Поле гороха
Я рос в маленькой деревне в Могилевской области. А в деревне - свои развлечения. Телевизор там появился незадолго до моего рождения, но смотреть его было нельзя, чтобы он не сломался. Телевизор стоял, накрытый белой вышитой салфеткой, нарядный, как невеста.
Я маялся бездельем и обрадовался, когда в хату пришла соседка баба Люба и предложила «пойти в горох». Горох выращивался всеми в деревне в промышленных масштабах. Его ели сырым и делали из него «парёнку» в печи: горох разбухал и становился совсем сладким. «Как завечереет - приходи», - сказала баба Люба и посерьезнела. И тут оказалось, что «в горох» мы пойдем не на ее огород, а куда-то в другое место. Причем - на ночь глядя. Дома меня снарядили авоськами. На закате я прибыл к завалинке бабы Любы и она, покряхтывая, повела меня через колхозный сад к канаве.
Для меня до сих пор загадка, зачем понадобилось тырить колхозный горох в то время, когда даже весь свой посеянный горох съесть тогда на селе не могли. Быть может, таким образом осуществлялся какой-то древний ритуал мести Советам за коллективизацию, раскулачивания и все остальные прелести, благодаря которым деревня в Могилевской области выглядела в 1980г. так жалко, как она выглядела?
Пока же я постигал свой первый в жизни опыт партизанщины: с удивлением видел, что баба Люба идет, постоянно оглядываясь по сторонам, что она перешла на шепот. Мне кажется, одна из главных особенностей жизни в Беларуси - в этом шепоте и оглядывании по сторонам. Отдельные политизированные товарищи называют это «страхом». На самом деле это - побочный продукт того, что в онтологическом смысле мы все, вся страна, идем на колхозное поле воровать горох. Отсюда и шугаемся каждого звука.
Придя на поле, мы начали срывать стручки и распихивать их по сумкам. От труда баба Люба повеселела, перестала оглядываться и даже заговорила в полный голос. И вдруг вдали, на самом горизонте, появилась машина. «Милиция!» - вскрикнула баба Люба и силком усадила меня на землю. Я не знаю, почему она решила, что далекая-далекая машина выехала именно за нами. Или, если она выехала не за нами, почему решила, что машина нас заметит: две фигуры посреди горохового поля на расстоянии двух километров...
Мы сидели в горохе, стараясь не дышать. И я только тогда вполне понял, что мы делаем нечто неправильное, и это было и страшно, и весело одновременно. Это было из разряда «нельзя». Несмотря на то, что машина и не думала обращать на нас внимание, поднявшись, мы драпали к деревне, теряя горох из мешков. Бабуля показала такую прыть, что автомобиль «Мерседес», о котором тогда много говорили, позавидовал бы ей. Я бежал и чувствовал себя пионером-героем, который совершил подвиг и сейчас удирает от полицаев. Так люди и становятся партизанами. На всю оставшуюся жизнь.
Морской пейзаж
Мое отрочество прошло в столице, в относительно богемной среде учащихся детской художественной школы N1.
На дворе - 90-е гг. Мучительно хотелось «вареных» джинсов, которые тогда называли «мальвинами». Все учащиеся детской художественной школы считали себя вполне состоявшимися художниками и могли на полном серьезе обсуждать, что у Шишкина написано «не так» и в чем они, учащиеся детской художественной школы N1, лучше Айвазовского. Наименее талантливые пытались заработать себе на «мальвины» партизанским мытьем машин на автозаправках, более счастливая половина писала пейзажи и «загоняла» их на «Динамо». На «мальвины» заработать не удавалось ни тем, ни другим.
Кстати, если вы думаете, что картины, продающиеся в известных минских вернисажах, написаны мастерами, чье перо искусней пера учащихся детской художественной школы N1, вы заблуждаетесь!
Итак, я нарисовал свой первый пейзаж на продажу. Он удался со второго раза. Первый раз я нарисовал его акварельными красками «Ленинград», но пейзаж получился блеклым. Поэтому я перерисовал его с помощью масла на куске картона от Киевского торта, который хорошенько прогрунтовал. Пейзаж был копией вида на Ладогу передвижника Куинджи: хмурое небо, темно-синяя вода, желтый песочек. Во всем этом явственно просматривались «мальвины».
Несмотря на то, что Ладога - не море, я написал на заднике «Морской пизаж», зная, что населению больше нравится, когда сюжет имеет законченное звучание. Я понес пейзаж на «Комаровку», и это было моей ошибкой. Я знал, что торговля кустарной живописью идет относительно бойко на «Динамо»: тут за неделю стояния у тебя действительно что-то могут купить. Но на «Динамо» стояли остальные учащиеся детской художественной школы N1, и я не хотел перед ними позориться возможным фиаско в продаже своего пейзажа.
Я пришел на «Комаровку» и встал, как полагается, у главного входа на открытый рынок. Справа от меня спортивного вида бычок продавал ношеные кроссовки, явно краденые. Слева стоял мужик в кепке, который продавал пучок лука. При этом он его почему-то держал в руках. Руки абстинентно дрожали.
Я сначала тоже держал свой пейзаж в руках. Потом положил его на землю, т.к. руки затекли. На меня смотрели с сочувствием: мол, такой молодой, а уже художник. «Откуда картину стырил? Из ГУМа?» - через некоторое время, заикаясь, спросил мужик. «Да так... Я сам», - неопределенно махнул я рукой. Прошло два часа. Мой пейзаж не покупали. Его лук тоже. Но ему было нужней, т.к. похмелье. «Слышь, малый», - заговорил он другой, деловой интонацией, видно, окончательно осознав, что партизанскими методами на опохмел не заработать и надо переходить к террористическим: «А ты за место заплатил»?» Ему, конечно, надо было возразить: «А ты заплатил»? Но я был еще очень юн и не знал этого. «Не заплатил, - пискнул я. - И денег у меня нет». «Денег нет? - протянул мужик разочарованно. - Тогда иди на ...й отсюда».
А пейзаж потом продала тренер моего лучшего друга, которая возила их команду в Польшу. Выручив примерно 20 злотых, она купила мне «мальвины», которые, увы, не подошли. Так я и остался без «мальвин» и теперь, оглядываясь назад, понимаю, что это хорошо. Ибо партизану «мальвины» не к лицу.
Виктор Мартинович
Комментарии