Военные хроники

Александр Семенович Шлыков, 92 года

Перед войной я служил сапером на границе между Восточной Пруссией и Литвой. Летом мы познакомились с местным попом, он нас угощал чаем с медом. Приходим как-то к нему и видим, что он скарб собрал, уезжать готовится. Спросили: «Вы чего?» «Война надвигается» - ответил он. Пропаганда в то время твердила, что это все провокации, в штабе нас тоже заверили, что все нормально – Германия наш союзник. Но уже вечером старшина выдал мне, как командиру отделения, ящик гранат, по паре на каждого, и патроны для винтовок. Ночью мы услышали гул вражеских самолетов и поднялись по тревоге. А через два часа началась моя война. Немцы сплавлялись по реке, мы их пропустили к середине и открыли огонь. Это была кровавая ночь. 12 дней мы удерживали наш район, а потом все равно пришлось отступить.

Мой путь был долгим. Я принимал участие и в сражениях под Москвой, и в боях за Ленинград, и по Европе прошелся. Приходилось мне бывать и в блокадном городе. Я ехал туда по знаменитой «дороге жизни», что проходила по Ладожскому озеру и Неве. В моей колонне было восемь автомобилей загруженных провиантом, но до Ленинграда добрались шесть. Двое пошли на дно, попав под обстрел. В городе мы должны были собрать группу и эвакуировать ее. На это ушло три дня – очень страшных и опасных. Я видел все ужасы блокады – людей, умирающих на дорогах от голода, трупы детей, которые везли на санках их родители, здания, рушащиеся от снарядов. Видел очередь у Невы за водой, и сгорбленную бабушку, которой не хватало сил, чтобы поднять консервную банку с водой из реки. А еще запомнился хлеб. 125 граммов – дневной паек человека. Сущие крохи.

Обратный путь тянулся вечно. Я вез больную женщину лет семидесяти, у нее было моченедержание. Пока ехали, она раз тридцать просила остановиться. Каждый раз ее приходилось снимать, потом погружать. Тормозишь ты, тормозит вся колонна. А это невероятный риск – в любой момент могут обстрелять либо финны, либо немцы. Страху мы там натерпелись!

Еще один жуткий момент случился Варшаве, когда мы вплавь пересекали Вислу. Я видел, как рядом со мной тонули наши бойцы. Глупо и бессмысленно. Я сам едва-едва до берега добрался, часа два отдышаться не мог, думал, что умру.

На войне я видел не только героев, но и предателей. Я тогда служил во второй ударной армии, и после выписки из госпиталя вместе с четырьмя товарищами возвращался в часть. По дороге нас остановили сотрудники НКВД. Проверили документы, отвели в полуразбитый дом, стали допрашивать. Куда, мол, идете? В часть, говорим, после ранения. Откуда знаете, что она здесь? Так мы же тут служили. Но сначала нам не верили. Четыре дня мариновали, задавая одни и те же вопросы. Позже выяснилось, что наша часть полностью дезертировала.

У меня были хорошие друзья, но многих я потерял. Кто-то подорвался на мине, кто-то попал под пулю. Я всех их помню. Петю Негодяева, капитана Силаса, которого разорвало снарядом на куски, когда он ехал в часть на велосипеде. Помню товарища из Новосибирска, двухметрового парня, который не помещался в землянку. Мы его оберегали, уговорили начальство, чтобы его взяли дневальным в штаб. Как-то он шел с походной кухни, нес два котелка с кашей для своего командира. Сзади разорвался снаряд, выпущенный из «Большой Берты» и его разрезало пополам.

Впрочем, была на фронте и любовь. Как-то, когда я был старшим по охране солдат, размещенных в доме, приходит ко мне часовой и говорит: «Товарищ старший сержант, тут женщина стоит, просит, чтобы Кузнецова отпустили» Я подошел к ней выяснить, в чем же дело? А она рыдает в голос и умоляет ему хоть на пару часов отгул дать. Так и не уходила, пока не отпустили. Я потом пошел в баню со всеми, посмотрел на голого Кузнецова и его выдающееся мужское достоинство и сразу понял, почему эта девушка так настойчиво умоляла о свидании с ним.

После войны солдат отбирали для участия в параде по случаю победы. Критерии были серьезные – рост 178 сантиметров, никак не меньше. Раз десять нас измеряли. Меня, видимо, взяли за заслуги. Все-таки под Москвой был, в Ленинград дважды ездил и жив остался, два ранения получил… Парад, конечно, очень отличался от того, что в 41-ом проходил, где я тоже участвовал. Тогда не было ни людей, ни приветственных транспарантов, только музыка и марш. А тут партия устроила настоящий праздник – с поцелуями, цветами и радостью.

Иногда меня спрашивают: «Сколько ты застрелил немцев?» Я не знаю, не считал. Сколько людей погибло на мосту, который мы взорвали? Сколько танков наехало на оставленные мною мины? Сколькие стали жертвами снарядов, выпущенными мною? Это война, на ней не может быть цифр.

Дмитрий Петрович Сыромятов, 88 лет.

Нас отправили под Ленинград в 41-ом году. Нам было по 17 лет – совершенно необученные пацаны, но на войне взрослеешь быстро. Помню, в Волховских болотах мы оказались в окружении. В эти три дня у меня во рту ни крошки не было. От голода и истощения организма я пережил куриную слепоту, как только солнце заходило – вообще ничего не видел.

Как-то мы попали на полевую кухню с товарищем и нас попросили распилить маленькое полешко. Так мы час работали с постоянными перерывами. Я подумал, Господи, как же я буду на гражданке жить, если уже сейчас сил почти не осталось?

Моя мама была очень набожной женщиной. Перед отправлением на фронт она мне в тряпочку крестик зашила и сказала, чтобы я его всегда брал с собой. Он меня, видимо, от беды и уберег… Однажды мы захватывали железнодорожную станцию, началась перестрелка. Я палил с насыпи, и вдруг меня ударило в голову. Шапку снял, вроде крови нет. Перескочил на другое место, отстреливался там. А после боя смотрю – шапка распорота. Это был не шальной выстрел, а прицельный в голову. Был и другой случай. Заскочили мы в окоп, а там немец. Он первый прицелился в меня, нажал на курок, но случилась осечка. Там уж я его из автомата убил. И так всегда – то снайпер промажет, то винтовку заклинит, то снаряд рядом со мной не разорвется. Видно, хороший ангел хранитель меня с небес оберегал.

В наступательных боях, как правило, выживали одни старички. Молодежь вскакивала первой, ее вычищало. У меня был друг Николай Полушкин, он пришел к нам после госпиталя уже обстрелянным. Дал мне хороший совет – идти в атаку перебежками: пробежал, упал, но с этого места уже не вскакиваешь – иначе тебя снайпер снимет. Лучше откатиться метра на два и снова бежать. В жарких боях это меня и спасало.

Самый счастливый день на войне случился в 42-ом, когда я попал в полевую баню. Мы всю зиму ходили в полушубках, вши нас объедали живьем. Вся красная армия с эпидемией этой столкнулась. Уже потом с паразитами начали бороться – осмотры ежедневные, купание в бочке, «прожарка» одежды. Так и искоренили проблему за несколько месяцев.

Страшнее всего мне было на подступах к Ленинграду. Мы шли и увидели воронку, в которой лежало три трупа. У одного пасть была раскрыта и глаза на выкате. Я долго не мог забыть эту картину. Все думал, что сейчас полетит самолет или ударит артиллерия, и уже я буду лежать в таком же положении.

Евгений Дмитриевич Петрухин, 86 лет.

1 сентября 41-ого года всех учеников нашей школы распустили по домам. К нам приближался фронт, и никто не хотел рисковать. Когда мы через месяц приехали на учебу – школа превратилась в госпиталь, где было множество раненых солдат. Мне еще не исполнилось 15 лет, когда меня настигла война.

Первого немца я увидел в нашей деревне Рыляки, что в Юховском районе, уже через несколько дней. До этого ночью была страшная бомбежка, красная армия отступила. Фриц шел с пистолетом, который, правда, был опущен, когда мы поравнялись, он спросил: «Рус солдат есть?» Я помотал головой. Помню, в тот же день наши нанесли по вражеской колонне авиационный удар. Так этот немец прятался в одном блиндаже с деревенскими жителями и пытался стрелять по нашим самолетам из своего пистолета.

В марте следующего года нас подняли среди ночи. Выгнали на улицу в том, в чем одеты были, и погнали на околицу. Там завели в лог, где нас ждали автоматчики, выстроенные полукругом. До меня сразу не дошло, что сейчас будет, а отец смекнул и сказал: «Ну, все. Давайте прощаться. Нас сейчас расстреливать будут!» Когда мы уже не верили в чудо, к фрицам подъехал какой-то офицер. Что-то скомандовал по-немецки, видимо, дал отбой, сказал, что мы еще пригодимся, как рабочая сила. Нам дали 15 минут на сборы, посадили в грузовые машины и повезли по шоссе Варшава – Москва на Запад в тыл.

Пленных скосил сыпной тиф. Это было в Беларуси. Люди умирали сотнями, их не успевали вывозить на кладбище. Нашей семье повезло, хотя мы все переболели. Тогда враг начал выживших рассредоточивать по совхозам, меня, например, в Гомельскую область направили свиней пасти для немцев. Если хряк убегал, немцы меня били кнутом, как свинью. Сильно, что аж всю спину жгло. Так и прожил лето. Осенью подоспела красная армия и нас освободили. Мы до этого три дня в блиндаже просидели на нейтральной полосе. Слушали, как пули свистят и снаряды разрываются. А потом сражение закончилось. Русские бабы вешались солдатам на шеи и целовали их. На душе было такое счастье, что его не описать словами.

В армию меня призвали в декабре 43-ого. Определили в войска воздушного наблюдения, оповещения и связи. Выдали гимнастерку бабскую с вытяжкой для грудей, шинель такую же, и отправили воевать – наводчиком станкового пулемета. 12 мая 44-ого был мой первый бой. Самый страшный из всех. Мы охраняли мост через Припять, палили по немецкой авиации. Нам удалось сбить головной Юнкерс, хорошо попали, так, что летчику мозги вышибло. А кто именно сбил самолет, мы так и не поняли. Люди кричали:  «Наша часть! Наша!», а там пойди, разбери, все же стреляли. Сражение нелегко нам далось, разбили две наших зенитных батареи. Кто ближе к мосту воевал, там и остался.

На войне я получил тяжелое ранение. Как-то, когда нас перевозили, мы нарвались на мину. Машину подкинуло, я вылетел из кузова и шваркнулся об асфальт. Весь таз себе раздробил.

Знаете, я часто вспоминаю, как меня провожали на фронт. Отец поцеловал и сказал: «Иди воюй! Видел? Иди воюй!» Ни он, ни мать, ни сестренка ни слезинки не проронили. До того они натерпелись при немцах, что люто их ненавидели. К нам ведь относились, как к рабам, не ставили нас ни во что. Поэтому я никогда не смогу сесть за один стол с ветераном вермахта и выпить с ним. Я на своей шкуре испытал всю их мерзость.