Соловецкие узоры

Ах, как хочется начать традиционно: долгий зимний вечер, тихо кружась, падает снег... 

Увы, на циферблате половина третьего, какой тут вечер!.. Скорее, ночь. Правда, ночь действительно зимняя, декабрьская, долгая и унылая. За окном молочно-серые сумерки, и впрямь, тихо кружась, падают снежинки, постепенно укрывая все вокруг: дорогу, почерневшие облезлые кусты, недавно установленную бочку с артезианской водой, неровные ряды машин под окном…

Я сижу за ноутбуком и читаю книгу воспоминаний Юрия Чиркова «А было все так…», которую случайно обнаружил в Интернете и скачал, то есть, «сохранил как…» в своей папке. Скачивать еще не научился. Я в последнее время читаю очень редко, в основном газетные статьи, да вот еще из «Прозы» кое-что, в основном – публицистику.

Когда-то я был великим книгочеем, прочел, проглотил почти всю русскую классику, - некоторых по несколько раз! – прочел многих советских писателей: Горького, Шолохова, Распутина, Белова и других, менее известных, но не менее талантливых. Сегодня не читаю почти ничего. Литература, на мой взгляд, давно уже тихо скончалась, уступив место пошлости, цинизму и убогим, как под копирку писаным, детективам. Однажды дочь, переводчица, дала мне почитать отрывок какого-то заокеанского романа, дабы я оценил качество перевода. Начинался он такими словами: «Он понесся со скоростью сперматозоида, стремящегося к яйцеклетке».

Дальше я уже не читал. Дальше все понятно! Если для автора нет выше критерия определения скорости, чем движение сперматозоида, нечего и читать, нечего тратить время на такую, с позволения сказать, литературу. Иногда раскрою Салтыкова-Щедрина, или Булгакова, или Достоевского, и погружаюсь в такой далекий ушедший мир…

И вот - сижу и читаю, и читаю третью ночь подряд. Да еще и в электронном виде, что, на мой взгляд, и вовсе трудно поддается объяснению. Электронные тексты вообще читать тяжело, даже если они и интересны. Так думал я до недавнего времени…

«А было все так…» - это книга воспоминаний Ю. И. Чиркова, доктора географических наук, профессора, заведующего кафедрой метеорологии и климатологии Академии имени Тимирязева. Пятнадцатилетним школьником был он арестован по обвинению в подготовке покушения на Косиора и на самого Сталина, получил три года лагерей по печально известной «пятьдесят восьмой» статье и отправился на Соловки, в знаменитый СЛОН, Соловецкие лагеря особого назначения.

Меня заинтересовали эти воспоминания, поскольку интересовало все, что связанно с Соловками, и особенно – со СЛОНом. Несколько лет назад побывал на Соловках и был потрясен чудовищным несоответствием: прекрасный, волшебный уголок природы, и настоящая преисподняя, ад на земле, который устроила в этом великолепии злая воля людей.

Помню, с каким трепетом сошел с парохода на соловецкую пристань. Был жаркий июльский день, ослепительно сияло солнце, легкий ветерок лениво шевелил листья на деревьях… а меня била мелкая дрожь: я стоял на пороге бывшей тюрьмы. Над берегом нависали угрюмые толстенные стены бывшего монастыря, откуда явственно несло затхлой сыростью и гнилью. Нас встретила девушка-экскурсовод и через незаметные в стене ворота провела на монастырский двор. «Пройдемте!» - сказала она, приглашая нас в эти ворота и невольно повторив интонации лагерных вертухаев, и мы прошли. Мы вошли в эти двери, как входят в ад… 

Девушка рассказывала что-то об истории возникновения монастыря, монастырских чудесах, об упорном труде монахов, превративших эти суровые острова в цветущие сады, а я видел бесконечные этапы, крики конвойных, злобный лай овчарок, черные, изможденные лица узников. И блатарей, которые, смеясь, заставляли заключенных вычерпывать воду из одной полыньи в другую, сажали их в муравейники, привязывали к деревьям «на комарики».

А тут еще по монастырскому двору быстрым шагом прошли неровным строем монахи, все, как на подбор, молодые, все низкорослые, насупленные, в грубых кирзовых сапогах. Черные, развевающиеся сутаны, угрюмые лица, колючие глаза смотрят настороженно и зло, как обычно смотрят лагерные надзиратели. Будущие демоны!.. Для полного комплекта не хватало гориллоподобных татуированных блатарей. Не знаю, но все почему-то вдруг притихли и молча смотрели на шествие… 

Мрачное место!.. Страшное место!.. А ведь здесь расположен немалый поселок, монастырь, вот, восстанавливается, и монахов-вохровцев мы видели. Как же они все здесь живут?.. На костях погибших?.. Кажется, копни лопатой, и ударит струя крови!… Какой-то мужичок еще на пароходе недоуменно вопрошал: «Зачем вы туда едете?.. Что там такого интересного?» 

Святоозеро… Чистейшая, прозрачнейшая вода чуть колышется под легким ветром, отражая на поверхности солнечные блики, а в глубине дрожат лики утопленных праведников, и смотрят с укором: зачем пришли топтаться на их могилах?..

На берегу бухты длинное двухэтажное деревянное здание, обшитое потемневшим от времени тесом. Стекла в окнах кое-где выбиты, и пустые рамы заткнуты подушками, входные двери распахнуты настежь, в сыром полумраке коридора, кажется, шевелятся тени усопших упырей. Здесь был женская тюрьма… Говорят, здесь теперь гостиница. Не дай бог – заночевать в такой!..

Потрясенный, я по приезде домой засел писать очерк «Соловки» (он есть на моей страничке). И вот, работая над очерком, посмотрел некоторые материалы, и очень заинтересовал меня именитый Соловецкий сиделец академик Дмитрий Лихачев. Где-то и он там сидел, упоминал какой-то камень, где-то еще прятался от расстрела за поленницей дров.

В биографии Лихачева очень много белых пятен, очень много непонятного. Как, например, мог он, имеющий судимость по «пятьдесят восьмой», освободиться раньше срока, когда всем добавляли по пятерке, а кому и по десятке, и не просто освободиться, а уехать из СЛОНа прямиком в Ленинград, когда всем освобождавшимся дорога в столичные и областные центры была наглухо закрыта?

Как сумел он не только прижиться в Ленинграде, но и устроиться работать в издательство Академии Наук – когда всем, имеющим судимость, на более-менее приличный завод попасть было невозможно?

Как сумел он эвакуироваться из блокадного Ленинграда в 1942 году, хотя у «органов» были веские основания подозревать, что он намеревается дождаться немцев и вступить с ними в сотрудничество?.. И его не только не прислонили к стенке, как это практиковалось в те годы, а вывезли на Большую Землю, в Казань, и в том же году наградили медалью «За оборону Ленинграда» (иные защитники эту медаль ждут до сих пор!).

Как сумел он, имея судимость и не будучи членом КПСС, сделать головокружительную карьеру и дорасти до академика, генерала от науки?.. Непонятно!

Можно, конечно, возразить, что были и другие сидельцы, ставшие академиками, Королев, например, но это сравнение явно хромает. Королев занимался созданием ракетного оружия, позарез нужного стране, поэтому его и вытащили из лагеря, поэтому и осыпали золотым дождем, а чем занимался Лихачев?.. Изучал «Слово о полку Игореве»? Страна так остро нуждалась в работах Лихачева, для страны так важно было это «Слово», особенно в трудные дни военного лихолетья, что «органы» наступили на горло собственной песне и оставили в покое будущего академика?.. Наверное, благодаря работам Лихачева, страна и одолела врага?

Эти вопросы я попытался изложить в статье «Медяковый Штым – совесть нации», которую разместил на «Прозе». И вот однажды, просматривая реестр читателей, обратил внимание, что статью открыли через поисковую систему «Гугл». Кликнул на «Гугл», и открылась целая страница о Соловках. Вот так и нашел книгу воспоминаний Юрия Чиркова.

Книга поначалу вызвала недоверие. Сочиняет автор, подумал я, невозможно вынести то, что выпало на его долю, это невозможно выдержать взрослому, здоровому человеку с устоявшейся психикой, а он ведь был пацаном!.. Конечно, у человека в критических ситуациях открываются такие возможности организма, которые до сих пор никто не может объяснить.

Это я понимаю. Даже бездушные машины способны выдать больше, чем заложено в них конструкторами. Показана конструктивная скорость сто двадцать – будьте уверены: выдаст и сто сорок! Но – кратковременно. Если продолжать эксплуатировать с такой скоростью бесконечно долго, машина разрушится. Так и человек: он способен вынести такое, что в обычных условиях и не снилось, но – кратковременно: месяц, ну, два. Потом наступает разрушение. А тут… несколько лет! Да еще в таком возрасте.

Но еще больше поразило меня другое: с каким теплом – да, да, теплом! – пишет Чирков о Соловках, о тюрьме, о Соловецких узниках!.. Какие люди встретились на его пути! Царские сановники, генералы старой русской армии, командармы уже новой, советской, видные ученые, политические деятели. Ни одного крепкого - я уж не говорю грубого! – крепкого слова в адрес мучителей, тюремщиков и урок. (Сравните словеса и выражения на «Прозе», которые иногда раздаются в адрес иных авторов. И это при том, что никто ни у кого не отнимает пайку хлеба, не отпихивает от теплого угла в казарме, не отбирает домашние вещи!.. Какими бы они себя показали на Соловках, эти… писатели?)

Я до сих пор не разобрался в своих чувствах: верить, или не верить автору?.. Вынести такое и не озлобиться, не ожесточиться, с такой любовью писать о черных днях своей жизни?.. Наверное, было все-таки что-то великое в наших предках, что позволило выстоять, и не просто выстоять, но и страну защитить и поднять их руин. Многие сегодня сосредоточенно плюют в наше прошлое, не задумываясь ни о причинах, ни о следствии происходившего. А задуматься не мешало бы!..

Я вспоминаю себя. Мне на ногу наступили в трамвае, так я три дня метался по комнате, опрокидывая стулья и грозясь всех уничтожить, сжечь, стереть в порошок!.. А тут – получить ни за что три года, отправиться в тюрьму, отсидеть, и вместо освобождения – еще пятерку в довесок! Как бы я реагировал, посади меня ни за что хотя бы на пятнадцать суток?.. Остался бы человеком, или превратился в озлобленное, брызжущее желчью существо?.. Ох, трудно ответить на этот вопрос, не покривив душой!

Известный правозащитник Юлий Рыбаков получил в свое время шесть лет за дело, он тырил на турбазе надувные матрасы и прочую утварь – за дело получил срок, однако обозлился, возненавидел советскую власть, а с ней и все, что произрастает на земле русской, и как только эту власть свергли и дали «свободу», нарядился в тогу правозащитников, то есть тех, кто готов на все, лишь бы нагадить своей стране. Он считает себя «пострадавшим от режима» и гадит своей стране, и пачкает всюду, где только можно, поливая грязью имя России. 

А вот Юрий Чирков не ожесточился, он оставался человеком даже в таких нечеловеческих условиях! Время, проведенное в лагере, он постарался максимально использовать для продолжения образования. Учился у своих сокамерников, товарищей по несчастью, среди которых было немало ученых, профессоров. 

Можно уверенно сказать: книга воспоминаний Чиркова, это повесть о настоящем человеке, сродни Маресьеву. Но у Маресьева, заметим, не было выбора: либо бороться за жизнь, либо умереть. У Чиркова выбор был: можно было опуститься, можно было примкнуть к уркам… Он выбрал третий путь – остаться человеком.

Что интересно: Юрий Чирков ни словом не упоминает о Дмитрии Лихачеве. Можно было бы объяснить это разницей во времени: Лихачев сидел раньше, Чирков – позже, но вот ведь упоминает автор о посещении Соловков Максимом Горьким, хотя это было до того, как он сам туда попал, а вот Лихачева не упоминает.

Наверное, причина в том, что Лихачев держался компании урок, они и научили его, как выжить в нелегких условиях. Он даже удостоился от них почетной клички «Медяковый Штым», что значит – Сообразительный Человек. (Человек?) И освободился Лихачев, в отличие от Чиркова, досрочно, а досрочно освобождались в те годы исключительно блатари. Помню, где-то приходилось видеть портрет Лихачева в молодости. Огромная кепка с большим козырьком, надвинутая на колючие, пронзающие насквозь глаза уголовника. Такой зарежет – не поморщится!

Как можно было освободиться досрочно в те годы?.. Лихачева освободили за ударный труд на Беломоро-Балтийском канале. А как можно ударно трудиться в тех условиях? А вот как: отнимать пайку хлеба у «мужика», заставлять его работать на себя. Пара-тройка доходяг работают, а результаты их труда записывают Медяковому Штыму. Доходяги отправились на погост, «совесть нации» - на свободу с чистой совестью! Увы, только так и можно было выжить в суровых условиях северных лагерей! Как еще мог «ударно трудиться», какие трудовые рекорды мог ставить Медяковый Штым, будучи нарядчиком на строительстве?

Когда закончился срок заключения Юрия Чиркова, ему, в полном соответствии с порядками, царившими в ГУЛАГе, автоматически добавили еще пять лет, и отправили в Ухтижемлаг. Там он завершил среднее образование, затем самостоятельно подготовился и сдал экзамены по специальности техника-гидрометеоролога.

Освободившись, Чирков получил паспорт без права проживания в столичных и областных городах, уехал в Краснодарский край, устроился начальником гидрометстанции совхоза «Агроном» и одновременно поступил в Ростовский Университет (Ростовский, провинциальный, а не столичный Ленинградский!) на филологический факультет. Но вскоре ему сказали, что с такой биографией у него нет перспектив на этом факультете, и пришлось университет оставить и поступить на заочное отделение биологического факультета Краснодарского пединститута.

Лихачев же успешно филфак закончил, филфак Ленинградского университета. И биография препятствием не стала, и перспективы у него были такие, что никому и не снились!

А дальше – еще интересней! Жена Юрия Чиркова, преподаватель пединститута, поехала в Ленинград поступать в аспирантуру ВИРа. Но ее не приняли, не приняли из-за того, что во время войны она находилась на оккупированной территории. Не сидела в лагере, нет, и не готовилась встретить врага, и поэтому была эвакуирована – всего лишь находилась на оккупированной территории!

Вскоре Чиркова арестовали, арестовали ни за что, просто - шел повторный набор. Попали под него почти все, кто побывал в лагерях, а вот Лихачев избежал ареста. Чиркова отправили на поселение в Сибирь, в глухомань, жена поехала за ним, и там долго мыкалась, не могла устроиться на работу. Хоть она и не была судима, и образование имела, что для такого медвежьего угла было бы даром небес, но, как члену семьи врага народа, ей везде отказывали. И это при нашей-то нехватке рабочих рук, при нашем-то кадровом голоде!

А Лихачев неплохо устроился в Ленинграде, в Академии Наук, имел квартиру, неплохой оклад, паек. И все же казалось, его самого прошлое угнетало всю жизнь, поэтому и имел он такой пришибленный вид, говорил неспешно, тихо и осторожно, как бы с оглядкой. Так ведет себя человек, ежедневно, ежечасно ожидающий разоблачения. Чувствовал академик, что носит явно незаслуженные, явно чужие регалии. И боялся!.. Он всю жизнь боялся, Каинова печать достаточно явственно проглядывала у него на лице. А к концу жизни он и вовсе согнулся, казалось, что загубленные души обступили его со всех сторон и смотрят с молчаливым укором… Как-то ему там… покойно?

А Юрий Чирков только после смерти Сталина вернулся к мирной жизни, был реабилитирован, приехал в Москву, устроился в Гидрометцентре, с трудом получил комнату в бараке у черта на куличках, где-то в Битцево…

Я долго не мог найти подходящего названия этому материалу. Почему-то напрашивалось: «Каин и Авель», но по трезвому размышлению это название отверг. Я уже говорил: меня поразило, как описывал Чирков свои злоключения. Какой легкий, непринужденный слог, как беззлобно, как душевно изобразил он свое окружение!.. У него нет места ненависти, ожесточению. Не буду и я омрачать эти воспоминания своими заголовками. Да и не были они знакомы с Лихачевым, никак не пересекались в жизни. Назову-ка лучше «Соловецкие узоры». И действительно – удивительные узоры выткала жизнь на далеких северных островах…