелять. Зашли во двор дома напротив (Ценер, Бекк), уселись во дворе, отдыхают. Нам, мальчишкам, любопытно, о чём они говорят, подобрались поближе, слушаем. Немцы нас стали подзывать, протягивают что-то, а мы боимся, не идём. Я говорю: «Nein, danke, wir wollen nicht. (Спасибо, мы не хотим)». Один солдат говорит другому: «Das sind keine Volksdeutsche». Услышали что ли акцент?»

Я думаю, не акцент они услышали, украинская ребятня говорила по-немецки без акцента. Просто солдаты знали, что все фольксдойче из немецких деревень вывезены, проходили ведь через пустые деревни.

Эгон Кобетц , как и Саша Носин, с 32 года. В сентябре 1941 года, ещё до вывоза фольксдойче из деревень, он и его друзья наткнулись неподалёку от деревни на немецкий парашютный десант: «Было ещё совсем тепло. Мы, мальчишки, бегали между Вайнау и Альт-Нассау, от одних родственников к другим. Вдруг в лесопосадках натыкаемся на немецких десантников – парашютистов (Fallschirmspringer). Те спрашивают: «Ist russisches Militar im Dorf?» А мы руками машем, по-русски отвечаем: «Не понимаю, не понимаю». Боялись мы, что это может быть провокация, тогда русские бы нас расстреляли».
А что же происходило во время прихода немцев с нашими копателями никому не пригодившихся противотанковых окопов?
«Мы почти 2 месяца под охраной рыли окопы, - рассказывает Роза Шлегель. Жили в помеще-нии какого-то склада . Сами себе варили еду на кострах. Майер Рудольф,– он и дома зав. складом был,– занимался у нас снабжением. Часть продуктов получали в городе, да наши мужики из Вайнау привозили на подводах еду. Рядом, в таком же большом складском помещении жили русские солдаты - красноармейцы.

К середине сентября в воздухе всё чаще стали появляться небольшие немецкие самолёты с чёрными крестами на крыльях. Когда мы смотрели на них , охранники говорили: «Что, ваши немцы летают? Ждёте, когда они придут?» 18 сентября мы проснулись как всегда рано утром и

увидели, что нас больше не охраняют, и солдатиков в соседнем здании больше нет. Начали сначала по привычке работать. Рудольф Майер пошёл в управление выписывать муку, вернул-ся и сказал, что там уже тоже никого нет, а на склоне горы он видел немецких мотоциклистов. Боёв никаких не было, небольшая перестрелка была: пули щёлкали по брошенным комбайнам

молотилкам. Потом заехали в Лукашёв мотоциклисты. Люди высыпали из домов, окружили их. Мотоциклисты стали по-русски, но с заметным акцентом спрашивать дорогу на Днепропет-ровск. Украинцы принесли карту, разложили, показали дорогу. Было такое чувство, что все друг другу рады. Молодые ребята, немецкие солдаты раздавали шоколадки, со слезами на глазах показывали фотографии своих детей и жён. Мы в разговор не вступали и не признавались, что мы тоже немцы. Мы всего боялись. Мне тоже досталась шоколадка, но я так вцепилась в руку дяди Эмиля, что шоколадка в руке растаяла и закапала, я её даже не попробовала.

Оставаться здесь не имело смысла, мы решили идти домой. Разделились на группы и пошли. С нами в группе были Кунов Хуго, его племянницы Амильда и Эльвира, дядя Эмиль Шлегель, Гартвиг Эрна. Шли почти две недели по территории, занятой немцами. Еды не было, мы просили подаяния в деревнях. По пути зашли в Райхенфельд, где раньше жила наша тётя Клара Шлегель (Ванзидлер). Увидели, что там уже никого нет, всех райхенфельдских немцев вывезли в Северный Казахстан. В сараях была заперта голодная скотина. Мы ещё кур и свиней покормили и пошли дальше, до дому оставалось 18 километров. Пришли домой 6 октября�, истощавшие и измученные, а село – пустое, наших тоже нет: их отправили на станцию в Молочанск для депортации в Сибирь. Но нам сразу сказали односельчане-украинцы, что вывезти наших не уда-лось, и они возвращаются домой. Мы пошли их встречать. Смотрим, на лошади (они поймали её в полях) наши мальчики, Эдуард и Витя Шлегель везут всю компанию: дедушку с бабушкой Шлегелей, Наташу с Феденькой, тётю Паулину.

Немцы уже прошли к тому времени через деревню и ушли дальше».
В другой группе возвращался домой «с окопов» 16-летний Иоганн Ценер, «der Rote»: «Вышли мы на дорогу, пошли. Вдруг летит русский самолёт. Стал по нам стрелять. Мы разбежались, спрятались кто куда. Там стояло много брошенной техники. Я под комбайном спрятался: не знал ведь, что пули легко пробивают металл. Отец мой с братом Фридрихом прятались под мос-том. Самолёт улетел, мы пошли на Никополь, переправились паромом на Каховку, 3 дня шли потом пешком до Вайнау.

5 октября пришли домой, село уже было занято немцами, а наши женщины и дети были уже дома. Они 5 дней провели в ожидании поезда на станции в Молочанске (Halbstadt), их хотели вывезти в Сибирь. Начальник станции не дал вагонов, и их не вывезли».

Попробуем представить себе радость этих людей, вновь встретившихся дома, в родном селе, живых, здоровых и просто чудом никуда не вывезенных. Могли ли они, последние 13 лет жив-шие в постоянном страхе, пережившие аресты и гибель родных и близких, хотя бы теоретичес-ки ненавидеть оккупантов, пришедших на смену «родной» Советской власти? В то время как депортированные немцы в медвежьих уголках Сибири и казахских аулах ежедневно боролись за выживание, голодали, замерзали и гибли массово, нашим вайнауцам было подарено судьбой ещё 2 года нормальной человеческой жизни.
Через некоторое время домой вернулись и угнанные коровы, об этом рассказывает непосредственный исполнитель «угона» Пауль Хебнер: «К началу войны мне было 14 лет. Русские, когда отступали, велели угнать скот на восток. А наши были все «на окопах», гнать коров было некому, в селе старые да малые. Назначили нас на это дело: меня с братом, мать, старика Люппа и одну женщину из Дурлаха. Старый Люпп был уже такой древний, еле ходил. Дали нам крытую подводу, и мы погнали стадо коров из Вайнау и Дурлаха. Направление велено было держать на Ростов. Женщина из Дурлаха через некоторое время начала плакать, что не может больше идти. Посадили её на поезд, отправили домой, сами пошли со стадом дальше. У деревни Андреевка нас догнали немцы, сказали, чтобы отправлялись домой. Коровы к тому времени начали поги-бать от ящура, везде лежали мёртвые коровы. Мы уехали домой, бросив стадо. В Вайнау за это время произошло много событий: наших пытались вывезти в Сибирь, сделать это не удалось, и все вернулись домой. Те, которые были на окопах, вернулись тоже. Мы сказали мужикам про коров, они поехали и пригнали их домой. Уже дома коров от ящура лечили».

На завоёванных территориях немцы стали устанавливать свой порядок, «Ordnung». Прежде всего, были опрошены все местные жители на предмет их национальной принадлежности и поделены на пять категорий (Volksliste). Самой высокой считалась 1 категория (Volksliste I) «Фольксдойче», то есть те, кто по крови и религиозным убеждениям принадлежал до войны к немецкой нации. В категориях II-IV оценивалась способность к этнической ассимиляции в будущем (Eindeutschung fahige Menschen). К самой низкой категории (Volksliste V) относили ев-

реев, цыган и коммунистов: они подлежали депортации или прямому уничтожению. Над всеми этими категориями возвышались они сами, настоящие немцы, Reichsdeutsche.

Рассказывает Гедвиг Гальблауб: «Вскоре после нашего возвращения со станции пришли в Вайнау румыны. Один румын пристал к нашей мамке: «Комм, юдин, комм мит». Наша мама была черноволосая да кудрявая, вот он её за еврейку и принял. А мы трое к маме прижались, орём, цепляемся за неё. Соседи из домов повыходили. Подошли ещё два солдата с переводчи-ком. Мама сказала, что мы – немцы, а не евреи, и её отпустили. Комендант выдал маме справку, что она немка, и мама с тех пор её всё время с собой носила, в кармане фартука».
вот рассказ Эгона Кобетца, сына Эрики Ценер и Ивана Кобетца: «У моей мамы Эрики были хорошие знакомые – евреи в Молочанске. Когда подходили немцы, эти люди обратились к маме за помощью, чтобы замолвила слово за них перед немцами. Мама пошла в немецкую комендатуру, просила, чтобы их не трогали: это, мол, хорошие люди «anstandige Leute». Через несколько дней после этого она узнала, что их забрали и сразу расстреляли. В ярости, она пошла в комен-датуру и устроила там разнос: «Да вы ничуть не лучше коммунистов, расстреливаете ни в чём не повинных людей!». Они ей сказали: «Madam Kobetz, wenn Sie nicht aufhoren zu randalieren, dann sind Sie als nachste dran. (Мадам Кобетц, если Вы не прекратите скандалить, с Вами произойдёт то же самое)».

Евреев в Вайнау не было, но был один коммунист, бывший председатель колхоза «Им. Коссиора» Носин Григорий Романович. По рассказу его сестры Маруси он был призван на фронт в начале войны, попал, как и многие другие на оккупированную немцами территорию и вернулся домой. Родственники уговаривали его: «Уходи, спрячься где-нибудь». А он сказал: «Я никому не делал зла, не за что меня наказывать». Но он ошибался: женщины, потерявшие мужей во времена его председательствования, думали иначе. Представители оккупационных властей опрашивали местное население, Элла Ценер (Шварце Элла) заявила, что Носин репрессировал её мужа, Фридриха Ценера. Кемпф Ксения присоединилась к ней: она тоже считала Григория Носина виновным в гибели мужа. «Они на твого батьку грешили, - говорит Саше Носину тётя Маруся. А он не виноват был, это другие делали».

Григория Романовича арестовали, какое-то время содержали в тюрьме Молочанска (Гальбштадта) вместе с другими коммунистами и евреями, а 10 ноября 1941 года их всех расстреляли. Место расстрела и погребения не так давно обнаружено поисковиками, на этом месте собираются поставить памятник.

«Одного коммуниста забрали немцы из нашего села, Носина, - говорит Гедвиг. Увезли в город и расстреляли. Очень его жалко было. Позже арестовали пастуха булгарина Степана Варбанского. Он пас овец, ухаживал за ними, жил в доме у Биттнера, трое детей, жена Маруся и любовница. Марусю при немцах убили, Степана обвинили в убийстве и расстреляли».

Та же участь ждала другого бывшего председателя – коммуниста из Дурлаха Владимира Владимировича Хохлова. Рассказывает Герберт: «Немцы арестовали Хохлова. Он сидел в тюрьме в Молочанске. Пока решалась их судьба, немцы использовали заключенных на работах по восстановлению дорог.
Однажды моя сестра Хильда шла с работы и увидела Хохлова среди других работающих арестантов на дороге. С разрешения охранника она подошла к Хохлову: «Na, wie geht es Ihnen, Herr Chochlow, wie stehen ihre Schаnsen?» – «Ach, schlecht, schlecht, Hilda: ich glaube, wir werden erschossen». («Как Ваши дела, господин Хохлов, каковы шансы?». «Ах, плохо, Хильда, плохо: я думаю, они нас расстреляют»).
Хохлов был маленького роста, шустрый, вёрткий и какой-то… занозистый. К немцам не очень хорошо относился, но вреда особого никому не делал. Хотя, будучи председателем, избежать участия в арестах и выселениях он не мог».
Два сына председателя Малахова, Иван и Леонид выехали в эвакуацию с семьями перед приходом немцев, так как были коммунистами и опасались за свою жизнь. Хотя жители Вайнау уговаривали их остаться, обещали заступиться за них перед немцами, они рисковать жизнью не захотели. Убежала из села, оставив мать в доме на участке Александра Гальблауба, партийный работник Лашкун (Лашкунша, называет её Гедвиг). Больше коммунистов в селе не было.
Немцы организовали свою комендатуру (Kommandatur) в Пришибе и назначили местные власти в каждом населённом пункте. О наведении немцами порядка в деревнях рассказывает дядя Саша Носин: «В Пришибе была немецкая комендатура. Комендант был военный, сапоги-галифе, большой такой мужик. Если что у местных случалось, приходили к нему, жаловались, докладывали: так, мол, и так, меня обворовали, поросёнка там украли или что ещё. Одному мужику, Желизный была его фамилия, за то, что украл, руку отрубили: наказали, значит, так.
Били шомполами за сплетни. Кто-то донёс, что бабы говорили: «Пусть Сталин и Гитлер между собой воюют, а нас не трогают». Их вызвали и били, комендант назначал, сколько шомполов. Ну, им, может, 25 шомполов не давали, а поменьше, чтоб только запомнили». От Эллы Рат я знаю, что били плетьми за мелкую и недоказанную кражу её беременную тётку Берту Майсак (Девальд), отчего она потеряла ребёнка. Ничего себе «орднунг»!
Сельчане в деревнях сами выбирали себе бургомистра из числа уважаемых людей, а уже через него осуществлялось руководство жизнью села. Особо в дела общины (Gemeinde) оккупационные власти не вмешивались, военные появлялись в селе редко. В помощь бургомистру назначались полицейские (Polizai). В Вайнау бургомистром выбрали Иоганна Иордана (сына старика Якоба Иордана), а в полиции служили Иоганн Иордан-краснощёкий, Курт Пальмтаг, Фридрих Ценер и Оскар Кемпф. Про Курта нынешние чапаевцы говорили, что был он частенько груб и заносчив, и к своим односельчанам-украинцам не всегда справедлив.

Иоганн Иордан, по Андрею Моисеенко, был жестокий, обозлённый человек: «Одного пацана он убил, лет семнадцати. Дело было так: из Донецка, где очень голодно было, приезжали в деревни люди на телегах, вещи на продукты менять. Один паренёк зашёл к Иордану во двор, увидел кислое молоко в крынке и выпил его. Вышел на улицу, а тут Иордан за ним выскочил. Я видел, как он его бил. Поднял и грохнул об землю. И давай его стегать ремнём, пряжкой. Так отстегал, что пацан до Дурлаха дошёл и там умер».
Добрую по себе память оставил Иоганн Иордан – староста (бургомистр) Вайнау. Чапаевцы говорят, жили при нём лучше, чем в украинских деревнях, при бургомистрах-украинцах, например в Богдановке. Ко всем он относился ровно, был справедлив, никого зря не обижал. Дядя Саша считает, что старик Якоб Иордан наставлял своего сына: «Относись ко всем одинаково: мы ещё не знаем, как повернуться дела, с кем придётся дальше жить».
Через некоторое время призвали в немецкую армию, кавалерийский эскадрон (Reiterschwadron) молодых мужчин: Ценеров Эмиля и Пауля, Гаусса Христиана, Гальблауба Хуго, Руфа Карла. Его брат- близнец Якоб в армии не был. Карпо и Яшка, называет их дядя Саша. Краус Фридрих был уже постарше, отец большого семейства, он вступил в Reiterschwadron добровольно. Про Эмиля Ценера рассказывает его сестра Элла: «Старший брат Эмиль отслужил до войны в русской армии: был в стройбате недолго, с полгода, отправили домой, потому что немец. Когда война началась, попал «на окопы», а пришли немцы – забрали его в немецкую армию, войска СС. Он не хотел в армию, сопротивлялся, как и наш двоюродный брат Пауль. Бургомистр пришёл: «Последнее предупреждение: если не пойдёшь служить – 25 плетей (шомполов) получишь». Пришлось повиноваться. В Пришибе учился, потом служил в Райтершвадроне, домой приезжал по субботам, уезжал в воскресенье. Он и дома кузнецом работал, и Райтершвадроне тоже: подковы делал, лошадей подковывал». Шесть (восемь, по Артуру Ценеру) молодых ребят-немцев из Вайнау служили в кавалерийском эскадроне, а он принадлежал к формированиям Ваффен СС (Waffen SS), состоял примерно из 100 всадников и был предназначен для охраны порядка и защиты населения (Selbstschutz). «Особых беспорядков в наших местах не было, но охранять-то было надо»,– говорит Иоганн Ценер. Похоже, в конный эскадрон не брали украинцев, а братья Моисеенко, Володя и Лёко (Егор, Георг) служили переводчиками в немецкой армии. Лёко, говорит дядя Саша, приезжал домой гордый: в военной форме, с начищенными сапогами, на коне. О Володе и Лёко Иоганн Ценер говорит так: «Они ведь с нами выросли, дружили с нами, по-немецки говорили прекрасно. Ничем они от нас не отличались, хоть и были украинцами».

Подростков 14-17 лет, в числе которых были Хебнер Пауль, Иоганн Ценер (der Rote) и Майер Иван, призвали в так называемый «рабочий батальон». «Мы работали в Пришибе на восстановлении разрушенных дорог и строений до 43 года, когда немцы проиграли Сталинградскую битву,– рассказывает Пауль. После этого нас перебросили на другие работы, как рытьё окопов и строительство оборонительных сооружений».

Одним из первых деяний оккупационных властей был возврат прежним хозяевам их собственности, то есть домов и лошадей. Рассказывает Гедвиг: «В дом, где жил председатель Малахов, приехала откуда-то Отт (Швайцер) Ирина с матерью, а в дом, где была «шмандерай», старик Фридрих Ценер с сыном Федей (с 24 года), чуть старше меня».
В летнюю кухню дома № 24 справа, наконец, вернулась семья Феттерле Иоганна. «А Михаэлиса я выгнал»,– говорит младший Иоганн «der Rote». В свой дом № 32 справа переселилась семья Иоганна Ценера: его жена Паулина и дети. «А куда делись Шнель и Бекк?»,– спрашиваю Артура. «Ушли куда-то добровольно. Они-то хорошо знали, что в чужом доме живут». Кстати, несколько семей, в их числе Гальблауб Иоганн с семьёй, выехали в соседнее село Карлсруэ, которое стояло пустым: жителей его успели депортировать русские.
здание бывшего детского садика, свой давно отнятый дом № 37 справа, вернулся Иоганн Иордан «краснощёкий». Говорят, он много лет провёл в тюрьмах и лагерях, был обозлён на Советскую власть и всех «ненемцев».
дом моего прадеда, Фридриха Бланка, вселилась Анюта Кемпф (Кнайб) с детьми. Она предъявила права на этот дом, поскольку в нём жила прежде её сестра Лидия. Кро-ме того, Шварце Элла (Элла Ценер) заявила, что это дом Ценеров, и это правда: Фридрих Бланк получил (или купил) дом Ценеров. Пилипенко и Носины покинули дом Бланков: Пилипенко поселились в недостроенной «бане», а Носины – у своих родственников Буев. Совсем недавно я узнала, что в дом № 24 слева вселилась сестра моей бабушки Юстина Иордан с сыновьями. К ним в Большой Токмак приехал Иоганн-бургомистр, брат арестованного Якоба, мужа Юсты , и предложил переехать в Вайнау, в дом отца. Там они жили до эвакуации фольксдойче в Германию. Теперь понятно, почему Алиция Швеммлер из этого дома, как рассказывала Гедвиг Гальблауб, во время войны переехала с детьми к ним на посёлок, в дом «Лашкунши».
Вот такие произошли перетасовки при немцах, «раскулачивание наоборот». Были пожелания получить обратно и земельные наделы, но на это новые власти не пошли.
«Колхоз в январе 42 упразднили, но землю владельцам не вернули,– говорит тётя Роза Шлегель,– а велели поделить поровну, по 15 га на семью. Создали бригады , по 6 семей работали вместе («шестидворки»). Осенью делили собранный урожай зерновых. А всё остальное: подсолнечник, кукурузу, арбузы, каждый выращивал себе сам. Техники не было, мы снова молотили пшеницу «камнем» (mit dem Stein), как в доколхозные времена. Моей сестре Наташе земли не дали, она работала в магазине и обрабатывала вместе с матерью мужа Миной-бас 2 га земли под подсолнечник и кукурузу. В магазине (он был в доме Майера) было только самое необходимое: спички, соль, керосин, но и оно не покупалось, а выменивалось на продукты: молоко, яйца. Коров наших далеко угнать не успели. Когда немцы стали подходить, коров пригнали обратно, и мы разобрали их по домам».
Землю и лошадей, однако, получили только фольксдойче. Украинцы должны были перебиваться, кто как может. Женщины работали на овощных плантациях у Молочной, за «ставком». Дети и мужчины подрабатывали, помогая немцам-односельчанам на полях. «Ну, я как зарабатывал,– говорит Саша Носин. К примеру, Бекк, дядька Колька, приходит, зовёт: «Давай поедем, поможешь на культиваторе». Взял коня (коня ему распределили), поехали мы работать.
Вернулись, он матери говорит: «Вот, мать, хороший у тебя наездник будет». После уборки урожая наверх, на поля ходили, колоски собирать. Я уже мешок однажды набрал, вдруг объездчик едет. Не военный, гражданский, но не из нашего села, незнакомый. Взял мой мешок, высыпал. Говорит: «Нельзя». Я: «Мне же надо эссен». А он: «Нихтс, нихтс».
И ещё в одном важном пункте ущемлялись теперь права украинцев: их детям не разрешалось больше ходить в школу вместе с немецкими ребятишками. Мирные добрососедские отношения сельчан были поставлены под угрозу, их дружба и многолетняя привязанность друг к другу подверглись суровому испытанию.
Немецкая ребятня под руководством трёх учительниц: Клары Шпрингер, Эдит Кефер и Клары Иордан по-прежнему учились в стенах родной школы, а украинцы с учительницей Ниной Егоровной Моисеенко (сестра Андрея) размещались в одной из комнат в доме Калашникова «на посёлке».
Рассказывает Гедвиг: «Занятий в школе сначала не было, потом, с весны 1942 года снова в школу стали ходить. Мне было 14 лет, и я пошла учиться в 5 класс. Он только назывался пятым, а фактически мы повторяли то, что учили в четвёртом, только по-немецки. В общем, как я говорю, кончила три класса и коридор.
Для детей немцы организовывали специальные занятия. Молодые девушки, их называли HJ-Madle, вроде русских пионервожатых, вели разные кружки: помню, из кукурузных листьев лапти плели, сахарницы. И они же нам рассказали, что первые немцы-переселенцы поселились здесь в 1805 году.
При немцах отношения у нас с нашими русскими подругами стали какие-то натянутые. В школу ходили только немцы (у украинцев была другая школа), в клуб собирались только немцы. Вроде никто ничего не приказывал и не говорил, что нам нельзя общаться, просто было как-то… неудобно. Мне казалось, Нина Пилипенко на меня обижается. Мы больше не играли всё время вместе, как раньше».
Немцы вернули населению религию. Были снова открыты церкви, и немецкие, и украинские. В Вайнау как в добрые старые времена пастор,– теперь уже не из местных , а из Германии,– проводил обряды крещения и конфирмации, причём проходили через них не только дети, но и взрослые, выросшие уже в СССР. Готовились к конфирмации, как и положено, год: заучивали наизусть тексты Катехизиса, читали Библию.
И снова Гедвиг: «Весной 1942 года колхоз распустили, разделили всю землю по 15 га на семью и раздали колхозный инвентарь. Но землю дали только немцам, а украинки работали на общественном огороде за ставком. Я считаю, немцы (Reichsdeutsche) сделали большую ошибку: они не должны были разделять нас по национальностям.
Стали мы снова на полях работать, как раньше. Всех нас поделили на рабочие бригады. В каждую бригаду входили 6 семей: три – с мужчинами и 3, в которых мужчины не было («вдовьи» семьи). В нашу бригаду входили Гальблауб Эмма с тремя детьми, Шваммбергер Оттилия с двумя детьми, Шлегель Амалия с двумя детьми (Роза, Эдуард), Ценер Иоганн (Футке Ванька) с семьёй, Шлегель Эмиль с женой и двумя детьми и Иордан Ваня (краснощёкий) с женой и дочерью».
Этот факт я нахожу весьма показательным: ровно половина семей в Вайнау в 1941 году не имела главы семьи! Ровно половина взрослых мужчин была угнана в лагеря, арестована или расстреляна. Остальных спасли «окопы».
Насчёт стратегической «ошибки» немецкого командования: разделения по национальностям и ужасной политики расовой «чистки» (Sauberung) я с Гедвиг абсолютно согласна. Если бы немцы вели свою войну только под знаменем борьбы с большевизмом, итоги её могли бы быть совсем другими. Прошу учесть, что я совсем не «за захватчиков», а просто констатирую факт.
Вот как описывает день прихода немцев в украинское село Знаменка Запо-рожской области комсомолка, украинка, молодая жительница этого села: «18 сентября 1941 года. Многие жители выносили яички, мёд, приглашали офицеров на самогонку. Можно даже сказать, что большинство жителей нашего села встречают немцев всем сердцем и душой. О, как обидно! Мы, молодёжь, напитаны духом советским, мы воспитаны Великим Сталиным, имели пути, открытые везде и всюду».
Вот так, «всем сердцем и душой» встречали приход немецкой армии украинцы, не украинские немцы. Это до чего же надо было довести собственный народ, чтобы он с радостью встречал завоевателей! Но фашизм от коммунизма не далеко ушёл: политика разделения на качественные и некачественные национальности, кровавые расправы с непокорными постепенно оттолкнули местное население от немцев. К тому же летом 1942 оккупанты стали вывозить на работу в Германию местную молодёжь, сначала как бы добровольно, потом – принудительно, а это, естественно, понравиться никому не могло. Только из Запорожской области по данным Запорожского архива за 2 года было вывезено 157 416 человек.
Из Вайнау в Германии побывали Нина Моисеенко (работала переводчицей) и Тамара Вялова. Дочери Алексея Майсака: Катя, Ольга и Мария были вывезены из других деревень, а из Дурлаха в Германию были отправлены Хохлова Рая и Рудневы Филипп и Яков. Я видела в Чапаевке фотографию, присланную из Германии кем-то из угнанных девчонок Майсак: группа хорошо одетых, улыбающихся девчат в беретиках набекрень в свободное от работы время. На мой вопрос, обижали ли угнанных девчат в Германии, издевались ли над ними, дядя Саша отвечает: «Нет, такого я не слышал. Работали они кто где: Катя Майсак – на шоколадной фабрике, другие парашюты шили. А обижать их – не обижали». Домой после войны вернулись, слава богу, все, живые и здоровые.
Летом 43 года Украину посетил Генрих Гиммлер (Heinrich Himmler). В Пришибе он принимал парад конного эскадрона (Reiterschwadron) и сохранилась фотография, на которой это событие запечатлено. Побывал он и в Молочанске (Halbstadt), где тогда работала учительницей Гильда Кунов. Её пятилетний сынишка Бруно стал непосредственным участником этого события, потому что ему было поручено прочитать стихотворение, поприветствовать рейхсфюрера СС и министра внутренних дел Германии (в одном лице). Бруно помнит двойное оцепление вокруг устроенной под открытым небом сцены и речь Гиммлера: «Hier, auf dieser Erde wird nie mehr ein Feind sein Fuss treten! (Сюда, на эту землю никогда больше не ступит нога нашего врага!)». После успешного выступления мальчика детский сад, который он посещал, получил дополнительную поддержку, так что все были довольны.
Полтора года в Вайнау почти не видели оккупантов, жили и работали, как в довоенные времена. А тем временем произошёл перелом на фронте: в феврале 1943 года немцами была проиграна Сталинградская битва, в ходе которой они потеряли убитыми, ранеными, пленными и пропавшими без вести около полутора миллиона человек – четвертую часть своих сил, действовавших на советско-германском фронте.
Это было начало конца захватнической войны: русские перехватили стратегическую инициативу и начали наступление по всем фронтам. Чтобы остановить и повернуть вспять наступление русских, немцы решили создать мощную оборонительную линию. Для этих целей подходил как нельзя лучше высокий правый берег реки Молочной, тянущийся по степи от Азовского моря, любимая «гора» наших Вайнауцев, после войны получившая название Пришибские высоты. Здесь весной 1943 года стала сооружаться оборонительная линия «Вотан», названная по имени древнегерманского бога войны: 150 км оборонительных сооружений в шесть полос полного профиля. Окопы, сотни дотов, артиллерия. Заново пополненные и переформированные немецкие части готовились нанести отсюда решительный удар.
Для подготовки оборонительных укреплений в сёла были направлены инженерные воинские подразделения.
«Весной 1943 пришли и расположились на постой немцы, – вспоминает Роза Ивановна Шлегель. 5 месяцев они жили у нас, пока нас не выселили. По 1-2 солдата стояли на довольствии в каждом доме, а у нас их даже трое было. Это были мирные люди, уже в возрасте. Один был чех, уже в летах, его звали Иосиф Ландсманн, по профессии – портной (Schneider).
Вся деревня бегала к нему кроить одежду.
Солдаты беспокоились о своих семьях – в Германии тоже были нелёгкие времена.
Ездили в Трудолюбимовку (посёлок духоборов на горе, в 1,5 километрах от нас), меняли
там мыло, украшения на продукты и отправляли посылки домой. Солдаты никого не обижали. В клубе танцевали с девчатами, и немками, и украинками. Всех детей они скоро знали по именам».
Элле Ценер в 43 году было 15 лет. Она говорит, что немецкие солдаты не больно-то обращали внимание на немецких девчонок, им больше нравились украинки, которые приходили на танцы в Вайнау со всех окрестных деревень: «Мы всё удивлялись, как они друг с другом без языка общаются?» Вот что рассказывает о жизни под оккупацией Носин Александр Григорьевич (дядя Саша).
«Жителям села было приказано рыть окопы (противотанковый ров), каждый хозяин по 7 метров у своего дома. В старой части деревни этот окоп шёл за огородами, со стороны реки, а «на посёлке» – прямо посередине улицы. На горе тоже копали окопы, но не глубокие. Не только наши, все копали, и с Богдановки мужики, и с Михайловки.
Сады (Obstplantage) немцы посылали вырубать, а там такие груши были, яблони. Велели всё вырубить, чтобы просмотр был. И камыши вырубали, где высокие.
Хаты немцы не трогали, а вот клуни разбирали: доски нужны были, солдатам брод мостить. Немецкие солдаты по селу ходили без оружия. Винтовки у них были, но они их с собой только на построение брали: один раз в день выстраивали всю их роту, человек 200, «на плацу» у школы с оружием. А чтоб они по селу с винтовкой ходили или на работу – этого не было. Только полутораметровую палку с собой брали для замеров, колышки забивали, размечали землю под окопы, пулемётные точки. Это ж инженерные войска были.
Мы, пацаны, тут рядом с ними бегали, прыгали через канавы. Мне эти горы все знакомы. Бегали мы на Камельберг (с немецкого – верблюжья гора), ходили шиповник собирать, малину. Из глины самолётики делали, танки. Ценеры-хлопцы со мной ходили, Майер младший, Эрвин его звали.
Моего брата Витю – ему тогда было 14 лет – немцы несколько раз брали с собой, чтобы помог с переводом. Придут, спрашивают: «Где тут тот парень, что по-немецки хорошо говорит?». Так мамка испугалась, что они его в Германию забрать могут, и запретила нам между собой по-немецки говорить. А Витьку стала прятать и даже переодевала в девчоночью одежду: юбку наденет, платок завяжет.
Помню, при немцах такие случаи. Один немецкий офицер приезжал к нам на ставок (пруд), уток стрелял из пистолета. А там как-то жаба сидела на берегу, у него под ногами. Он в неё выстрелил и попал себе в ногу. Кричит денщику: «Штифель аус, штифель аус», чтоб сапог, значит, снял, а там полно крови. «Линейку» запрягли, отвезли его в больницу в Молочанск.
У Швамбергеров на крыше дома черногузый (аист) жил с четырьмя птенцами. Однажды, когда хозяина в гнезде не было, прилетел другой аист и выкинул птенцов из гнезда. Солдаты увидели, стали стрелять, прогнали разбойника. Птенцов подняли, смазали им ранки и положили назад в гнездо. Шутили: «Русский аист напал на нашего немецкого».
– Дядя Саша, не обижали вас немцы?– спрашиваю.
– Нет, не обижали. Говорят, где-то в Белоруссии они зверствовали, а у нас нет. Вон там, за домом Дитера, полевая кухня стояла. Нас повар подзовёт, покормит. Мы же, пацаны, голодные бегали.

Два года прожили вайнауцы «под немцами», и я думаю, что не ошибусь, если скажу, что это был относительно спокойный отрезок времени по сравнению с предыдущими десятилетиями, не только для «фольксдойче», но и для многих украинцев. Игрались свадьбы (Хуго Гальблауб и Сельма Биттнер зимой 1942 года), рождались дети, постепенно налаживалась жизнь. Случались и бытовые трагедии: гражданская жена Ивана Курукина Эрна Шпрингер (?) бросила мужа и ребёнка и вышла замуж за немецкого офицера. Сын Якоба Отта (Шлёссера) 20-летний Христиан лишился руки: нашёл в поле неразорвавшуюся гранату, поднял её, и она разорвалась у него в руках. Но, в общем, жизнь текла своим чередом.
1943 год был очень урожайный. К середине сентября урожай зерновых был весь убран, только кукуруза ещё оставалась на полях. Кучи пшеницы, овса и ячменя лежали во дворах. Заготовки на зиму тоже были сделаны: в подвалах стояли банки с соленьями и вареньями. А тем временем приближался фронт, и однажды был объявлен приказ немецкого командования об эвакуации украинских немцев в Германию, в Вартегау.
Им дали всего пару дней на сборы и подготовку подвод к долгому пути. Надо было соорудить из подручного материала крышу над телегой, собрать самое необходимое на дорогу, взять с собой продукты и корм для скота на первые пару недель. 14 сентября 1943 года длинный обоз, состоящий их крытых повозок с привязанными сзади коровами, тронулся в путь. В этот день закончилась 150-летняя история существования на украинской земле немецкой колонии Вайнау. Немцы пришли сюда полтора столетия назад точно так же, как теперь уходили: пешком, рядом с гружеными повозками. Только пришли они в пустынные степи, а покидали теперь цветущие, хотя и сильно пострадавшие от коммунистов и войны края. Можно себе представить, как обли-вались кровью их сердца: ведь они уходили из мест, где родились и выросли, где прошли счаст-ливые годы их детства и юности, оставляя могилы предков, свои дома и всё нажитое, созданное трудом нескольких поколений. Они понимали, что им вряд ли доведётся увидеть когда-нибудь снова свою благословенную Родину.
«Da, wo deine Wiege stand,
Ist dein Heimatland»    
Там, где стояла твоя колыбель,
Там твоя Родина.
Близняшки Тереза и Агата Рат сходили перед отъездом на деревенское кладбище и закопали в изголовье могилы своего отца серебряный крест, единственную сохранившуюся семейную реликвию, в несбыточной надежде прийти сюда снова.
Обоз медленно поднимался в гору. Люди помогали лошадям тащить наверх тяжело груженые телеги. Никто не скрывал слёз. Внизу стояли , махали руками и тоже плакали остающиеся украинцы и немецкие солдаты, сроднившиеся со своими хозяевами за время совместного житья. Когда обоз скрылся из виду, в опустевшем Вайнау умерла бабушка Пилипенко. Последние её слова были: «Если наших немцев с нами больше нет, так и я не хочу больше жить».
После ухода немцев деревня опустела. Брошенные дома, скот в хлевах, собаки на привязи, кучи собранного зерна во дворах и, не считая немецких солдат, 10 украинских семей на 72 двора: Носины, Пилипенко, Майсаки, Серый, Моисеенко, Грищенко, Вяловы, Бондаренко, Юдины, Братищенко. Многие из них прожили среди немцев десятилетия, а то и всю жизнь, они были не только друзьями и добрыми соседями друг другу, они часто были родственниками. Так у деда Майсака с обозом ушли трое детей: сын Пётр (жена Берта Девальд), дочери Марфа (муж Эмиль Шенерт) и Нюра (муж Артур Рат).
Уже через несколько дней после ухода обоза подошли русские и начались тяжёлые бои на подступах к Пришибским высотам. Между 14 сентября, днём ухода фольксдойче, и 22 октября, официальной датой освобождения Вайнау, лежат 47 дней. По словам Андрея Моисеенко, бои шли 42 дня. Получается, что начались они уже 20 сентября, через 5 дней после ухода обоза.
Дядя Саша считает, что гитлеровцы планировали сжечь деревню, покинутую жителями: «Мы с братом возвращались домой из Альт-Нассау, как вдруг услышали грохот орудий, и вдалеке, за нашим селом, поднялся столб огня и дыма. Горел Дурлах, немцы расстреляли его до основания. А Вайнау не тронули. Говорят, наш бургомистр Иордан поскакал на коне к немцам и запретил им уничтожать село». Скорей всего, это только легенда, потому что вряд ли запрет бургомистра мог повлиять на планы военного командования, да и находился обоз уже на следующий день за 20 километров от родного села. Однако легенда эта показывает, что жители села, и русские, и украинцы, трогательно верили в могущество и справедливость своего бургомистра.
А Дурлах, соседнее с Вайнау село, было действительно разрушено снарядами и выгорело до тла. Уцелевшие кирпичи были разобраны после войны. Сейчас на этом месте ничто не напоминает о том, что здесь когда-то находилась цветущая деревня.
Маруся Носина жила в 43 году в украинской деревне Бабакиевка, за Молочанском. «Однажды, – рассказывала она, - пришли немцы, стали выгонять жителей из домов и поджигать хаты.»
23-летняя Маруся, владевшая немецким языком, как родным, выскочила на улицу с криками: «Was machen Sie denn? Wo soll ich mit dem kleinen Kind leben? (Что вы делаете? Где я буду жить с маленьким ребёнком?)». Немецкие солдаты прошли мимо, не тронув её дом, а соседки потом удивлялись: «Шо ж це таке? Чого наши хаты спалылы, а твою залышылы?» На что Маруся, посмеиваясь, отвечала: «А я з нымы по-доброму побалакала».
Через некоторое время за линию обороны стали отходить регулярные немецкие войска.
«Я удивлялся, как их много, ёлки-палки!– рассказывает дядя Саша. Весь день они шли, вечером останавливались по избам переночевать, просушить обувь, одежду. Набивались полные избы: и на горищи (чердак), и в подвале, и в доме солдаты. Во дворе всю ночь костры жгли. Только утро – дальше идут. Идут, идут, идут… Куда они шли? Я так думаю, на станцию Фёдоровка или Мелитополь. Транспорта мало было в то время. И с лошадьми шли: тянули пушку или кухню».
В середине октября украинскому населению деревень было приказано освобождать дома и уходить на запад, в направлении Днепра. Дядя Саша считает, что мирное население было нужно немцам в качестве «живого щита»: русские-де не будут стрелять по своим. Я в этом сильно сомневаюсь, ибо ничто не ценилось в Советском Союзе так дёшево, как человеческая жизнь и достоинство.
«Потом пришёл приказ нам эвакуироваться. Для чего это было нужно немцам, не знаю. Говорят, в качестве «живого щита» нас взяли, чтобы русские по мирному населению не стреляли. Октябрь, грязь, слякоть, немцы отступают и мы с ними. Танки идут, солдаты, повозки беженцев. Ночевали в кукурузе, в посадках. А калмыки верхом ездят, за порядком следят, шукают, чтобы беженцев в одну кучу, через Днепро прогонять. Дошли мы с повозками до самого Днепра».
в это время на подходах к Пришибским высотам шли кровопролитные бои.
Немцы поливали землю огнём из тяжёлых орудий и пулемётов, но русские шли и шли без конца, на смену погибшим приходили живые. Местные жители говорят, что река Молошна была забита трупами, а в реке текла вода красного цвета. По трупам, как по настилу, можно было перейти реку.
Проходя через украинские деревни, русские сразу забирали на фронт всех мужчин, кроме детей и древних стариков. Причём не в регулярные части, а в штрафные батальоны, штрафбаты, как изменников, вина которых состояла в «проживании на оккупированной территории». Им полагалось, по известной формулировке, «кровью искупить свою вину». Их бросали сразу в бой, необученных, одетых в то, в чём ходили дома, часто безоружных: ружьё выдавалось одно на троих-пятерых, им пользовался тот, кто ещё был жив. У большинства из них не было при себе никаких документов, они даже не были внесены в списки воинских частей. Это были смертники и заведомо «безымянные солдаты». Они мостили своими телами дорогу для тех, кто шёл за ними следом. Всего у Чапаевки-Вайнау погибло в полном составе 7 штрафных батальонов (в батальоне от 350 до 500 человек, в штрафном– от 800 до 1000), в том числе один – женский!
Из каких лагерей привезли однажды 6 грузовиков женщин на передовую, не известно до сих пор. Сам факт существования женских штрафных рот отрицался советским командованием до недавнего времени, хотя и по сей день живы люди, участвовавшие после боёв в захоронении женщин. Одна из них – Нина Пилипенко.
В интернете можно прочитать самые различные версии гибели женщин-штрафниц на Пришибских высотах, как, например: женщины заблудились в темноте, вышли на укреплённые немецкие позиции и были в упор расстреляны гитлеровцами (ах, какие звери эти гитлеровцы!). При всём желании не могу представить себе ситуацию, когда 500 женщин «блуждают» снизу вверх к изрыгающим огонь пулемётным гнёздам. Гораздо правдоподобнее другое объяснение их движения вперёд и вверх: «В их спины были нацелены автоматы солдат войск НКВД».
Сейчас найдены и перезахоронены останки 472 женщин, на «горе» между деревней и посёлком осенью 2006 года поставлен им отдельный обелиск. Для этого потребовалось 63 года. Кроме костей и черепов поисковики собрали большой мешок женских гребней с надписями «Тая», «Наташа», «Нина»… Сколько всего людей было пожертвовано богу войны здесь, у бывшего села Вайнау, на Пришибских высотах? Андрей Моисеенко говорит: 3 дивизии. В среднем в одной дивизии 12-24 тыс. человек (Википедия), получается от 40 до 70 тысяч человек. Проверяем данными интернета: «Среднесуточные потери частей Южного [4-го Украинского] фронта на Пришибских высотах составляли 3299 человек». Умножаем пускай на 30 дней боёв: более 100 тысяч человек! А ведь город Запорожье, расположенный в сотне километров от Вайнау к северу от него, был взят русскими войсками ещё 10 октября 1943 года.
Может, можно было подойти к оборонительной линии Вотан с севера, и не обязательно было брать её в лоб, «любой ценой»?
Семья Носиных и другие жители Вайнау, к счастью, находились во время боёв далеко от дома: «На большой поляне, у переправы через Днепр скопилась огромная масса людей, военной техники и повозок. Посередине была расчищена дорога для военных. Мы приехали рано утром на правую сторону поляны. Вдруг недалеко от нас остановилась легковая машина. Повыходили немецкие офицеры, все в плащах, форма у них красивая, и говорят, что сначала пустят на переправу нашу, правую часть толпы беженцев. Мы это услышали, и потихоньку перебрались из правой в левую часть, так что до нас очередь на переправу не дошла. Когда немцам стало не до нас, мы повернули назад, к дому. Возвращались домой: две коровы, скарб, мать (тётя Таня Носина) и нас - трое детей. Заехали в свою степь, а там уже русские солдаты копают картошку, кукурузу ломают. И трупы лежат. И немцы, и наши. Но немцев мало было: они своих, говорят, вывозили куда-то в Запорожье и там хоронили. А те, что отстреливались, все тут и полегли. И наши, кто как бежал с винтовкой или без: кто в пилотке, кто в фуфайке, кто в ботинках, кто в сапогах,– все так и лежали на поле боя».
22 октября считается днём освобождения села Чапаевка. Он празднуется очень торжественно, и год от года всё торжественнее. У монумента на горе собираются местные жители, приезжают военные, большое начальство, приводят школьников, а в последние годы даже устраиваются военные игрища, типа тех, что на Бородинском поле: взрослые мальчики в военной форме заново «берут» Пришибские высоты.
Год назад, 22 октября 2007 года, было захоронено ещё 30 останков безымянных женщин, пролежавших 65 лет в немецком блиндаже, куда их всех сбросили в спешке в октябре 1943, прикопав землёй. Тая, Наташа, Нина...