Душа фээсбэшника

Из любой точки города видны горы, но это не Кавказ. Главная улица — набережная, но это не Волга. Я стою на крыльце потрепанного зелено-коричневого з­дания, но это не библиотека. Табличку межрайонного отдела УФСБ можно разглядеть только с очень близкого расстояния. Эти люди форме всегда предпочитают содержание.

В кабинете начальника отдела нет икон, хотя я точно знаю, что он неравнодушен к вере. Зато за его спиной в­исит деревянный портрет Дзержинского — персоны нон грата для Русской православной церкви. В этом кабинете вообще царство противоречий, но главное противоречие в том, что в результате все равно получается завораживающая определенность.

— Никак не могу понять, почему все фээсбэшники до сих пор так любят Дзержинского? Неужели так приятно быть духовным наследником палача?

— Я не вижу смысла спорить на эту тему, — держит удар начальник отдела. — Для меня Дзержинский — это прежде всего символ чистого и бескорыстного служения. Г­орячее сердце, холодная голова, чистые руки. Это такой моральный ориентир, который уже не связан с конкретной личностью.

— А иконы для этого не годятся?

— Нет, иконы для этого не годятся. Иконы — это немного о другом.

Хтонический Феликс выглядит особенно нелепо на ф­оне самого начальника межрайонного отдела. По меркам своего ведомства он еще совсем молод: ему около сорока, и ­хотя профессия нагрузила лицо служебной свинцовостью, все равно в нем осталось что-то щенячье.

— Хиллари Клинтон как-то сказала, что у Путина по определению не может быть души, поскольку он к­адровый офицер КГБ. Путин в ответ лишь пошутил, что у государственного деятеля как минимум должны быть мозги, а факт наличия или отсутствия у себя души не подтвердил и не опроверг. Вы тоже кадровый офицер ФСБ. У вас есть душа?

— Давайте мы будем просто разговаривать, а потом вы с­ами ответите себе на этот вопрос.

Ответ на этот вопрос

Общение с сотрудником ФСБ помогает взглянуть на мир более позитивно. Многое из того, что я раньше считал признаками великого беспредела, оказалось всего лишь задачами государственной важности. Вот, например, суд берет и отпускает несерийного насильника. Или даже мелкого наркоторговца. Или даже крупного. А то и человека, про которого всем известно, что он криминальный авторитет. Что это? Коррупция судебной системы? А вот и нет. Всего лишь агентурная работа.

— С одной стороны, мы боремся с преступниками, а с другой — вынуждены постоянно иметь с ними дело, — просвещает меня человек с душой фээсбэшника. — Постоянный агент — это ведь человек, который что-то знает и что-то может, иначе какой он агент? Среди таких людей очень часто попадаются граждане, скажем так, пограничных юридических состояний — по той простой причине, что именно информация из криминального мира нас интересует, как правило, больше в­сего. Мы их, конечно, держим в тонусе, и они понимают, что сотрудничество со спецслужбами — это вовсе не депутатский иммунитет. Но время от времени у них все равно возникают проблемы. И ­если эти проблемы грозят потерей агента, приходится их решать. Так что в суде уже все знают: раз мы за кого-то просим, значит, это действительно нужно.

— И вы считаете, это правильно?

— Конечно. Пусть он лучше сегодня не сядет за пьяную драку, зато завтра сдаст нам канал транспортировки наркотиков. Пусть он сегодня использует труд нелегальных мигрантов, мы закроем на это глаза и попросим других закрыть на это глаза. Потому что потом он поможет нам нейтрализовать террористов и мы предотвратим страшную трагедию. Так работают все спецслужбы мира — в той или иной степени.

— А почему вы думаете, что это вы используете этих л­юдей, а не они вас? Где граница дозволенного в таких опасных связях?

— В таких опасных связях главное — самому держаться на позиции морального превосходства. Твой агент в т­онусе ровно до тех пор, пока он тебя уважает, пока он видит, что ты не такой, как он. Если же ты замажешься той же грязью, если начнешь получать от вашего с ним сотрудничества прямые дивиденды, все, ты для него уже не авторитет, ты для него партнер. А для коллег по службе — паршивая овца. Как только это вскроется — а это о­бязательно вскроется, — тебя осудят все, и никто за тебя впрягаться не станет. Это самое страшное, что может произойти, это то, чего у нас п­о-настоящему боятся.

У человека с душой фээсбэшника звонит телефон. Он просит кого-то неведомого перезвонить на скайп. И из дальнейшего разговора я понимаю: многочисленные агенты есть не только у ФСБ, но и у других силовых структур — полиции, Госнаркоконтроля, таможенников. И эти структуры тоже иногда вынуждены р­ешать проблемы своих агентов. В результате плотность покрытия местности всевозможными людьми, пользующимися относительным иммунитетом от правосудия, как-то уж слишком велика.

Но быть агентом — это не только привилегия, это еще и серьезный риск. Время от времени в этом силовом подполье возникают большие и маленькие ЧП: то агенты пытаются решить свои проблемы при помощи своих покровителей, то сами силовые структуры начинают между с­обой воевать и наносят друг другу обиды, в том числе с­ажая в тюрьму чужих агентов. Вот сейчас, например, идет невидимая миру война между ФСБ и Госнаркоконтролем, и человек с душой фээсбэшника выпадает из н­ашего разговора минут на двадцать, спасая по телефону своего агента и пытаясь потопить чужого.

— Неужели неприкосновенность — единственный ресурс для вербовки?

— Конечно не единственный! Можно, например, человека прижать на чем-то, и тогда он будет сотрудничать, чтобы не сесть в тюрьму или не потерять бизнес. Но если говорить о положительной мотивировке, то тут вариантов немного. Вообще нашему брату гораздо труднее работать в относительно благополучных государствах без сильной идеологии. Во времена СССР люди готовы были сотрудничать за идею, за правду, боялись лишиться доверия товарищей, партбилета, очереди на квартиру, в конце концов. А теперь этот инструмент не работает, и те н­аши коллеги, кто постарше, до сих пор страдают такой вот патриотической наивностью: ну почему он не хочет нам помочь?! Это же для родины, для страны! Сегодня приходится многое делать на личных отношениях. К­огда нет души у государства, приходится работать с­обственной душой.

— Чем?

— Надо слышать людей, надо их чувствовать. Человек ведь от природы вообще-то создан честным и добропорядочным — это нужно четко понимать. Даже у самых закоренелых преступников тяга к чему-то высокому и светлому все равно остается всю жизнь. И лучшее средство вербовки — дать человеку почувствовать, что, сотрудничая с нами, он как раз и приобщается к этому высокому и светлому. Вы бы видели, как иногда вдохновляются неисправимые уголовники, рецидивисты — хоть к награде представляй! Ты им говоришь: «Да ладно, давай завра его хлопнем». А он: «Нет, сегодня!» Жизнью готов рисковать. Потому что видит, что мы тоже реально работаем. И это-то вот моральное превосходство и есть главное. Конечно, в нашем деле нельзя без коварства, но одним коварством тут не возьмешь. Тут нужно самому верить в это большое и светлое, работать на износ, блюсти репутацию, уметь жертвовать ради общего дела. В общем, душой работать, душой. Душа — это главное средство производства с­отрудника ФСБ. Без души мы как без рук.

Все под контролем

Общение с сотрудником ФСБ помогает прояснить значение многих слов и выражений. Взять, например, популярную фразу «все под контролем». Оказывается, для гражданских лиц она означает совсем не то, что для бойцов невидимого фронта.

— Когда меня сюда назначили, у ФСБ здесь не было взаимодействия ни с милицией, ни с судами, ни с прокуратурой. Я первым делом пришел в местное ГУВД, собрал там всех начальников и сказал: «Значит так. Завтра каждый из вас придет ко мне в кабинет, честно расскажет, чем он кормится. И если только это не что-то запредельное, ломать ваш бизнес я не буду. Но если кто чего утаит, тут же хлопну». Двое с первого раза не поняли, пришлось посадить. Еще двое попытались втянуть меня в свой бизнес — обломались. В результате с милицией теперь проблем вообще никаких.

— Как же никаких? Они же чем кормились, тем и кормятся: берут взятки, наезжают на коммерсантов.

— Ну и пусть. Это задача не нашего уровня. Наша задача — чтобы милиция не представляла угрозу государственной безопасности. Чтобы они не торговали наркотиками по-крупному. Чтобы не были на крючке у бандитов. Чтобы не сливали в ОПГ оперативные планы. Вот недавно один попробовал — хлопнули, сидит. Потому что разглашение гостайны.

— А может, это не слив бандитам, а агентурная работа. Вы же сами говорили, что приходится обеспечивать своим агентам безопасность. Вот он и обеспечивал.

— Я не говорил, что мы обеспечиваем им безопасность. Я говорил, что мы иногда решаем их проблемы.

Это не систематическая работа, а редкие исключения, они воспринимаются как сбой в системе, а не как сама система. Этот же человек просто зарабатывал деньги, торговал офицерской честью. Такое недопустимо.

«Да ругаем мы Путина, ругаем. Главное — не публично. но мы все равно исходим из презумпции правоты государства. Потому что государство — это мы»

Еще через пять минут я наконец врубаюсь, что «под контролем» — это вообще не про закон и порядок. Если человек в погонах говорит: «Все под контролем», он вовсе не обязательно имеет в виду, что на данной территории царит справедливость и исполняются законы Российской Федерации. «Все под контролем» — это всего лишь силовой термин. Он означает, что государство так или иначе доминирует, владеет обстановкой и способно на нее влиять. Все остальное можно простить. В душе фээсбэшника всегда найдется место милосердию и гуманизму, только и то и другое особого свойства.

— Нас, чекистов, тут всего пять человек на три района. И мы здесь не для того, чтобы охранять правопорядок и обеспечивать диктатуру закона, — для этого есть п­олиция, прокуратура, суды, правозащитники и так далее. Наша задача — сохранять общий контроль за о­бстановкой. Мы — государево око. Мы на все смотрим под углом государственной безопасности. Если кто-то по-мелкому торгует наркотиками — это дело ГНК, нам достаточно просто об этом знать. Но если кто-то торгует наркотиками и при этом выстраивает целую международную сеть из наркодилеров и коррумпированных полицейских, это уже и наша компетенция. Е­сли кто-то ограбил магазин, это дело полиции. Но е­сли кто-то систематически занимается грабежами и вымогательством с целью финансирования экстремистских группировок, это уже наше. Мы все про всех знаем, но активизируемся лишь в тех случаях, когда под угрозой сама система власти.

— Иными словами, мы все знаем, но ничего не можем.

— Нет, не так. Это как раз у моих предшественников была такая позиция. Здесь сидели такие унылые патриоты, которым за державу было обидно, и ждали, что когда-нибудь придет новый Сталин и даст команду «фас!». Но  спецслужбы не для того существуют, чтобы жить от «фас» до «фас». Мы здесь, чтобы работать каждый день. Чтобы от нас не было тайн. Чтобы в любой момент мы могли с минимальными издержками повлиять на происходящее. Поэтому мы все про всех знаем, и мы очень даже можем. И все это знают, поэтому не зарываются.

— Какая у вас зарплата?

— Достаточная, чтобы жить, но не настолько, чтобы о ней не думать.

— С таким знанием всего про всех, наверное, непросто жить на одну зарплату?

— Знаете, у нас есть такая поговорка: хороший опер всегда наладит бизнес своей жене.

— Кажется, пришло время поговорить о горячем сердце и чистых руках.

— В ФСБ нет коррупции.

— А как же тогда называется налаживание супружеского бизнеса?

— Это называется рациональным использованием знаний о данной местности. Когда вся твоя территория у т­ебя как на ладони, тебе совершенно ясно, куда надо вложить деньги, чтобы получился хороший бизнес, как устроить выгодную комбинацию. Более того, присутст­вие ФСБ в местном бизнесе очень часто помогает контролировать обстановку.

— А тогда, что такое коррупция?

— Коррупция — это торговля государственными полномочиями. Это когда ты продаешься на рабочем месте. И тут сотрудник ФСБ находится в самом невыгодном положении: ему просто нечем торговать. Мент — он может какое-нибудь третьестепенное уголовное дело закрыть и на этом срубить денег на новую машину. А в ФСБ с кого ты будешь деньги брать? Ну вот с кого? С террористов? С иностранных шпионов? С воров в законе? Но это уже ­надо быть совсем подонком — таких наше профессиональное сообщество само моментально выдавливает. У нас масштаб ответственности таков, что зазора между коррупцией и предательством просто нет. Лично я не знаю ни одного сотрудника ФСБ, который зарабатывал бы деньги на своем служебном положении.

Круговое нападение

— Вот смотри, — продолжает мой собеседник, видя в моих глазах стойкое непонимание. — Есть тут у нас начальник ОБЭПа. Приходит он к одному коммерсанту, который запчастями торгует, и говорит: «Давай, ты нам на служебные автомобили новую резину поставишь, а мы тебя ц­елый год вообще трогать не будем». Коммерсант чешет репу: «Хорошо, согласен». Обувает милицейские автомобили и думает, что теперь можно спать спокойно. Но уже на следующей неделе двое сотрудников ОБЭПа нарушают договор и нахлобучивают коммерсанта на 1200 долларов. Тот звонит начальнику: мы же вроде договорились?! Н­ачальник сам не в курсе — идет к этим двоим своим подчиненным, устраивает им внеплановое производственное совещание. Те в несознанке: клевета! Начальник ставит им в кабинете жучка и уже на следующий день наслаждается служебными откровениями: «Да мало ли о чем он с ним там договорился! Да пошел он в жопу! У него договоренность, а у нас упущенная ­выгода! Как брали, так и будем брать». Начальник ОБЭПа вызывает обоих к себе и слушает эту запись вместе с ними. Те падают в ноги: прости, бес попутал! Как ты думаешь, что было дальше?

— Судя по вашей интонации, к коммерсанту эти деньги не вернулись.

— Ты совершенно прав! Начальник взял с каждого опера по триста долларов — свою долю, — на том и поладили. Вот это коррупция! У нас такое даже представить себе нельзя. У нас с милицией вообще сословная несовместимость, мы стараемся с ними без служебной необходимости не контактировать. В ФСБ все-таки до сих пор очень сильны традиции, понятие чести. Осуждение коллектива — самое страшное наказание. Его боятся сильнее любого с­уда. У нас, с одной стороны, мощнейшая корпоративная солидарность, но с другой — никакой круговой поруки. Е­сли ты свой, ты не пропадешь. Так или иначе тебе помогут — и на службе, и на пенсии. Но если ты злоупотребил доверием, ты потерял все, ты, считай, зря прожил жизнь.

Чем дольше идет разговор о корпоративной солидарности, тем более ярким и красочным становится для меня окружающий мир. Глава этого района — сотрудник ФСБ в отставке. Глава соседнего района — сотрудник ФСБ в отставке. Список крупнейших предпринимателей в регионе изобилует сотрудниками ФСБ в отставке. Список директоров и замдиректоров крупнейших госкомпаний — сотрудник на сотруднике. Один из лидеров «Единой России» в регионе — сотрудник, бывший глава такого же межрайонного отдела, только на другом конце области.

— А я, кстати, проезжал как-то раз мимо этого города, останавливался в гостинице — там еще охранников было больше, чем постояльцев. Я их спрашиваю: чего это вас так много? Молчат. Зато официантка проговорилась, что отель принадлежит двум фээсбэшникам: одному местному, одному московскому.

— У вас верные сведения, — на лице моего собеседника служебное выражение лица уступает место простой человеческой снисходительности. Интересно, а зачем я все это ему сообщаю? Кто меня за язык тянет?

— Там еще на третьем этаже паренек сидит, поддельные чеки рисует — к нему все время очередь из дальнобойщиков, — продолжаю я и с ужасом чувствую, что уже не могу остановиться. Снисходительность на лице моего собеседника резко сменяется искренней заинтересованностью.

— Теперь понятно, почему этот паренек был такой смелый. Я его спрашиваю: «Чего у тебя глаза красные?» А он отвечает: «Да сегодня всю ночь сидели с одним местным — бюджетные деньги осваивали».

Мой собеседник начинает мастерски имитировать по отношению ко мне профессиональное уважение. Аккуратно, но настойчиво интересуется моей биографией, профессиональным опытом, заслугами перед отечеством. В голове у него включился диктофон, зрачки забегали, как бобины аудиокассеты. И хотя я оказался в этом кабинете при посредничестве человека, которому мы оба доверяем, у меня начинается легкая параноидальная атака. Я вдруг осознаю, что грань между завербованностью и незавербованностью предельно тонка и в любой момент может порваться, что вербовка — она вот сейчас, в данный момент, и происходит. Человек с душой фээсбэшника, вне всякого сомнения, включил эту свою душу на полную мощность, и теперь я точно знаю, что она у него есть. Подружишься с ним — и что будет дальше? Он позвонит, попросит что-нибудь узнать — вот ты уже и агент.

— А как сейчас в ФСБ с идеологическим контролем? Вы в курилках у себя Путина ругаете?

— Да ругаем мы Путина, ругаем, — пропел человек с душой фээсбэшника. Мотив получился такой: да не волнуйся ты, тебе у нас будет хорошо! — Ругать нам вообще можно кого угодно. Главное — чтобы не публично. Мы такие же люди, как и все, у нас такие же проблемы, все понимаем. Просто мы все равно исходим из презумпции правоты государства. Потому что государство — это мы.

От приглашения на рыбалку мне отбрыкаться удалось. А вот телефончик пришлось оставить.

— У нас есть такая профессиональная поговорка, — бормочет себе под нос фээсбэшник, записывая мой номер, — лишних людей не бывает.

Вернувшись домой, заглядываю в Википедию:

«Лишний человек — литературный тип, характерный для произведений русских писателей XIX века. Обычно это человек значительных способностей, который не в состоянии реализовать свои способности на государственной службе...»

Описанный выше разговор состоялся почти два года назад. Человек с душой фээсбэшника с тех пор ни разу не позвонил. Даже не знаю, расслабиться по этому поводу или напрячься.