ВОСПОМИНАНИЕ

   Раньше, когда отец и мать были живы, я старался чаще вырываться в посёлок. Встречали они  меня, сидя на лавочке под акацией, такой же постаревшей и морщинистой, как они сами, и глядя на детские качели, на которых в детстве катался я.

   Понимал я отца и мать:  их подрывала старость. Оставаться с ними я не мог. Перевезти к себе, оторвать от родной земли, привычного уклада?

    Мой товарищ рассказывал мне: перевез я родных в город и напрасно, они в деревне прожили бы больше.

   Даже сейчас я часто вижу  во сне эту акацию, и если сон протягивает свою «цепочку» дальше, у меня возникает вся картина встречи.   Не все воспоминания пока выгрызла жизнь из памяти.

    А когда  родители умерли, приезжать в посёлок я стал  реже и реже. Знакомых, особенно одноклассников, оставалось всё меньше. Мне не хотелось заезжать к ним, да и они, думаю, не очень-то рады были бы видеть меня. Мне ведь удалось выдраться из посёлка, а некоторые так и застряли в нём.  Мать, и отец не редко говорили мне: обижаются на тебя твои одноклассники, сам в Москве, а никому из нас не помог.

   Москва сбивала их с толка. А чем я мог помочь?  Ведь по профессии, как бы там и чтобы не говорили, я, как и мои товарищи по «Вышке» были одиночки.

   Съезжая с бугра в посёлок, я  старался быстрее проскочить через него к кладбищу, где похоронил мать, отца,  сестру  Людмилу и тётю Феню.

   На кладбище я задерживался недолго. Тревога охватывала меня, когда я думал, что и мне не избежать такой участи.

   «А чего ты боишься, - спрашивал я себя, пытаясь подавить тревожное чувство. - Это действительность и закрывать глаза, пытаться убежать от неё, стараться обходить все острые и неудобные углы – можно, но не всегда получается. И кроме того со временем мы все без различия, кто ты такой и как прожил, попадаем в один угол. Счастье или спокойствие, отдых только на время».

   Однажды, приехав на кладбище, я посидел возле могилок, они почти ушли в землю, остались только деревянные кресты с надписями: кто, когда и: помним, любим, не забываем… , и направился к машине.

   Проходя по заросшей бурьяном тропинке между могилками, я увидел большой  памятник из черного мрамора, возле которого росла ещё «не оперившаяся» акация  и сидящую возле неё на лавочке сгорбившуюся женщину.

   «Кладбища не бывают пустыми, - подумал я, - обязательно среди могилок встретится и живой. Наверное, люди приходят не только, чтобы убрать, почистить, но и за воспоминаниями».

   Я бы прошел  мимо, если бы женщина не окликнула меня.

- Не узнаешь?

   У меня неплохая память на голоса.

   Это была Раиса Алмазова.

   В школе она считалась у нас первой красавицей. Фигура, словно выточенная, раскидистый густой каштановый волос, сплетенный в косы, которые доставали  чуть ли не до пояса и большие трепетные  серые глаза. Немало потревожила она мальчишеских душ и  ни  с кем из них не дружила.

- Мне нравятся взрослые мужчины, - говорила она. – А вы шкетики. Даже толком танцевать не умеете. Когда танцуете, прижаться  не можете, боитесь. Держитесь на расстоянии чуть ли не с километр, ни обнять за талию, потому что трусите, руки отдергиваете, как от раскаленной сковородки, шкетики…

   Особенно гордилась она своей походкой и говорила, что самое главное у женщины – это свободная походка.

   Она даже показывала нам её. Легко переступала  ногами, немного забрасывая их друг за друга, и чуть вздёрнув вверх одной рукой юбку либо с левой, либо с правой стороны. Мы краснели, но не отворачивались, а она смеялась, глядя на наши горящие лица.

- Ну, шкетики, - спрашивала она, улыбаясь и подразнивая большими трепетными  серыми глазами. – Нравится вам моя свободная походка?

   О проделках Раисы никто из мальчишек учителям не нашептывал, а девчонки боялись слова  «сиксотка».

   Мы и любили Раису, и ненавидели. И однажды в спортзале наша ненависть прорвалась.

Мы, окружив её, начали орать, что никакая она не красавица, что нет у неё свободной походки, что она просто  плюгавая дура, с которой никто не хочет дружить.  Своим дурным криком мы довели её до истерики. Она даже упала на маты и начала биться в конвульсиях. Прибежали учителя, нас разогнали, вызвали врача.

   После этого случая наш десятый класс собрал в спортзале директор школы Иван Тарасович. Тридцатилетний мужчина со спортивной фигурой, лихо закручивавший солнце на перекладине, стойку на руках на брусьях, стремительно перелетавший через «коня», делающий без всяких усилий двойное сальто, различные кувырки  на кольцах… Он говорил долго, нудно и невнятно. О чём?  Я уже и забыл, но  отпечатались в памяти его последние слова.

- Она – отличница!

   С того дня  Раиса стала ещё больше поддевать нас: шкетики,  да шкетики, смотрите, какая у меня свободная походка, злитесь, что не вам достанусь.

   Потом махнет юбкой, поднимет гордо голову и по коридору.

   После окончания школы, как я слышал от одноклассников, она уехала в Киев, поступила в Киевский государственный университет имени Шевченко, вышла замуж за лётчика, уехала с ним в Нигерию, а лет через пять вернулась в Союз, и поселились  в Донецке.

   Поздоровавшись, я присел на лавочку рядом с Раисой. Если бы она не окликнула меня, я бы её не узнал. Вместо больших трепетных серых глаз – водянистые и поблекшие «дыры», поседевший волос  с пролысинами, обмякшая, осевшая фигура и лицо, сплошь запутанное в паутине  морщин.

- Да, - сказала она, видя, что я её рассматриваю, - не та, не та. Другая. И чем дольше на земле держаться буду, тем ... – Она замолчала, видимо, дав мне понять, что говорить?  И так ясно. - Вот жила в Донецке, а когда муж умер, я забрала его гроб и переехала в посёлок, где похоронила его, и где сейчас  живу.

   Я посмотрел на памятник. На нём было написано Иван Тарасович… Так вот почему мы были шкетики?

- Я часто хожу в нашу школу, - продолжала она, -  иногда пускают, иногда нет, считают меня старухой, выжившей из ума, захожу в спортзал. Помнишь спортзал?

   Да ведь такое не забывается, когда над тобой издевались из-за злости.

- В школе  хожу по коридорам, говорю, где же вы, шкетики? Музыка,  как было раньше на переменах, не играет, а я её всё равно слышу. Дразнила я вас. Ох, - вздохнула она, - какое же это было наслаждение видеть, как вы опускаете глаза, мнетесь, краснеете…  Гордячкой я была. А жизнь смела то, чем я гордилась. Как там поют: не родись красивой, а родись счастливой; красота увянет, счастье – не увянет. А я переделала по-своему. Не родись красивой, а родись любимой; красота завянет,  любовь не оставит.  А как ты?

   Я немного рассказал о себе, но слушала она меня не внимательно, думая о чём – то своём. Так казалось мне, когда я смотрел на  её опушенную голову.

- Пора домой, - сказала она после моего рассказа. – Скоро солнце зайдет.  Поговорили, вспомнили.

   Она тяжело поднялась с лавки, подошла к акации, что-то невнятно пробормотала, я услышал только слова «молодая ты…» и пошла к воротам кладбища.

   Я был поражен. Показалось мне или это действительно было так, не могу утверждать. Да и вы, вряд ли,   поверите. Ведь старуха с водянистыми, поблекшими глазами, пролысинами в волосах, с обмякшей, осевшей фигурой, но с той же, правда, всё-таки немого сбитой  свободной  походкой,  которая была у неё в школе, шла впереди меня.

- Рай, - сказал я, её лицо, которое я видел возле памятника, словно исчезло из моей  памяти, - а ты не изменилась.

- Это говорят в тебе воспоминания, - ответила она, не поворачиваясь. -  Ты сейчас видишь не старуху, которая идет перед тобой, а школьницу Райку Алмазову. – Она помолчала. -  Когда окунаешься в воспоминания молодости, то видишь и чувствуешь себя  в душе не дряхлым, постаревшим, больным…, а таким, каким был тогда…

================================================================================================