Евпраксия проснулась от стука в дверь. В келью тихо вошла сестра Мария.
Евпраксия! Вставай! - мягко сказала она.
Сестра Марфа просит тебя почитать - ей не спится.
Евпраксия встала, накинула длинный, тёплый платок - плед, надела валенки и вышла в холодный коридор монастыря, взяв в руку керосиновую лампу. Келья сестры Марфы была в другой половине монастыря, и ей нужно было пройти через весь длинный холодный монастырский двор. На дворе шёл снег, и ветер был по-февральскому недобр.
Было ещё очень темно, но чувствовалось приближение утра - время шло к трём часам. Значит Евпраксия проспала пять часов. И опять тот же сон. Хорошо, что её разбудили! Она вздохнула и вошла в то крыло монастыря, где была келья сестры Марфы, одной из старейших послушниц этого сибирского, отрезанного от мира женского монастыря, стоящего на берегу замёрзшей сейчас, широкой реки.
Она вошла в Марфину келью. Здесь пахло ладаном, было тепло и горела лампадка под иконой. Марфа лежала на кровати, на боку и не спала.
ААА! Хорошо, что ты пришла, Евпраксия! Уважила! А я вот спать не могу. Почитай мне, пожалуйста, молитву вслух - я люблю твой голос.
Евпраксия взяла с прикроватного столика православный молитвослов и спросила:
А какую читать?
Да открой на любой странице!
Евпраксия устроилась поудобнее на стуле около Марфиной кровати, одела свои очки для чтения, которые она по привычке захватила с собой и открыла старенький, зачитанный молитослов Марты.
Книга сама открылась на молитве Оптинских Старцев - было видно, что Марфа открывала эту страницу часто. Евпраксинья перекрестилась и стала читать:
- Господи, дай мне с ду.....
Постой, милая, не торопись, перебила её Марфа, - читай помедленней, с душой!
Марфа закрыла глаза и стала вслушиваться в слова, произносимые Евпраксиньей.
Господи!
Евпраксия сделала паузу, почувствовав, что слово отдалось в её душе, и повторила опять - медленно -
Господи!
У неё выступили слёзы на глазах. Она вдруг почувствовала, что вот он, Господь наш, здесь сейчас, с Марфой и с ней, Евпраксией, в этой келье, наполненной молитвами, ладаном, иконами и каким-то особым духом божественности. Ей стало хорошо на душе. Она продолжала:
Дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день.
Она сделала длинную паузу и посмотрела на Марфу. В эту минуту она любила эту старую, сгорбленную годами женщину, лежащую здесь на узкой кровати, эту комнату, пропахшую ладаном и чуть гнилостным запахом умирающего тела монашки, монастырь с его толстыми, холодными стенами, отделяющую её, Евпраксию, от того, непонятного, шебутного мира, из которого она ушла. Она почувствовала в себе то, что называют Божьей благодатью, но никто не может объяснить, что же это такое.
Молитва текла с её губ в медленном, торжественном темпе, усиливая с каждым словом её благодарность к происходящему здесь, в келье, таинству общения с Богом.
На какое-то время она забыла про Марфу и погрузилась в своё внутреннеее пространство. Она очнулась от того, что услышала тихое храпение Марфы. Видно, та уснула, а Евпроксия и не заметила этого.
Евпроксия замолчала и закрыла свои глаза. Ей не хотелось никуда уходить. Через час всех будут звать на заутренню, и она решила остаться здесь, около спящей Марфы.
Ей было спокойно. Здесь, в келье Марфы сон её рассеился, но она его хорошо помнила. Этот сон приходил к ней не раз, смущая её мысли и возвращая её к её прошлому. А прошлое у Евпраксиньи было.
.................
Она попала в монастырь год с небольшим назад, около своего дня рождения, которое совпадало со старорусским Рождеством. Мать её всегда говорила, что она была её Рождественским подарком. В той жизни она звалась Людмилой и была девочкой живой, любознательной и бойкой. Она любила учиться всему новому и идти на риск ради незатихающего в ней природного любопытства. Люся была непоседой и сорви-головой. Так прошло её детство в одном из провинициальных городков России. Как у всех. Ничего особенного.
Мать её ходила в церковь, но Люся не проявляла особого интереса ни к Богу, ни к ритуалам Русской ортодоксальной церкви, отделившей себя стеной чудес, икон, мужского засилия патриархов ( и отсутствия матриархов) и вечными спорами о значении религиозных таинств - от остального, христианского, довольно пёстрого мира.
Люся выросла, получила образование педагога, вышла замуж - почти без любви, но по дружбе, родила двоих детей и стала работать и жить как все или - как большинство жителей России. К Богу она прибегала в экстренных случаях - как к страховке здоровья детей, родителей, или как панацеи от проблем,
накапливающихся в её жизни.
Муж же её оказался нужным винтиком в новой системе Российской, бюрократической, латанной, явно ржавой, но двигающейся каким-то образом вперёд государственной машине, с непонятной для непосвящённого ума конструкцией, и уверенно рвался наверх - к власти, к мотору этой машины.
С годами Люсин контакт с мужем становился всё более формальным, холодным и отчуждённым. Она его почти не видела, а он обращался к ней только тогда, когда ей предполагалось играть роль любящей жены в комедии официального представления бюрократической власти на экранах и страницах.
Она жила своей жизнью, хотя выбор за неё делали теперь всё чаще другие. Так, её детей отправили учиться заграницу - там лучше и спокойней, и она тосковала в долгие вечера по их смеху и детской возне на полу.
Она занималась йогой, учила языки - у неё были природные способности к принятию мировых культур, и любила слушать классическую музыку по вечерам.
Папа её умер вскоре после Люсиной свадьбы, а мама жила вместе со своей незамужней сестрой и не любила частых вторжений в свой привычный мир. Они с сестрой ходили в церковь, пили бесконечный чай и обсуждали новости небольшого провинициального городишки. Так текла их жизнь.
Люся имела несколько подруг, но из-за работы мужа она не могла быть ни с кем откровенным, вечно боясь подвоха. Она превратилась в одинокую, начинающую полнеть, немного ворчливую женщину возраста увядания молодости. У неё начался климакс с его внутренней сухостью, неконтролируемыми приливами жара, от которого постель была к утру мокрая, а голова гудела как котёл с закипающей водой, и с явной неохотой к сексу. Ей хотелось, чтобы её оставили в покое и уединении. Она много плакала по вечерам. Муж её нового состояния не любил и старался всё реже бывать дома вместе с Люсей.
И вот однажды, в зимние каникулы, её подруга уговорила Люсю поехать вместо европейских курортов, которые они уже все изучили, как могли, на две недели в женский монастырь. Люся согласилась, собрала небольшой чемодан, и на следующее утро они отправились вдвоём на Люсиной машине в монастырь, стоящий в далёком заповедном лесу, около пятьсот километров от их городишка. Они проехали без приключений и уже к вечеру их машина въезжала на монастырский двор.
Матушка встретила женщин приветливо, но без особой гостеприимности - духовные туристы, которые стали наезжать в монастырь в последние годы, сбивали ритм закрытой монастырской жизни, но монастырю нужны были средства для выживания в эти новые, непонятные времена, и приходилось терпеть этих религиозно-необразованных женщин, ищущих в монастырских стенах - кто чуда, кто - перерыва от своей пустой жизни, а кто - просто удовлетворяя своё вечное женское любопытство.
Подруг поселили в одну небольую, довольно холодную, узкую келью с умывальником и дали расписание: подъём в четыре, молитва, потом - утренняя работа, опять молитва, завтрак, общая работа, молитва и - так до вечера. Отбой был в 22.00 , когда весь свет в монастыре выключался. Подруга Люси загрустила.
А когда же походы в лес? На лыжах? А туалет? А душ?
Туалет - в коридоре, баня - по пятницам, а электричество только в столовой, добавила матушка без малейшей улыбки.
Им выдали две свечки и оставили одних. Люся почувствовала себя сразу дома. Ей нравился строгий порядок монастыря, отсутствие мужчин, тишина, спокойствие. Подруга же её сразу начала ворчать, не принимая ограничений этой обители Бога и странных женщин, выбравших путь жизни без семьи, без современных удобств и без - хотя бы ограниченной, но всё же - свободы принятия решений. Ей уже хотелось домой, в шум, в город с его алтарями -магазинами и церквями - банками, с ежедневной дозой “божественных” откровений телевизора, и чудесами, тоннами описываемыми в жёлтой прессе. Для неё это - было жизнью, а не выполнение древних ритуалов с их малопонятными словами и не имеющего рационального объяснения действиями. Да и элементарных удобств здесь не было, а жить без душа она не могла! Уф!
Она решила, что они обе здесь переночуют, а завтра утром - удерут, но Люся была непреклонна: несмотря на протесты подруги, она решила остаться в монастыре на две недели и подумать о своей, пришедшей к кризису, жизни.
Они, не поужинав и не помывшись в душе, легли спать на узкие, скрипящие при каждом движении кровати под ватные, слёженные небольшими комками одеялами. Над каждой кроватью висела икона, а на тумбочке - старой и обшарпанной - лежала библия.
Люся включила свечку и открыла библию. Огонь свечи был слабым, а её глаза стали близорукими после начала климакса, поэтому она больше угадывала слова, чем читала, но тут в их дверь постучали, вошла уже другая монашенка и коротко сказала:
Время - спать. Отдыхайте, с Богом!
Люся затушила свечу, и в их келью полился ночной свет из узкого, высокого окна. Из облаков вышла луна, и по стенкам кельи забегали тонкие, прозрачные, волшебные тени. Люсе не спалось. Ей казалось, что она уже была здесь - давно, и ей было хорошо и спокойно. Она возвратилась домой. Подруга её уже спала, вздыхая во сне. Люся попробовола вспомнить молитву:
Иже еси на небеси! Да святится Имя Твоё, да приидет царствие Твоё, да будет Воля Твоя!
Дальше она не помнила. Она повернулась на бок и уснула - без приливов, без снов, без головной боли....
В четыре запел монастырский колокол, и Люся пробудилась. В этой холодной келье она выспалась гораздо лучше, чем в её современной квартире с тёплыми полами, жужжащим холодильником и огромными, но вечно закрытыми окнами.
Подруга во сне похрапывала. Люся будить подругу не стала, а оделась потихоньку , умылась бесшумно над малюсеньким умывальником, закрыла голову платком и вышла в монастырский коридор. Там она увидела монашек, выходящих из своих келий после сна и присоединилась к ним. Они вышли во двор и все пошли к гудевшей колокольным звоном церкви. В церкви было темно, и только алтарь и иконы были освещены желтоватым светом горевших свечей. Запах ладана заполнил Люсины лёгкие, и опять ей показалось, что она знает этот запах - так пахло её далёкое детство. Она не помнила - почему детство пахдо ладаном. Но запах возвращал её назад, в то время когда она была маленькой девочкой - без проблем и забот.
Началась заутренняя служба Богу. Именно - служба. Она это почувствовала - Ему тут служили эти монашки разного возраста и разной толщины. И она была частью этого таинства.
После службы она вернулась в келью и увидела, что её подруга уже собрала чемодан и ожидала её возвращения с нетерпением.
Ну где ты там? Давай прямо сейчас поедем в пансионат. Я знаю недалеко есть приличный пансионат с массажем, гимнастикой и лыжами. Собирайся!
Но на Люсю все эти слова не действовали. Она решила остаться здесь, в монастырских стенах и быть две недели с монашками, иконами, Богом и монастырскими звуками и запахами.
Давай я тебе вызову такси, Таня, - обратилась она к подруге.
А ты как же? Останешься? Люсик! Не дури! Поиграли и хватит!!! Меня ведь твой муж замучает, если узнает, что я тебя одну тут оставила!
Так ты здесь по его заданию? Тогда и катись в свой пансионат - а то я монашкам пожалуюсь! Сейчас же!
Люся повернулась и вышла из кельи. Она пошла быстрым шагом к церкви, вошла туда и встала на колени перед иконой Богородицы:
Матушка! Молю! Научи меня, что мне делать?
И она склонила голову, покрытую в модный шелковый платок с золотым знаком версажа. Когда она поднялась с колен, она услышала мотор отъезжающей машины.
Спасибо, матушка-Богородица! - прошептала она.
Она вернулась в свою келью. Подруги там не было. Келья была пуста. Так начались первые две недели Люси в женском монастыре. Она спала, молилась, помогала на кухне, читала библию, и ни с кем не разговаривала. Дни пролетели быстро. Она так и не поняла, почему она туда приежала и зачем молчала все две недели. Но когда она вернулась домой, она вдруг ясно увидела, что жить по-старому она уже не может...
Муж появился в воскресенье ненадолго, но говорить ему о монастыре ей не хотелось. По глазам она видела, что он, конечно, всё знал, но разговор не получился. Он просидел у неё один час, попил чай и, сославшись на необходимую встречу, уехал.
Теперь Люся почувствовала, что её нисколько не волновала холодность и полное безразличие к ней мужа. Они были уже так далеко, что ни достучаться, ни докричаться друг до друга было им нельзя: они двигались в разных направлениях - как корабли в океане: вода-то одна, и они видят друг друга, но проплывают мимо.....;;Она стала ходить в церковь и на исповедь. Строже относиться к себе. Они с мужем больше не спали вместе, а когда он оставался ночевать - что случалось реже и реже - он спал в своём кабинете на просторном диване.
Так прошёл ещё один год. Официально их не видели вместе уже второй год - даже на церковные праздники. Люся отказывалась разыгрывать ненужную в её новой жизни комедию двух. В её глазах появилась грусть, а былая девичья красота быстро стала блекнуть. Тело росло, и арбузные груди с широкими бёдрами заполнили то место, где раньше было стройное девичье тело. Она стала покупать простую одежду и не закрашивала больше седину на весках. Вокруг её рта залегли складки - морщинки, и глаза стали прозрачно-бездонными, отражающими её новый внутренний мир.
До неё доходили слухи о новой неофициальной семье своего мужа, который, как всякий мужчина стедних лет, не мог принять тех изменений, которые происходили с телом и духом его жены. Ему нужен был ещё и секс, и трепетное женское тело, и запах молодой девичей груди - этот тонкий запах молодости, желания и жизни. Ему было трудно в этом двойственном положении, но другого выхода у него не было. Развод был нежелаем, так как мог испортить картину его перфектности и помешать его карьере, но и продолжать жить с бесполой женой, не интенесующейся более своей женской сущностью - он не мог.
Поэтому, когда Люся в новогоднюю ночь заговорила с ним о своём желании пострижения в монахини, он принял эту весть с радостью облегчения. Он спросил, в какой монастырь она думает уйти, и заверил её о возможной материальной поддержке этого Божьего места. Она почувствовала его обычную манеру - чуть торгашескую - откупиться от неё, её проблем, вычеркнуть её из своей жизни, и чувствовать себя при этом - героем и хорошим человеком.
Она собрала необходимые вещи и попросила его отвести её в далёкий женский монастырь, стоящий в сибирском лесу на берегу широкой реки. До монастыря было два дня пути на машине. Муж, сославшись на дела, хотел переложить организацию её отъезда на помощников, но не решился вовлекать в это дело слишком много посторонних, боясь слухов и перетолков.
А сама? Не доедешь? А машину можешь монастырю подарить.
На этом и согласились. Люся заправила машину, погрузила туда два чемодана с вещами и рано утром на следующий день, не попрощавшись с мужем, уехала в монастырь, куда она позвонила заранее ещё две недели назад.
Дорога была зимняя, замёрзшая, и она не спешила, мысленно прощаясь со своей старой жизнью - навсегда, и с каждым километром она чувствовала, как ей становится легче на душе, а прошлое отдаляется от неё как поднимающийся вверх газовый след из выхлопной трубы её машины . Оставалась мама, но Люся думала, что мама поймёт и одобрит её выбор, да и у мамы была сестра!
О детях она не думала. Они уже выросли и учились где-то далеко в европейских университетах, ведя свою молодую жизнь в согласии с духом времени. Они писали ей иногда е-майлы или звонили, но ни её понимания, ни её опёки им было уже не нужно - они справлялись с жизнью сами, а научить их жить “правильно” она не могла: она и сама-то не знала, что это такое - жить “правильно”. Её жизнь была примером этого незнания - родители не научили её, Люсю, жить “правильно”, а только предлагали ей скопировать их слепо-нелепый путь двух не совсем счастливых людей. Этого она больше не хотела. Игра в “муж-жена-дочки-матери” казалась ей теперь неинтересной и скучной. Её тянуло к одиночеству, природе, к Богу!
Она переночевала по пути в небольшом городке в единственной гостинице для проезжающих, поужинав в ресторане, где в тот вечер отмечался местный юбилей. Было пьяно, накурено, шумно и пошло. Она уже видела такие картины “веселья” не раз, и они не вызывали у Люси ничего, кроме брезгливого чувства нечистоты и головной боли.
Она поела то, что ей подали, и пошла спать в номер. Следующим утром, ещё в сумерках, она уже вела машину, всё больше удаляясь от цивилизации, автоштас, городов. Она вспомнила путь доктора Живаго, но тот ехал в Сибирь на поезде, а ей надо было всё время смотреть на дорогу, осторожно, но уверенно ведя машину.
Она устала через четыре часа и остановилась у придорожной бензоколоночной станции для заправки и завтрака.
На станции продавали гадкий, переслащенный чай из ведра, но баранки были вкусные, хотя и позавчерашние, сухие. Она зашла в грязный, зловонный туалет, быстро опорожнила мочевой пузырь, а потом долго мыла руки с мылом у маленькой, разбитой раковины. Полотенца были грязными, и она не стала вытирать руки, стряся капли воды, как она это делала всегда в детстве.
Куда путь держите? - спросил её пожилой мужчина, заправлявший её машину.
В Е... монастырь, знаете?
Да, знаю, но туда проехать будет трудно на вашей машине - цепи нужны, да и одной ехать рискованно - если застрянете - помощи там нет!
Ничего, Бог даст - доберусь! - ответила Люся.
А вы - отчаянная! - ответил заправщик.
Люся расплатилась за бензин и чай с бубликами и села опять за руль. Снег начал падать сначала большими хлопьями, а потом перешёл в пургу. Видимость стала плохая, а дворники не успевали счищать накапливающийся на стекле снег.
Стало темнеть. Но Люся упорно ехала по дороге. Она верила, что если ей суждено быть монашкой в этой обители, Бог поможет ей в дороге. Так и вышло. Около полуночи машина подъехала к монастырской стене, но звонка там не было, а свет в монастыре был погашен.
Ничего, - подумала Люся - переночую в машине. Она закуталась как могла в пледы и в одеяла и уснула в машине. В четыре зазвонили к заутренней, и она стала вылезать из занесённой снегом машины. Ворота в монастырь открылись, и к ней подошла монашка. Она была одета довольно легко - видно и тут Бог защищал правоверных христиан от холода.
С приездом! - сказала монашка и рукой кивнула Люсе.
Заезжайте на двор - с Божей помощью.
Люся включила зажигание, машина чихнула и завелась. Во дворе был гараж, куда Люся и загнала своего тёмно-голубого “опеля”.
Люся вытащила чемоданы и пошла за монашкой. Её определили в келью, расположенную внизу, под лестницей, ведущей на второй этаж. Монастырь был старинный, и все кельи выходили во внутренний двор. Во дворе стояла круглая церковь, где шла заутренняя. Справа от церкви была колокольня с тремя колоколами.
Люсю оставили одну. В келье была кровать, тумбочка и маленький умывальник. Окно было небольшое. Одна стена была скошена, так как там была лестница, ведущая на второй этаж. Люся вздохнула, потянула в себя монастырский воздух и почувствовала себя дома. Путешествие было закончено.
После завтрака в трапезной она пошла в контору, где сдала дежурной монашке свой телефон, паспорт, часы, и её отправили на склад получать одежду. Ей дали всё, включая и нижнее бельё - хлопковое, белое, такое, которое носили монашки уже лет пятьдесят. Оно было не новое, но чистенькое и пахло лавандой.
Свою одежду она принесла на склад прямо в чемодане, где они отсортировали с монахиней, работающей здесь, два тёплых свитера, варежки, вязанную шапку и простую дублёнку - эти вещи ей было разрешено оставить, а все остальные должны были пойти на продажу на базар. Деньги и все её персональные вещи переходили во владение монастыря.
Она вернулась в келью в своём новом облачении: длинном шерстяном тёмном платье, каноническим платком, фартуком. Ботинки были тёплыми и без каблуков. Поверх грубых, хлопчатых чулок Люся надела шерстяные носки. Она чувствовала себя в новой одежде уютно и анонимно - она теперь походила на обычную монашку.
Вскоре её вызвали к настоятельнице монастыря, которая - до пострижения - должна была быть её духовной матерью. Та встретила Люсю открыто, но с некоторой дистанцией.
Нам о тебе уже звонили, сестра Людмила. Ты, пожалуйста, не думай, что деньги тебе купят место в доме Господнем, хотя деньги монастырю нужны, особенно на ремонт колокольни.
Люся не удивилась. Она ждала что-то подобного от её мужа, поэтому она сказала:
Матушка иегуменья! Я пришла к Вам по своей воле, а к деньгам я не имею никакого отношения, но я рада, что есть люди, которые помогают монастырю.
Хорошо, дочь моя! Иди к себе! Обряд пострига будем проводить после того, как ты пройдёшь период послушничества. Назначаю тебе месяц молчания, месяц молитвенных бдений и месяц отшельничества. После ста дней в монастыре встретимся опять.
Люся поклонилась, поцеловала протянутую ей руку настоятельницы и вышла. Началась её жизнь в послушницах. Каждый день ей говорили, что делать и когда, а она с покорностью и какой-то радостью принимала своё добровольное послушничество.
Первый месяц молчания прошёл для неё легко. Тут никто и не вспомнил о её дне рождении, зато Рождество Христово отмечалось пышно и радостно. Постепенно она привыкла к уставу монастыря, службам, ночным бдениям, когда молитвы читались всю ночь, ежедневной работе, которую все делили в монастыре, и она видела, как эти девяносто женщин - монашек, разного возраста, склада и опыта, ежедневно сливались в слаженный организм службы Богу.
В монастыре делалось практически всё своими руками: и стирка, и уборка, готовка, починка одежды и шитьё новых риз, заквашивание, соление, заготовка на зиму и еды, и дров в лесу, принадлежащем монастырю, и работа в библиотеке, и писание икон.
Машину Люсину продали, так как у монастыря был газик с задним приводом, а вместо была куплена ещё одна корова и коза. При монастыре был сад, где росли яблони, присланные ещё в далёкие тридцатые годы прошлого века из Козлова самим Мичуриным. Яблоки были крупные, но кисловатые, закалённые сибирскими морозами, зато хранились они почти до весны.
Здесь, за стенами монастыря, Люся впервые в жизни не думала ни о деньгах, зарплате, долгах в банке, модах, новых книгах, кинокатинах, ни о отпусках, сплетнях, мужчинах. Она освободилась от огромного груза ответственности за “завтра”, которое общество, как несмываемую печать, накладывало на каждого своего члена. Казалось, что тут не было и времени, а существовало только долгое “сейчас” с его бесконечной работой для Бога.
Всё было направлено на единую цель - службу Богу. Здесь не занимались ни спортом, бессмысленно изнуряя своё тело до изнеможения, ни новомодными диетами, и Люся ещё больше округлилась и приняла те естественные формы, которые природа наделяет большинство немолодых женщин её возраста. Да тут никому было и не надо показывать свою грудь или убирать морщины с помощью уколов из силикона - всё было естественно и рационально, по-божески.
Ей теперь казалось, что нет краше лиц, чем её монастырские сёстры. О мужчинах, их сексуальных притязаниях, тяжёлых мужских запахах пота она и не вспоминала. Та часть человечества перестала её интересовать и волновать. Она всё больше погружалась в состояние благодати и любви к Богу. На неё был наложен запрет общения с мирянами на год, и она не ездила ни в город, где монастырские монашки продавали свои нехитрые, но пользующиеся спросом изделия: варенья, соленья, травяные чаи и рушники, которые сёстры в монастыре расшивали церковными символами в долгие зимние вечера и которые, как говорили в окрестных деревнях, обладали целительной силой, ни общалась с теми женщинами и девушками, приезжавшими в монастырь для помощи или для исцеления.
Здесь, в монастыре Люся опять почувствовала силу и красоту природы, слушая шум дождя и завывания ветра ночью, песню первых птиц весной в монастырском саду, видя как распускаются подснежники в лесу, вбирая в себя запах лесной земляники. Торопиться было некуда. Бог был везде и его не надо было искать ни в музеях, ни в интернете, и она отдыхала от этого потока ментальной, часто бесполезной информации, годами заполнявшей её дни, не принося ниакой радости, а рождая только беспокойство и раздражение.
Люся полюбила работу в курятнике и в коровнике, знала курочек и коров по имени, научилась делать простоквашу, творог и вкусную, томлёную ряженку в печи. При монастыре была пасека, и в короткое сибирское лето пчёлы собирали чудесный лесной мёд, обладающий целебными свойствами, известными только пчёлам и монашкам.
От простой работы её мускулы окрепли, и она постепенно забыла и о йоге, и о модной гимнастике, и о танцах. Зато она знала множество молитв и с удовольствием читала жития святых.
О муже она не вспоминала, но ставила в церкви свечку за здравие всей семьи. Так прошло три месяца её жизни в монастыре. Как один день. Через три месяца наступила Пасха, и она первый раз в жизни поняла это таинство Воскрешения. В монастырь на Пасху приехали гости - женщины, которые, как и она когда-то, хотели почувствовать божью благодать. Она отвыкла от гражданского, недуховного населения, и эти женщины показались ей пришельцами из далёкой, какой-то непонятной планеты абсурда: они шумели, не знали правил службы, красились, хотя мужчин в монастыре не было, но в бане, когда они снимали с себя эту личину цивилизации, они превращались в таких же боговых детей, к коим принадлежала и Люся.
Она готовилась к пострижению, назначенному в первый день после Пасхи. Вместе с её волосами уходила в небытиё её старая история, её имя, её личина женщины Российского государства 21 века и рождалось новое , бесполое существо с новым именем и новой жизнью - жизнью познания пути к Богу. Ей было наречено новое имя - Евпраксия, хотя был апрель, а не август, волосы были сострижены и кололись на голове коротким ёжиком. Вечером уже в келье, после посвящения, она посмотрела на себя в небольшое зеркало над умывальником и поразилась - какая-то новая светлота заиграла в её глазах, освещая всё её существо.
Сестра Евпраксия, - повторила она, перекрестилась и легла на кровать.
Её сморил сон, и во сне она ощутила, что летит куда-то. Она проснулась ещё до заутренней и вспомнила - она теперь - монашка.
Так прошла весна, лето, наступила осень, и вот опять забелила всё кругом зима. Вот уже почти год Евпраксия жила в её новом доме, смотревшем окошками в сторону Бога, и ей казалось, что другой жизни у неё никогда и не было. Здесь, в монастыре не было ничего лишнего. Всё было рационально и служило одному - Божьему служению, хотя иерархия монастырской жизни была жёсткой, но понятной. Евпраксия знала своё место в этой семье бесполых женщин, где не было демократии, но был полный порядок, обеспечивающий гармоничное существование этого коллектива. Монастырь производил почти всю необходимую работу силами самих монашек, а деньги, выручаемые от продаж на рынке и от приношений прихожан, шли на закупку необходимых для существованмия вещей, таких как бензина для машины, пшеницы, гречи и ржи для себя и на корм скота. Предметы же первой необходимости: зубной порошок, туалетная бумага, мыло и другие - привозились из епархии со складов. Отопление было - через центральную котельную, а в кельях были водяные радиаторы. Все в монастыре были включены в повседневную работу, как пчёлы в улье, и все знали своё место.
Конфликты возникали - как и в любом обществе, но разрешались умными настоятельницами мудро и с достоинством. Однажды Люся - теперь уже сестра Евпраксия - услышала плач из кельи сестры Клавдии, молодой монашки, жившей в монастыре уже третий год. На исповеди она спросила у настоятельницы - что случилось с Клавдией.
Та , подумав, ответила:
Ничего, пройдёт с годами! Тяжело молодым, когда тело кричит. Хорошо, что ты уже постарела: так легче Бога видеть.
Евпраксия, размышляя вечером над словами настоятельницы, вдруг поняла, почему среди святых почти нет молодых женщин. Зов неродившихся детей заглушал в их молодых телах зова Бога, и она радовалась, что тело её уже больше трёх лет молчало, не требуя больше ласки мужских рук для того, чтобы чувствовать себя счастливой.
И вот тут-то началось её испытание: ей стали сниться сны. Они приходили, не спросясь и заполняя короткие ночные часы, когда тело лежало на её узкой кровати, но душа летала куда-то для участия в этих неконтролируемых ею фантасмагориях. Сны были из её преждней жизни и всегда с её участием. Ей снился Лондон, Париж, Рим, Афины - все те места, которые она посещала на отдыхе с подругами или когда ездила туда вместе с мужем. Во сне она переживала опять эти города с их шумом, музеями, людьми, ситуациями.
Когда она просыпалась, она помнила свои сны, и это мешало ей в её монастырской жизни и общении с Богом. Она даже осунулась, прося помощи через пост, ночные бдения и обет молчания. На исповеди она сказала о своей борьбе со снами настоятельнице, которая выслушала Евпраксию молча, но после исповеди стала посылать её к Марфе, старой монахине, живущей в своей келье и почти не выходящей оттуда.
Марфа любила, когда ей читали писание вслух, а голос у Евпраксии - бывшей Люси - был мелодичным и приятным. Марфа была очень старой, её глаза почти не видели, а за сприной вырос горб, и она шутила, что это были её крылышки, которыми Бог наградил её за службу и которые понесут её, Марфу, к Нему, когда крылышки окрепнут настолько, чтобы поднять её огрузневшее с годами тело.
Пока не крепкие - шутила она, когда её спрашивали, как её крылышки.
Марфа рассказывала Евпраксии о Боге и любила, когда та массировала ей ступни ног - ноги её болели, и она набивала валенки мягкими лопухами, а иногда и крапивой.
Пусть ножки мои пожжёт немного - так им и надо - не хотят меня больше носить - приговаривала она с улыбкой.
Но сны не уходили, а один повторятся опять и опять. Евпраксия знала этот сон, и когда в ночные часы кто-то прокручивал этот сон опять, она даже вздрагивала: сон был без конца и всегда заканчивался её пробуждением. А снилось ей вот что:
Снилась ей площадь в Венеции, около залива. На площади стоял чёрный концертный рояль и за ним сидела тоненькая, очень молодая пианистка и играла прелюд Дебюсси. Площадь была пуста, а на кресле, недалеко от рояля сидела Люся в старинном, длинном платье с кружевами и слушала музыку. Она чувствовала теплоту солнца на щеке, и божественные звуки проникали во всё её тело. Тут на площади появлялся - тоже в старинном одеянии - какой-то человек, мужчина, в карнавальной маске. Он пересекал пустую площадь и подходил к ней, Люсе. Маску он держал в руках, и наклонившись к ней, под маской она видела лицо своего бывшего мужа.
Он шептал ей на ухо, тихо но властно:
Пора! Вставай! Уходи! Я пришёл за тобой!
Но она отворачивалась от него и говорила нетерпеливо:
Нет! Я не пойду! Я буду слушать музыку.
Тут она чувствовала, что солнце куда-то уходило и поднимался ветер, а вместе с ветром она слышала гул воды, и вдруг огромная масса воды обрушивалась на площаь, покрывая и рояль, и пианистку и унося куда-то её мужа. Тут она всегда просыпалась, так и не узнав, что же сделалось с ней, Люсей? Спаслась ли она от этой воды. Сердце её билось в груди, и она покрывалась холодным потом.
Слава Богу, проснулась. Она крестилась и читала молитву, отгоняя от себя липкий, повторяющийся сон.
В ту ночь, когда её разбудили и попросили пойти к Марфе, она видела опять всё тот же сон. Она была рада, что её разбудили в тот момент, когда её муж стал подходить к её креслу, стоящему около рояля, но музыка ещё неслась в её голове, и она слышала внутренним слухом летящую мелодию Дебюсси.
................
Евпраксия очнулась от своих раздумий и окликнула Марфу, но та не отзывалась. Евпраксия подошла к Марфиной кровати и вдруг она поняла, что та - умерла, умерла во сне, легко и без боли. И вдруг она увидела, что случилось чудо: спина Марфы распрямилась, и она лежала на кровати ровно, как совсем молодая девушка, и только морщины выдавали её возраст.
- Крылышки!, подумалось Евпраксии,- крылышки окрепли и она улетела!
Евпраксия вышла из кельи и пошла к дежурной монахини.
Сестра Марфа скончалась сейчас при мне - просто сказала она.
Ах, ты Господи, успокой и прими душу её! запричитала монахиня.
- Пойдём вместе к ней, почитаем отходную, ведь она соборовалась уже несколько раз, раба божья Марфа, да и Таинство Елеосвящения и покаяния она делала регулярно -успокой, Господи, душу усопшей Марфы!
Они вошли в келью Марфы, где та мирно лежала на постели - будто в глубоком сне. И в келье вдруг почувствовался лёгкий, душистый запах елея.
А ведь ты была у неё последней, при тебе она душу Господу нашему отдавала - тебе и жить теперь в келье её, - неожиданно сказала монахиня Евпраксии, а та подумала:
И спать в постели Марфы. Господи, может, и сны мои будут благостные.
Сходи на колокольню, Евпраксия, скажи, чтобы ударил колокол по усопшей рабе божьей Марфе, - попросила дежурная монахиня.
Евпраксия разбудила звонарицу и вместе с ней поднялась на высокую колокольню. День ещё не занимался - время подходило к четырём утра, но было по-зимнему светло от лежавшего во дворе монастыря снега. Она взялась за тяжёлый язык колокола и стала его раскачивать всем своим груздным, тяжёлым телом. Колокол зазвучал, заполняя гулом всё тело Евпраксии, а звонарица заиграла на малых колоколах. Монастырь проснулся от звуков этой музыки, и с каждым ударом колокола Евпраксия чувствовала, что старая жизнь с её снами, городами, звуками роялей, мужем навсегда покидает её.
Дай-то Бог, чтобы так было всегда, подумала она и прибавила:
- На всё воля Божия, прости и помилуй меня, Господи!
И она стала звонить ещё старательней, раскачивая пудовый медный колокол и наполняя холодный зимний воздух звуками Божественной Гармонии.....
Дебюсси: http://www.youtube.com/watch?v=3sFTiYsVJGg
Комментарии