Красота советской школы!

Какой была советская школа? Чему в ней учили? Нужно ли оглядываться на неё как на образец для подражания, или в наше время следует обратиться к другим примерам?

 

В дискуссиях о среднем образовании как противники, так и сторонники реформ считают образцовым примером школы советскую среднюю школу. Только противники реформ патетически восклицают, что эта средняя школа сейчас «уничтожается» и «разрушается», а сторонники реформ с некоторым смущением говорят, что советская школа была достойна своего времени, но не соответствует современным требованиям.

В результате настоящего спора не получается: обе стороны исходят из того, что единственным завершенным образом школы является советская школа, а все реформы проходят во тьме неизвестности и непредсказуемости. Поэтому спор легко срывается в истерику — слухи о «платной средней школе» стали логичным завершением этого погружения в непредсказуемость, над которой маячит светлый призрак былой школы.

Советская школа понимается как нормативный и «классический» тип образования. Убеждение в этом настолько глубоко, что действительные попытки восстановления классического образования в терминологическом смысле, как реконструкции античной пайдейи (классические гимназии, в варианте проф. Ю. А. Шичалина, проф. А. И. Зайцева и других) воспринимаются как весьма модернистские и эксцентричные. В классических гимназиях видят не просто смелый эксперимент, а попытку реализовать модернистский проект полистилистики, интеллектуальной изощренности, «синтеза искусств»-то, что отличает как раз модернистскую, а вовсе не классицистическую эстетику.

А в целом советская школа стала одним из ностальгических брендов, наравне с советским мороженным. Как советское мороженное воспринимается как «классическое»: статуарно белое, без добавок и ГМО, с образцовым вкусом и образцовыми переживаниями при его потреблении, так и советская школа кажется лишенной «красителей и ГМО» — только три буквы ГМО заменяются на другие три злые буквы ЕГЭ.

В советской школе учили мыслить, думать и говорить, тогда как в нынешней школе — только реагировать на вызовы современности. При этом смешивается классицистическое представление о грамотности как гарантии культурной нормы и романтическое представление о самостоятельности мышления как оправдании всего образовательного проекта.

Такая классицизация романтизма вообще в духе отечественной интеллектуальной культуры: достаточно указать на то, что «полка книг», которая воспитывала и старорежимного, и советского интеллигента («человека без биографии, но со списком прочитанного») вроде бы должна была транслировать нормативные модели поведения — но состояла она из художественных произведений, описывающих как раз эксцентричное поведение, замечательное своей принципиальной несводимостью ни к какой норме.

Точно так же за классические черты советской школы обычно принимают вполне романтические элементы: такие, как возможность учителя отступить от скучного учебника и унестись в увлекающие школьников неведомые дали. Бесспорно, такая возможность в советской школе всегда была, так как обеспечить тотальный контроль над содержанием устных реплик учителя было невозможно.

Но из этого никак не следует, что эта возможность была сущностью советской средней школы, а не приправой к совсем другой сущности.

Те, кто ностальгируют по советской школе, видят в ней прямую противоположность тому, чем она задумывалась — не единую трудовую школу, не всеобуч, а своего рода кузницу аристократизма. В отличие от демократических проектов средней школы, аристократическая школа основана на некоторой эмпатии учителя и ученика — с учителем надо радоваться в его радостях и горевать в его горе. Не случаен поэтому обычай многих учителей делиться с учениками своими эмоциями, в том числе бытовыми — не так редко можно было встретить учителя, который рассказывает о своей туристической молодости, или учительницу, которая жалуется на жизнь вместо того, чтобы приступить сразу к теме урока.

Но проблема в том, что аристократические навыки передаются по большей части не через классное обучение, а через предельные испытания: аристократ тот, кто показал себя молодцом на войне или на дуэли, в великом бою и в великом милосердии, а не просто выразил сочувствие несчастному учителю.

Поэтому здесь мы видим известное смещение: в упрощенно-демократической советской школе вдруг видят питомник благородства, как будто ее учащиеся только и делали, что фехтовали на шпагах. Интереснее всего, что когда в 1990-е гг. советская школа стала сдавать свои позиции, появился интересный феномен агрессивного учителя: который смотрит на своих подопечных как на врагов, которые своим невежеством и ленью крадут у него время и портят нервы.

Это изнаночная сторона «аристократической» эмпатии: если ученик не понимает учителя с полуслова, он начинает рассматриваться как варвар. А учитывая то, что скажем, языковая советская спецшкола могла научить плакать над страницей Шекспира в подлиннике, но не могла научить, как нужно разговаривать с британским булочником или кондуктором, равно как и с британским пэром, то это ощущение заброшенности в страну варваров и преобладает у тех, кто ностальгирует по светлому образу советской школы.

Какой отсюда вывод? Большая часть истории европейского образования — это история его демократизации. Принцип «брать лучшее у всех», то есть предпочтение демократического эклектизма аристократической верности одному наставнику, восходит если не к Платону, то к Цицерону — оба, заметим, были вполне аристократами, хотя не без эксцентрики. Трансляция учителем или книгами культурной нормы, через жесты и через эмпатию, всякий раз заменялась собственными усилиями ученика по формулированию для себя культурной нормы.

И Цицерон, и итальянские гуманисты, и педагоги-просветители требовали обращаться к разнородным источникам, чтобы при этом сформулировать на письме какой-то единый итог. Прямая противоположность советскому школьному сочинению — в котором источники однородны (литература романтизма и наследующая романтизму, если писали сочинение по Гомеру или Сервантесу, что бывало крайне редко, то опять же взяв то, что подходит под романтические представления о характере героя и обстоятельствах), а мораль должна быть извлечена самая эклектичная, вбирающая в себя что угодно, от характеристики эпохи до психологических наблюдений. Советская школа стала странным зазеркальем европейского гуманизма, искажающим его до неузнаваемости. Бродить по зазеркалью интересно, но иногда надо посмотреть и в зеркало.