Наши немцы

Олег ЗОИН

С екатерининских времён в Таврическую губернию на нераспаханные дикие земли переселились более ста тысяч немцев. Они принесли с собой великое трудолюбие и высокую культуру земледелия, распахали целину, вырастили сады и целые леса на неудобьях… Были надёжными, законопослушными гражданами России. К началу 20-го века “наших” немцев было уже более миллиона. Но в годы сталинского геноцида они, как и все граждане страны, попали под расстрелы и лагеря.
Немецкая писательница Лена Логвенова бережно собрала у стариков и в архивах крохи памяти о своём родном селе Вайнау, ныне Чапаевка Токмакского района Запорожской области, и издала замечательную книгу о жутких годах планомерного уничтожения наших немцев, единственной виной которых была принадлежность к мыслящей части популяции советских народов… Восхищён её нравственным подвигом. С её любезного разрешения с трепетом душевным в дни Памяти и Скорби предлагаю отдельные главы из её книги "Цивилизация", столь важные для понимания, что в 41-45-м воевали не народы, а два диктатора, нацелившиеся на мировое господство… Да будут прокляты их имена!..  

Наши немцы

Логвенова Лена

Глава 6. Большой террор

Большой Террор начался с Решения Политбюро ЦК ВКП(б) № П 51/94 от 2 июля 1937 «Об антисоветских элементах». В директиве, подписанной Сталиным и Молотовым, говорилось: «ЦК ВКП(б) предлагает всем секретарям областных и краевых организаций и всем областным, краевым и республиканским представителям НКВД взять на учет всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные менее активные, но все же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД. ЦК ВКП(б) предлагает в пятидневный срок представить в ЦК состав троек, а также количество подлежащих расстрелу, равно как и количество подлежащих высылке».

Сталин сказал: «Надо!»,– партия ответила: « Есть!». И посыпались со всех концов страны шифровки с сообщениями о готовности «троек» к работе и о количестве взятых на учёт контр-революционных элементов. На основании шифровок был составлен приказ НКВД № 00447, подписанный Ежовым 30 июля 1937 года и в тот же день утвержденный на Политбюро ЦК. При-каз вводил контрольные цифры на отстрел по областям и республикам граждан собственной страны. Были установлены сроки исполнения приказа: «Операцию начать 5 августа 1937 года и закончить в четырехмесячный срок».

Красный террор был и до этого, но в период с августа 1937 по декабрь 1938 он достиг своего пика , абсолютно немыслимых, уму не поддающихся масштабов. Местной номенклатуре была дана свобода – право составлять расстрельные списки, выносить смертные приговоры и приводить их в исполнение. Каждый начальник управления НКВД, местный прокурор и секретарь обкома на какое-то время могли почувствовать себя Сталиным.
По уже знакомой нам схеме все «контрреволюционные элементы» были разделены на 2 категории. Первая категория – расстрел без суда и следствия, без права на апелляцию, без объявления приговора.
Вторая – высылка в концлагерь в Сибирь, на Крайний Север или на Дальний Восток. Тоже без апелляции. Стране нужны были лес и особенно золото и платина. На лесоповале, на норильских платиновых рудниках , на колымских золотых, в воркутинских шахтах был гарантирован быстрый переход из второй категории в первую. Эти миллионы строили гигантские комбинаты, БАМ, нефтепроводы, ГЭС – многое из того народнохозяйственного достояния, которое сегодня успешно поделено между новыми хозяевами страны.
Была ещё одна категория,– жёны и члены семьи «врагов народа», так же подлежащие аресту.

И по опять же знакомой нам схеме «социалистического соревнования» начались выполнения

перевыполнения планов на местах.
Запрос из Армении: «Тов. Микоян просит в целях очистки Армении от антисоветских элементов разрешить дополнительно расстрелять 700 человек из дашнаков и прочих антисоветских элементов.

Предлагаю расстрелять дополнительно 1500 человек, а всего с ранее утвержденной цифрой 2000 человек. Народный комиссар внутренних дел СССР, Генеральный комиссар госбезопасности Ежов».

Из Грузии: «НКВД Грузии арестовало членов нелегальных организаций меньшевиков, эсеров, соц. федералистов, нац. демократов, возвращенцев из ссылки до двух тысяч человек. Прошу разрешить особой тройке НКВД Грузии рассмотреть следственные дела по первой категории на 1000 человек и по второй категории на 500 человек. Берия».

А вот и совсем рядом с нашим Вайнау – из Днепропетровска:

«На № 863/ш от 3 июля сообщаю: по Днепропетровской области намечено ориентировочно для изъятия по первой категории кулацкого и враждебного элемента 1500 человек и уголовного элемента 1000 человек. По второй категории кулацкого и враждебного элемента 2000 человек и уголовного элемента 1000 человек».

Кремль убавляет пыл днепропетровских товарищей: по первой категории утверждает тысячу человек (вместо запрошенных двух с половиной), а по второй — две тысячи (вместо затребованных трех).

Эти разнарядки, эти округлённые до десятков, сотен и тысяч числа спускались сверху и рас-пределялись по предприятиям, учреждениям и населённым пунктам. Не выполнившие «план» сами шли на незанятые места. Оказаться в этот момент у власти и не принимать участия в репрессиях, было не-возможно. Председателем колхоза в Вайнау в это время был Григорий Романович Носин. «Он был небольшого роста, плотный, коренастый, хозяин неважный, но зато умел речи говорить,– заслушаешься. По два часа мог говорить без передыху»,– рассказывает о нём Герберт. Был ли он замешан в репрессиях? «Да»,– говорят единоглас-но наши немцы. «Нет, он ничего не делал людям плохо-го»,– уверена его сестра, тётя Маруся Носина. Конечно, не его это вина, не рядовых комсомольцев и коммунистов. Где им было разобраться в мутном потоке красивых слов, обещаний и запугиваний, как им было понять, что происходит на самом деле. Те, кто поняли, тут же исчезали сами. Другой председатель, пришедший ему на смену немец Эмиль Кинэ из Дурлаха, не пережил своего пред-седательствования.
Вот как вспоминает об этом времени Герберт Кунов: «Описать весь этот кошмар совершенно невозможно. Те мужики, которые ещё оставались в деревне, стали «врагами народа», их безжалостно расстреливали или гноили в лагерях. Решения об аресте принимались на закрытых собраниях должностных лиц и активистов колхоза под давлением сверху. Формальным основанием для ареста служили доносы, так что среди нас появились свои активисты и доносчики.

Коммунистов у нас тогда ещё не было, а комсомольцы были. Активистами у нас были Фридо-лин Шенерт, его сестра Эрна, секретарь комсомольской организации, и другие. Меня Эрна тоже уговаривала вступить в комсомол, но что-то меня туда не тянуло. Как и позже, в Актюбинске, друзья уговаривали меня вступить в партию, но я отказывался. Хотя, те, которые в партию всту-пали, сразу шли на повышение. Один мой друг был шофёр, стал – завскладом.

Опасались люди некоторых своих односельчан. За донос в НКВД 250 рублей платили. Време-на были такие: или ты будешь закладывать других, или тебя самого арестуют. Постепенно люди стали бояться друг друга. Когда приехал Вялов к нам на посёлок, Иоганн Ценер говорил моему отцу: «Pass auf, August, er ist einer von dennen. (Будь осторожен, Август, он один из них)».

Мой отец чудом избежал ареста, благодаря тому, что брат мамы Пауль работал в колхозной конторе и смог его предупредить. Мой дядя Кунов Пауль сначала носил почту из Вейнау в При-шиб, потом главный бухгалтер колхоза Христиан Ганш сделал дядю Пауля своим заместителем (когда не стало Евгения Бланка). Однажды вечером пришёл дядя Пауль к моему отцу: «Аugust, du bist auf der Liste (Август, ты – в списке)». Он рассказал, что пришёл донос от Фесслера Алек-сандра, и моего отца внесли в список подлежащих аресту. Что было делать? Отец предпринял отчаянную попытку спастись: он купил бутылку водки, зарезал свинью и позвал Фесслера в гости. Они хорошо выпили и закусили, и отец уговорил Фесслера вычеркнуть его из списка. И действительно, его не тронули, и он остался в живых. Фесслер многих заложил, а потом его самого арестовали, и он исчез, и семья его куда-то выехала.
К концу 1937 года наш Вейнау опять остался без мужчин».

Тут приходит время, снова пройтись по Вейнау, по его плану на бумаге, чтобы посмотреть, что случилось с мужчинами села. Идём со стороны Дурлаха (Мелитополя) в направлении При-шиба по правой стороне улицы.

Село явственно разделёно на две части: новую (Plan), советскую, благонадёжную,– там живут бедняки и приезжий люд,– и старую (Dorf), где уже тоже живут одни бедняки-колхозники, но сохранились какие-то признаки былого богатства, вроде добротных строений, изразцовой печи доме Оттов, или крыши, крытой оцинкованным железом у Фридриха Ценера.
По «посёлку» справа мы проходим спокойно, там уцелели все мужчины. Но в «деревне» уже в третьем доме с краю, доме № 17, арестован в 1937 один из братьев Ценер, отец двоих маленьких детей Якоб Ценер. Согласно рассказу Герберта Кунова, донос на него написал сосед, Теофил Шлегель. «Это вообще то была хорошая семья: сам Теофил был столяр, мебель изготавливал, жена его Аугуста-бас – красивая, ладная женщина. Три сына, я с ними дружил. Сын Якоб сла-вился на весь район своим умением «выливать сусликов», то есть выгонять их водой из нор и уничтожать. Он сдавал шкурки, зарабатывал на этом деньги и даже был 2 раза премирован патефонами. А это такая редкость была в те времена. А почему я про донос Теофила знаю? Через некоторое время после ареста Якоба Ценера Теофил тяжело заболел и очень мучительно умирал. Он велел позвать к себе жену Якоба Женю (Шлегель) и умолял его простить».

Шлегель Женя тоже около полугода отсидела в тюрьме, а её детей приютила Аманда.

Через один дом (№ 19) – большая семья Ганш (Hansch). Ганш Христиан – главный бухгалтер колхоза, один из самых уважаемых в деревне людей.

«Талантливый был человек,– говорит о нём Герберт. Не учился бухгалтерскому делу, а делал хорошо! Годовые отчёты всегда первым в районе сдавал.

Он вообще у нас был «gestiffelt», то есть зажиточный, образованный. Людская молва делила всех на «босяков» и «gestiffelte», дословно это означает «обутый в сапоги». Я у них редкостные сокровища брал читать, книги Карла Мая ».
Брат Христиана Johann Hansch, отец двух мальчиков, Герхарда и Ганса, был арестован.
В следующем доме (№ 20) не досчитываемся двух мужчин: Арестован Христиан Кемпф, стар-ший сын Андреаса Кемпфа, а затем его жена Ксения (Рам). Ксению через полгода -год отпустили, а муж её, как и другие арестованные в 1937 мужчины, пропал в застенках НКВД. Дочь Андреаса, Катя, вернулась домой после ареста в Донбассе её мужа Саши Кнайба. Не знаю, где жили, но тоже были арестованы два младших брата Саши, Евгений и Константин Кнайбы. В доме № 22, вернее, в его летней кухне, жил в 1936-37, когда работал председателем колхоза, немец из Дурлаха Эмиль Кинэ. Арестован в 1937.
Якоб Гаусс из дома № 24, арестован в Днепропетровске, расстрелян в 1938. «А был прекрасным человеком,– говорит про него Герберт,– тружеником, примерным везде и всюду. Дом у Гауссов был большой и ухоженный, с большой летней кухней, садом и раскидистым деревом (Linde)».
У старика Якоба Иордана, дом № 26, был арестован и расстрелян сын, тоже Якоб Иордан. Его жена Юсти-на Ценер – родная сестра моей бабушки Веры, поэтому эту историю я знаю с детства. Он жил к тому времени не в Вайнау, а в Большом Токмаке. Ночью они слушали с другом по радио «Говорит Германия», а на следующий день друг донёс на него, и его арестовали. Его младшему сыну Яше (нашему дяде Яше) было тогда 4 года. Юста осталась одна с двумя детьми, ей надо было работать, и она часто брала Яшу за руку и вела его за 18 километров в Вайнау, к дедушке и бабушке. Вскоре арестовали и Юстину, как жену врага народа, но через год отпустили.
Следующий дом № 27 – школа, центральное и важнейшее здание в селе, при школе – квартира учителей. Отсюда был уведён осенью 1937 учитель Вальдемар Шпрингер, 1886 года рождения,– прекрасный учитель, уважаемый человек. Он работал в вайнауской школе примерно с 1931 года, после «побега» моего дедушки Коли. В 37 с ним работала вторым учителем его дочь Клара Шпрингер. Ей, бедняжке, пришлось пережить арест и гибель не только отца: в том же проклятом 1937 был арестован её муж Володя Ценер, один из братьев-хуторян. Не знаю точно, где жили остальные братья, но на свободе остался один только Николай, Крумме Коля. Генрих и Абрахам были тоже арестованы. Оба были очень молоды, почти мальчишки: Генриху было 17 лет, он пас колхозный скот и учился в сельскохозяйственном техникуме. Вся деревня плакала, когда его арестовали, рассказывала Элла Ценер.
Из дома № 31 в 1937 в лапы НКВД попала женщина, жена Александра Кунова Амалия. О судьбе этой семьи асскажет племянник Александра Герберт Кунов:
«Дядя Александр был женат на Амалии Михаэлис (Amalie Michaelis) из нашего села. Она была членом коммунистической партии года с 1936 года, верила во все эти сказки о равенстве и братстве, за ней вступил в партию и дядя Александр. Они вместе окончили рабфак (рабочий факультет) института в Одессе, после чего Амалию направили на работу в районный центр, где она занимала должность зам. председателя РИКа – районного исполнительного комитета партии. Туда уехал с ней и дядя Александр с детьми.

1937 Амалию арестовали, а дядя Александр вернулся с двумя детьми в Вайнау: Хуго (Hugo) было 8 лет, Инне – 2 года. Для ведения хозяйства и ухода за детьми он взял домработницу Катю из менонитов. Прошли годы, они стали жить вместе, и Катя родила ему дочь. В 1941, сразу после начала войны, его арестовали тоже. Дети остались без родителей, и их взял к себе дядя Пауль, брат дяди Александра.

С ним и его женой Алидой (Дитер) дети приехали в 1944 году в Германию. Там Хуго, которому было 15 лет, забрали в Гитлерюгенд (HJ), и он остался после войны в Германии, а Инна так с семьёй дяди Пауля и вернулась «на родину», в Северный Казахстан, какую-то деревню Актю-бинской области.

Дяде Александру дали 10 лет лагерей, он попал в Соликамск, под Пермь, на лесоповал, и Катю больше не видел. Зато встретил на лесоповале жену Амалию. Они успели договориться, что, если выживут, встретятся на воле.

Дядя Александр освободился первый, в 1951 году. Амалия после первых 10 лет получила ещё 5, потом ещё 5 и освободилась только после смерти Сталина в 1954 году. Итого она провела в лагерях и тюрьмах 17 лет!

Они встретились в Актюбинске, к ним переехала дочь Инна. Сын Хуго с помощью пастора из Германии выехал в последние месяцы войны в США, где и живёт до сих пор. Родителей он больше не видел.

Амалия и Александр Куновы не изменили своим идеалам и, после возвращения из лагерей снова вступили в коммунистическую партию.

Дядя Александр всю жизнь искал возможность встретиться с единственным сыном. После многих отказов, с учётом стажа в партии ему было разрешено свидание в одной из «нейтральных» капиталистических стран. Он выбрал Финляндию и попытался вызвать туда сына. То ли Хуго не решился выехать из безопасного заокеанья, то ли не мог простить родителям их коммунистических убеждений, но он отказался приехать, и они никогда больше не увидели друг друга. Чего я не могу понять, так это, что он со своей сестрой Инной,– она живет в Ленинграде,– почти не общается. А вот со мной – охотно».
домах № 32 и 33, у ранее раскулаченных Ценеров арестовывать было некого: нищета была показательная. И все-таки был арестован муж Агаты, одной из дочерей Танте Эммы, Иоганн Циммерман, их сынишка Ванька Циммерман вырос без отца. Судьбу Иоганна Иордана – краснощёкого, дом № 37 (крайний) я не знаю в подробностях. Он вернулся домой при немцах в 1941. Год 1937 он пережил, потому что ещё раньше попал в тюрьму.
  Теперь пройдём по противоположной стороне, снова от «посёлка» к старому Вайнау.На «посёлке» в 37 был арестован один из сыновей Александра Гальблауба-старшего Эдуард. «Дядя Эдуард с женой жили где-то на Кавказе,– рассказывает его племянница Гедвиг Гальблауб. Летом 1937 они приезжали к нам в гости с двумя детьми. Старшая была девочка Нина, а младший сынишка Эдуард ещё грудной был.
  Потом они уехали, и через некоторое время приходит письмо от Вали, жены Эдуарда. Она пишет, что мужа арестовали, а она учится, и некому ухаживать за детьми. Она просит разрешения привезти Эдуарда к дедушке и бабушке, а Нину она отдаст своим ро-дителям.

7 месяцев было Эдику, когда она его привезла. Уехала, и больше о ней никогда ничего не слышали. Через 2 года пришла открыточка, в которой сестра Нина поздравляла братика с днём рождения. А там началась война, и о Нине тоже больше ничего не известно.

Эдуарда вырастили бабушка Эмма и её дочь Эльвира Шелль. А ведь неродные они ему были по крови-то. Эмма – вторая жена дедушки Александра Гальблауба. Эдуард с ними и в Германии был, и в Казахстане в ссылке».

В доме № 21, большом доме под оцинкованной крышей (признак былого богатства!), жила семья Ценер, братья Густав (1907 г) и Фридрих (1910) с семьями. Фридриха Ценера арестовали в 37, его жена Элла Шлегель (за чёрные волосы она носила прозвище Шварце Элла) осталась с двумя малышами на руках: старшему, Феденьке, было 2 года, а младшему, Эдгару, всего несколько месяцев.
Представишь себе это – мурашки по телу бегут: уводят твоего любимого, единственного, молодого и здорового, на мучения и смерть. Просто так, без нужды и причин, оставляя тебя вдовой и детей сиротами. А ты не пикни, не закричи, не кинься на гадов с кулаками, потому что тогда на очереди ты и твои дети. И остаётся только плакать ночью в подушку и в бессилии кусать губы до крови. А днём выходить на работу и, стиснув зубы, работать на тех, кто убил отца твоих детей.
Дом Кемпфов, № 23. Здесь жили два брата, Христиан и Оскар с семьями. Здесь же поселилась после ареста мужа, Эмиля Кемпфа, его жена Анна (Кнайб) с двумя ребятишками. Эмиль Кемпф с женой Анютой и старшей дочерью Эдит покинули Вайнау ещё в 1931 году, одновременно с моим дедушкой Колей Бланком (Эмиль, кстати, был его одногодкой и хорошим другом). В 1937 году Эмиля арестовали в селе Дмитровка Сталинской области. Анюта один только раз успела принести мужу еду, на другой день его в тюрьме уже не было: скорей всего он был расстрелян. В 1940 году Анюта с детьми вернулась в Вайнау.
В следующем небольшом домишке, по воспоминаниям Артура Ценера, в прежние добропорядочные времена проживал ночной сторож. Он проходил вечером по селу, стучал колотушкой и кричал: «Schlafen! Schlafen!»
В тридцатые годы там жил Александр Фесслер, про которого рассказывал Кунов, что он закладывал людей, а потом посадили его самого. Так ведь принуждали их к «сотрудничеству»: не ты, так тебя. Брат моего дедушки Евгений Бланк из дома № 29 с женой Эммой Полле и двумя детьми (Нине 9 лет, Эрнсту – 6) сбежал в 1931 от раскулачивания в город Запорожье, на строящуюся ДнепроГЭС, где работал чернорабочим на стройке, возил камни и землю на тачке. Прекрасное применение для образованного бухгалтера с опытом работы, не правда ли? Но этого мало: в 1937 Евгений исчез навсегда в застенках НКВД. Затем была арестована его жена Эмма Полле. Остатки имущества конфисковали. Дети, 14-летняя Нина и 11-летний Эрнст были отправлены в детский дом. «Там ,– рассказывает тётя Нина,– все говорили по-русски, и в школе по-русски преподавали, а мы ничего не понимали». Оттуда Нина написала письмо своему деду Якобу Полле, надпись на конверте гласила: «Karlsruhe, Haus gegenuber dem Bahnhof» (Карлсруэ, дом напротив вокзала). Письмо дошло, дедушка приехал и забрал детей из детдома. В Карлсруэ они снова пошли в немецкую школу. Через год вернулась из тюрьмы мать. Отобранное имущество ей «возместили», выплатив 600 рублей, на которые, как говорит тётя Нина , и корову уже было нельзя купить.

«21 декабря 1959 года. Гражданке Бланк Эмме Яковлевне гор. Новосибирск, областной, 1-й Чукотский переулок, дом № 6, кв. 2

На Ваше заявление от 29 ноября 1959 года, адресованное прокурору гор. За-порожье, высылаю Вам справку о реабилитации Вашего мужа Бланка Е.Ф., дело в отношении которого пересмотренно военным трибуналом Одесского военного округа 25 ноября 1958 года.
В соответствии с постановлением Совета Министров СССР от 8 сентября 1955 года № 1655, Вы имеете право на получение двухмесячной зарплаты мужа, для чего Вам следует обратиться с заявлением в то предприятие, в котором Ваш муж работал в момент ареста, причём к заявлению необходимо приложить копию справки о реабилитации мужа, заверенную в нотариальной конторе, и справку о месте работы и должности мужа на момент его ареста, которую Вы можете запросить из Управления КГБ по Запорожской области.

По вопросу свидетельства о смерти мужа Вам также следует обратиться с заявлением в Управление КГБ по Запорожской области.

Зам. председателя Военного трибунала Одесского военного округа, полковник юстиции Н. Горбачёв».

У Шлегелей, Андреаса и Юстины, родителей Гильды Шлегель (дом № 32), было много детей и, соответственно, много горя.
Кое-как  обустроились, стали жить. Но пришёл 41 год, война, ссылка на Север, в Новосибирскую область. Для 19-летней Нины и 17-летнего Эрнста– Трудармия. Эрнст погиб в 1946 году при обвале в шахте. Ему был 21 год.
Их сын Отто Шлегель, умный, начитанный человек, пытался разъяснять другим статьи в газетах, и где-то что-то не так понял или сказал. Когда почувствовал, что будет арестован, ночью бежал из села. Маленькая Гедвиг Гальблауб, дочь его сестры Эммы, удивилась и спросила маму: «А почему дядя Отто уехал ночью?». Мама ответила: «Так надо». Но от судьбы в лице НКВД убежать было тяжело, находили везде. Отто был арестован на Днепрострое, семье его была уготована тяжёлая участь. Попав в ссылку в Северный Казахстан, мать Дориты и Эгона вскоре умерла, и дети остались совсем одни. Дориту взяли в свою семью казахи, она должна была присматривать за их ребёнком. Эгон оказался совсем никому не нужен: он бродяжничал, побирался и воровал бельё с верёвок. Муж дочери Адели Киллиан Кюблер, учитель, добрый, спокойный человек, был арестован в 1938. И, наконец, младшая дочь, красавица, всеобщая любимица, гордость родителей, учительница Гильда Шлегель арестована тоже. Её-то за что, девочку? Что они там с ней делают? Как было родителям пережить этот кошмар, не знаю, не представляю. Сразу после начала войны, в 1941 арестуют и Раймунда.
Чуть не забыла ещё одного коренного вайнауца, старшего брата моего прадеда Ивана Ивановича Ценера. Я рассказала о нём в предыдущей главе. Он был до революции одним из совладельцев ценерского кирпичного завода, поэтому (виновен!) подлежал раскулачиванию.
Покинув село, он не избежал ареста и был арестован и расстрелян в Феодосии в 38 году. Кроме него, был арестован в 1937 году и через полтора месяца расстрелян его старший сын, учитель Евгений Ценер, а в 1940 погиб в заключении и сын Евгения Эрнст.
Эти три имени я вношу в траурный список погибших жителей Вайнау.
Итого, я насчитала около тридцати арестованных мужчин и женщин, но, повторяю, это только часть всех вайнауцев, попавших в лапы НКВД в годы сталинского террора.
Иван Иванович Ценер, «Der Rote», считает, что только из самого села , не считая тех, кто из него в последние годы выехал, забрали не менее тридцати человек.
А ведь село-то было маленькое, около 100 дворов. И всего несколько лет назад оно было буквально опустошено, очищено от мужчин раскулачиванием!

Аресты начались в сентябре 1937 года (учитель Вальдемар Шпрингер) и закончились в декабре с приходом председателя Малахова. То есть за 90 дней было арестовано около 30 человек. Каждый третий день по человеку! Не мудрено, что люди не спали ночами, ожидая своей очере-ди.

Известно, что огромное большинство арестованных в 37-38 годах было расстреляно в течение нескольких недель или даже дней. Это и понятно: никакие тюрьмы и лагеря не могли вместить такое немыслимое количество людей. А земля-матушка, она всё стерпит.
Те данные, которые приводились в справках о реабилитации, выдаваемых в конце 50-х, где стоят названия болезней и годы смерти 1941-1945 – лживы. В 90-х на тех же людей приходила совсем другая информация.
Вот какие цифры приводит историк Александр Приб в своей книге «Немецкие колонисты России»: «В 1937-1939 годах в Украине из 160 тысяч арестованных немцев было приговорено к расстрелу около 130 тысяч. Немцев, наряду с поляками, чаще других приговаривали в эти годы к «высшей мере социальной защиты»: согласно статистике, около 80% от общего числа осуждённых».
И ещё такие цифры: в Советском Союзе «за 1937-1938 годы было вынесено почти 700000  смертных приговоров, около 1000 в день»!
Мы назвали имена некоторых жертв кровавого режима и этим поставили им маленький самодельный памятник. Вы не забыты, спите спокойно.
Из вайнауцев, арестованных в 1937-1938 годах (не считая женщин, пробывших в тюрьме до года), в живых остались Гильда Шлегель и Генрих Ценер. Генрих жил после лагерей в Караганде. На все просьбы рассказать о лагере, он отвечал: «Отстаньте, не буду я ничего рассказывать». Прошедшие тюрьмы и лагеря давали подписку о неразглашении. Те, кого минула чаша сия, не должны были ни о чём догадываться: «Зона полного покоя». Тётя Гильда, благодаря своей открытости и общительности, не только не избегала этой тяжёлой темы, а напротив, охотно и много рассказывала. Груз памяти как будто бы тяготил её, и она пыталась передать эту информацию дальше. Гильда Шлегель умерла 8 сентября 2007 года, за два дня до моего возвращения из поездки по Украине. Я знаю, она ждала меня, хотела услышать о том, как там её родной Вайнау. Мне очень не хватает тёти Гильды: рассказчицы, эксперта по Вайнау, которая ещё так много знала и могла бы рассказать, а также просто собеседницы, доброго и мудрого человека.
Дадим слово для дальнейшего рассказа Герберту Кунову:
«Аресты продолжались до начала 1938 года, когда наш колхоз принял Малахов Егор Степанович, красный командир, комвзвода чапаевской дивизии. Когда ему в Райисполкоме предложили этот пост, он согласился с условием, что больше не будут трогать мужчин: «Мне надо с кем-то работать»,– и это спасло многим жизнь. Он был честным, добросовестным человеком и пользовался большим авторитетом.
В оценке  роли председателя Малахова в защите жителей села от репрессивной машины и в поднятии уровня жизни сельчан все рассказчики абсолютно единодушны. Вот мнение Розы Шлегель: «Почти каждую ночь в 1937 приезжала эта машина «чёрный ворон» и забирала людей. Утром в школу придём, опять кто-нибудь из ребят плачет: «Моего папу сегодня забрали». А ведь как люди работали, по 35 центнеров пшеницы с гектара собирали!
А потом пришёл Малахов Егор Степанович председателем. Ему энкаведешники говорят: «Того-то и того-то собираемся сегодня арестовать». А он им отвечает: «Я сначала с этими людьми поработаю, узнаю их поближе, а потом сам вам сообщу, если чего обнаружу». В тот день, когда он начал работать, наши мужчины стояли на улице группой, он подошёл и говорит: «Не собирайтесь, расходитесь по домам».

С тех пор, как он пришёл, ни одного человека больше не арестовали. Он был партийный, но справедливый. А каким он был хозяином! Я к нему всегда обращалась за помощью для детско-го сада: качели построить, или игрушки купить, или белый песок для песочницы завести. Он никогда не отказывал.

Мой брат Христиан Шлегель 9 месяцев учился в Пришибском зоотехникуме, а потом рабо-тал заведующим фермой. Каждое утро они вдвоём с Малаховым обходили все помещения для скота: коровник, телятник , овечник (кошара). Жили Малаховы в летней кухне дома Отта, рядом с колхозной кладовой. На окне у него всегда лежала большая библия, он и жена были верующие и не скрывали этого. Председатель Малахов был смелым человеком. В 38 он многим спас жизнь».

Один из спасённых Малаховым – Христиан Кемпф. Рассказывает Гедвиг Гальблауб: «Однаж-ды ночью прибегает мамина сестра, тётя Женя (жена Христиана Кемпфа): «Эмма, выручай. Дай хлеба, сколько можешь. Сегодня придут за Христианом».

Утром тётя Женя пришла снова и рассказывает: «Ночью должны были забрать Христиана. Вчера племянник, Христиан, предупредил: «Дядя Христиан, будьте готовы, сегодня за Вами придут ». Всю ночь мы их ждали, сидели одетыми». Христиан Шлегель был комсомолец, ак-тивист, присутствовал на закрытом совещании, где составлялись списки подлежащих аресту. Узнал о планирующемся аресте дяди и предупредил его, хотя рисковал собственной свободой. Но никого тогда не арестовали, Малахов не позволил».

Нисколько не умаляя заслуг Егора Степановича, позволю себе усомниться в его возможностях: карательные органы и на куда более высоком уровне не останавливались перед авторитетными и заслуженными людьми. Я считаю, что причин прекращения репрессий в Вайнау несколько: это и заступничество Малахова, и почти полное отсутствие объектов для ареста – взрослых мужчин, и, самое главное,– выполнение на тот момент плана по арестам в этом районе. Вспомним строки приказа НКВД № 00447, подписанного Ежовым 30 июля 1937 года: «Операцию начать 5 августа 1937 года и закончить в четырехмесячный срок». В декабре кончался срок приказа! В конце декабря пришёл Малахов, и кончились аресты. В селе Новосёлки (Neuheim), где арестовали тётю Гильду Шлегель, по рассказам Эммы Веснер «всего было арестовано 78 человек, последних 8 арестовали 8 декабря 1937 года». Мне кажется, что окажись Егор Степанович на должности председателя Вайнау несколькими месяцами раньше, он никак не смог бы повлиять на ситуацию, и, скорее всего, был бы арестован сам.
«Малахов умер летом 1941 года, ещё до прихода немцев, от аппендицита,– рассказывает тётя Роза Шлегель. Ему стало плохо, а тут как раз Фридолин повёз мою беременную сестру Наташу в больницу, в Молочанск, и взял с собой Малахова. Но у него уже был перитонит, спасти его врачи не сумели. 26 июня родился Феденька, и в эту же ночь умер Малахов. На его похороны приехало начальство из Запорожья, все четверо его детей, и пришла вся наша деревня до последнего: и больные, и хромые, и малые, и старые.
Очень его все любили и очень многим были ему обязаны».
Вайнау действительно многим обязано Егору Степановичу Малахову, помять об этом человеке живёт в сердцах его бывших подчинённых, как в Германии, так и в Чапаевке, на Украине. Памятник на его могиле на вайнауском кладбище всегда ухожен, к нему приносят свежие цветы. До самой своей смерти в 1979 году за этой могилой самоотверженно ухаживал дядя Лёша Пилипенко.
Из «малаховских» времён сохранились три великолепные фотографии, на которых они, наши вайнауцы: в саду, у кузницы и в поле. На них – много людей и среди них, равный среди равных, не «над», но «рядом» – председатель Малахов. У него спокойное, доброе, немного уставшее лицо, он одет в гимнастёрку. За таким председателем, таким коммунистом можно было идти в огонь и воду.
Маруся Носина (с 1920 года) была тогда ещё очень молода, и воспоминания у неё о Вайнау своей юности самые светлые:
«Весело мы жили до войны: клуб каждый вечер открыт, и – танцы! Если не духовой оркестр, то Коля Крумме играет. На 1 мая все идут на фонтан. Привезут продукты, лошадей запрягут, детей катают.
Перед самой войной свадьбу играли: Дитер Алида выходила за бухгалтера Кунова. Обоим уже лет по 40 было. Праздновали всем селом, доярки, телятницы за столом. На столе, - сидр да лепёшечки, а ведь как весело было! Немцы – хорошие были люди. Та шо там говорить, жили мы прекрасно».
Дядя Саша Носин эту свадьбу тоже помнит: как воровали они, пацаны, «цвибаки» из форточки, пока взрослые праздновали.
Вообще, несмотря на то, что с ними творили, народ в Вайнау был на удивление дружный, весёлый, озорной. Подшутить друг над другом любили, и шутки эти были не всегда безобидны. Однажды зимой выпало много снега, сантиметров 60 –70. Два друга, молодые Хуго Гальблауб и Герберт Кунов, взялись расчистить от снега дорожку «на посёлке». У дома Христиана Шлегеля (Ланге Христиан), известного любителя выпить, эти озорники проложили дорожку зигзагом, объяснив это тем, что так ему будет удобнее ходить.
Александр Гальблауб подшутил над своими подружками Мартой Куновой и Ольгой Ринг, привязав ведро к колодцу так, что его нельзя было поднять, а на следующее утро сам не смог выйти из дома, потому что женщины в отместку припёрли тележкой (Schubkarre) дверь его дома.

Однажды в праздничный день к Александру с Эммой пришли в гости Марта, Ольга и тётя Женя Шлегель. Сидели, пили пиво, разговаривали, и Александр потихоньку подлил женщинам водки в стаканы с пивом. Непривычные к алкоголю, женщины одна за другой вдруг захотели спать. Он уложил их всех четверых рядышком поперёк кровати, потом пошёл и привёл их му-жей. Вот они хохотали над жёнами!

А однажды кто-то перевернул и положил на землю туалет во дворе вместе с сидящей в нём бабкой! Когда я слушаю рассказы вайнауцев об их односельчанах, я вспоминаю моего дедушку Колю Бланка, весельчака, балагура и неисправимого оптимиста: он был одним из них.

«Это были самые чудесные годы жизни села,– говорит тётя Роза Шлегель,– с тех пор, как пришёл Малахов, кончились аресты,– и до начала войны».

Дом, где находилась кузница и столярка (Schmiede und Tischlerei), дом №23 слева, когда-то принадлежал семье Рамбургер, сейчас его нет.
Когда-то кузнецом был Дитер Эдуард, потом он ушёл по старости. Кузнецом в 38-39 годах работал Карл Биттнер. У него были подмастерья – молотобойцы, молодые ребята. Он был так строг с ними, что они долго не выдерживали, а Эмиль Ценер ему понравился, и они работали вместе до самой войны.
На грузовике «полуторке» работал шофёром до ареста в 1937 Володя Ценер, после него - Юдин Николай, а на вторую полуторку колхоз нанял Грищенко из другого села, потому что не было своего шофёра. На стене слева – сверлильная машина. Электричества не было, колесо приводилось в движение вручную. Станок был незаменимый, особенно при изготовлении лестницы, так называемой «драбыны».

И снова рассказывает Герберт:
«Когда моя старшая сестра Гильда, окончив заочно немецкий педагогический институт в За-порожье, начала работать учительницей в селе Орлофф Молочанского района, мои родители перевели меня учиться в орлоффскую школу. Я жил у сестры, а каждую субботу отправлялся домой к родителям. Шёл пешком 16 километров, а на следующий день, в воскресенье вечером снова шёл к сестре и нёс мешок еды нам обоим на неделю. В магазинах было пусто, и таким образом родители поддерживали меня и мою сестру.
По пути я проходил через украинское село Богдановка. Это было большое село, раза в три больше нашего. Украинские хаты от наших домов отличались сильно. Они были низкие, приземистые, крытые соломой. Украинцы молодцы, жили весело: как ни идёшь мимо, сидят женщины у ворот на лавочках и песни спивают! Ох, и красиво они пели, заслушаешься. А наши немцы пахали-пахали, строили-строили, и пришлось им всё нажитое оставить.
В Орлоффе я закончил 8, 9 и 10 классы. Это было нелёгкое время, не хватало еды, не было одежды и обуви. Тогда не было стыдно ходить в школу в залатанных брюках и рубашках, но все должно было быть чистым и аккуратным. А ведь и стирать-то было нечем, мыла днём с огнём было не найти. Знаешь, чем стирали? Если сжигать стебли подсолнуха, получается зола – «поташ», вот ею и стирали. «Armut macht erfinderisch»,– говорится в немецкой пословице. А по-русски как это будет? «Нужда делает находчивым»? Или «Голь на выдумки хитра»?
нас были замечательные учителя, в школе всегда был порядок и строжайшая дисциплина.

С нами вместе учились ребята разных национальностей, но мы этого не замечали и были очень дружны между собой. На большой перемене мы получали порцию сваренной на воде кукуруз-ной каши без сахара. Её выделял школе колхоз, потому что многие дети ходили голодные.
Орлофф – менонитское село, было когда-то очень богатым. На что наши правобережные немецкие деревни были богаты, но менонитов с нами не сравнить. Менониты – это особо развитые люди, и умственно, и физически. Культура у них ещё до революции была много выше нашей. В 1914 году они уже использовали электрические молотилки! А чего стоила отопительная система в нашей школе: два котла, из которых один был в работе, а второй – на профилактическом ремонте. Говорят, менониты получали технику и кредиты из Голландии. Орлофф,как и другие  менонитские сёла, сильно пострадал во время гражданской войны и от набегов махновцев, а потом и от коммунистов. В тридцатые годы от былого богатства оставались здания замечательной архитектуры: больница, дом глухонемых, аптека и наша школа. Главврачом в Орловской больнице был талантливый врач, доктор Шмидт. У него работала уборщицей красивая женщина-немка. Он полюбил её, стал брать в качестве ассистентки на операции, они поженились и так всю жизнь и проработали вместе.

36-38 годы были очень урожайные. В колхозе стали выдавать по 20 кг зерна на трудодень, это очень много. А амбаров-то уже не было, они были разобраны на кирпичи , хранить зерно было негде. Излишки можно было сдавать государству за хлебные карточки, а их можно было ото-варивать, то есть менять на товары. С мануфактурой было очень плохо: ни одежды, ни обуви не было в магазинах, зато появились велосипеды! Году в 37 отец купил мне велосипед марки «Украинка», на котором я мог ездить в школу. Велосипед тогда – это что «Mercedes» сегодня. О, я тогда стал «первый парень на деревне»! Отец купил велосипед сначала мне, а потом и себе. Владелец двух велосипедов, богач! По выходным он сажал на раму свою Марту, и они ехали полкилометра из «посёлка» в Вейнау смотреть кино.

Осенью 1937 в школе пошли слухи, что на наших тетрадях по математике, там, где таблица умножения, изображён фашистский крест. Мы искали с пацанами и так, и эдак, но ничего не нашли. Однажды, придя утром в школу, мы застали ужасную картину. Половина наших учителей была арестована , а в подвале, где находились котлы парового отопления, был перерыт весь пол: искали оружие. Тогда же на кладбище в Орлоффе были разрыты могилы и вскрыты склепы и гробы в поисках оружия, золота или ещё каких-то сокровищ. Естественно, найдено ничего не было, потому что ничего и не пряталось.

С 1 сентября 1938 года все немецкие школы были переведены на русский язык. Это был для нас настоящий удар ножом в спину. Мы умели немного писать и читать по-русски, но этого было явно недостаточно, чтобы учиться дальше. Большинство ребят бросили учебу и пошли работать, в их числе был и я. Я окончил 10 классов и получил среднее образование, на этом закончилось моё образование».

Не знаю номера приказа, по которому расчищалось пространство для перевода немецких школ на русский язык, но уверена, что он существовал. Как и все акции в сталинском государстве, эта наверняка заранее планировалась и утверждалась. Одновременному переводу всех немецких школ на русский язык мешало большое количество учителей-немцев, преподававших в этих школах. Их устранили привычным способом – арестовали почти поголовно, после чего пришли молодые русские и украинцы. В школе деревни Ноихайм из 10 учителей было арестовано 7, в том числе 28 -летняя Гильда Шлегель. В классе у Герберта из семи преподавателей оставили только двоих украинцев, а немцев арестовали всех.
В Вайнау после ареста в сентябре 37 года Вальдемара Шпрингера прислали тоже немца – Фламинга из менонитов, а в 1938 молодую украинку Аню Боренко. Она была примерно такого же возраста, как Герберт, лет 18-19, симпатичная, но обладала одним существенным «недостат-ком», как говорит Герберт: у неё были слишком длинные ноги. «Так это же красиво!»,– удив-ляюсь я. «Это сейчас красиво,– возражает Герберт,– а тогда это было некрасиво». Школьники мгновенно придумали для Ани кличку: за худобу её прозвали «Щукой» и некоторые бывшие ученики сегодня помнят только это её имя (да, Гедвиг?). Через год-другой Аня Боренко вышла замуж за учителя Фламинга, у них родилось двоих детей, а там – война, Фламинга угоняют в Трудармию (на смерть), а Аня проходит вместе с другими вайнауцами их общий крестный путь: эвакуацию в Германию и затем депортацию в Северный Казахстан.

Гедвиг Гальблауб так рассказывает о своём школьном образовании: «До 38 года мы учили только немецкий и немного украинский языки. В 38 вдруг должны были учиться по-русски и по-украински. Наш учитель Фламинг боялся слово сказать по-немецки. Он держал в руках ручку и говорил нам, ученикам 4 класса: «Ручка. Скажите «ручка», ребята. А это палец. Повторяйте за мной: «палец». Так что некоторые по 3 года в одном классе сидели. Только Ганш Эрнст и Кемпф Вали пошли учиться дальше, в 5 класс Пришибской центральшуле: они у нас были самые умные и по-русски хорошо говорить умели. Только научились немного русскому языку, как началась война. Во время оккупации языком обучения в школе снова стал немецкий. Мне было 14 лет, и я пошла в 5 класс. Он только назывался пятым, а фактически мы повторяли то, что учили в четвёртом, только на немецком языке. В общем, как я говорю, кончила три класса и коридор».
22 сентября 1940 года для Герберта Кунова пришло время расставания навсегда с родным Вайнау, многими родственниками и друзьями, а также с отцом, которого ему не придётся больше увидеть: он был призван в РККА – Рабоче-Крестьянскую Красную армию. «Уже на следующий день после получения повестки мой отец отвёз меня на лошадях на станцию в Большой Токмак, тогдашний районный центр. Кто мог подумать, что мы видимся в последний раз. Я бы ни за что не поверил, если бы кто-нибудь мне тогда об этом сказал, и мой отец наверняка тоже. Мы попрощались спокойно, в полной уверенности , что через два года я вернусь домой. Так же я прощался с матерью и сестрами, с друзьями. Этот момент моей жизни мне особенно тяжело вспоминать: проклятая война!»