Гобеленщик Всея Руси

В один прекрасный день...  

   Впрочем, день был совсем непрекрасный: слякоть и мрак, и осенний морок, и солнечный луч пугливо скрывался за тучами, едва и на миг осветив октябрьский мокнущий город. Краски осени поблекли, все было серым, безнадежно серым. И было еще неизвестно, что серая дорога ведет к радуге.  

   Тем ярче и ошеломительнее оказалось празднество, пиршество цвета, света, тепла и смысла тканных картин Евгения Радченко, вносимых в просторную мастерскую одна за другой. Реальность серого заоконного мира пропала, а здесь было солнечно и свежо. И надо было сразу подумать: так не бывает. Жизнь - не радуга, и даже самый солнечный Художник не в праве ее идеализировать.  Но в том первом для меня, домашнем показе гобеленов - так уж случилось - не оказалось ни одного жесткого, трагедийного сюжета.

   Знакомство с ними состоялось позже, а в тот осенний день над моей жизнью просто взошла рукотворная радуга Радченко, и душа радовалась возможности радоваться, поводу восхищаться: каков Мастер!  

   Мастер напоминал собой постаревшего Маленького Принца. И у него тоже был любимый цветок: Ирис. 

   "Ирисы" Радченко и другие сюжеты    

   Ирис для него цветок космический. И потому вмещает космос человека, признающего за высшие ценности творчество, память, долг, совесть, любовь. Триптих-импровизация "Ирисы", посвященный художникам Юрию Мочалову, Ярославу Штыкову, литературному критику Игорю Дедкову, радиожурналисту Николаю Попову, краеведу и историку Виктору Бочкову.   "Ирисы" Радченко - признательность им и память о них... Мир, как известно, держится на праведниках. Так что трипих, в известном смысле, предлагает разговор о них...

   Есть и другие сюжеты, посвященные близким по духу людям. "Дом, в котором родился художник" - посвящение Николаю Шувалову. Единственное окно светится в потемневшем от времени двухэтажном доме. Ох непросто оторвать от него взгляд. Золотой надеждой освещает оно нашу будничную, обывательскую жизнь, - ведь это окно в мир правды, таланта, совести. Пространство над домом художественное чутье Мастера обращает в луковицу, внутри которой и помещается дом. И луковица тоже, приглядитесь! непростая: это же купол храма, соприкасающегося с космосом...  

  Из окна кухни Игоря Дедкова Евгений Вячеславович когда-то увидел прямоугольник тюрьмы. Зарисовал и, казалось, забыл... Всплыл сюжет в другое время - когда Мастер читал о тюремных мытарствах Вавилова.

Из тюремного колодца вырастает в небо фигура тощего, безволосого узника в смертном балахоне, беззвучный крик его исполнен муки. Гобелен "Год 37-й" стал центральным в триптихе. По бокам обступают его "Покров на Нерли" и "Нередица". Параметры трех гобеленов образовали крест - напоминание о крестном пути России, об ужасе тюрем и красоте ее храмов.  Вызревший сюжет дался автору не просто: пока работал "Год 37-й", испытывал животный страх.

   И неудивительно! Запрокинутым в небо криком узника Мастер напрямую заговорил с Богом. Потому что вплотную подошел к черте, которую провел Господь, допуская человека к творчеству. Ведь далее искусство кончается - начинается чудо. А чудеса - дело Божье, не человеческое...  Уровень творчества Мастера граничит с ним. Посмотрите его "Натюрморт" с кувшинами и рушниками, "Водопад", "Форт Фишер" - поверхности не существует, есть голографический объем. Обман такой крайний, что, как пишет Ксения Котляревская, хоть глаза протирай. А "Зимний ручей"? Как можно сотворить такое?

   С помощью цвета, конечно. Конечно, Евгений Вячеславович тончайший колорист. Но как недостаточно это объяснение!  Зато как полно впечатление от его храмов, дорог, домов, городов и городишек, осенних букетов, дремлющих под тающим - у вас на глазах снегом, тоненько звенящих подснежников. Каким подлинным, правдивым смыслом обеспечена картина затерявшейся в космосе неба и космосе снега деревеньки! Какая радость проникаться замыслом художника, поражающим торжественной силой ума и понимания, сопереживания и памяти.  

  "Если не помнишь ничего, не знаешь, знать не хочешь, - написал Игорь Дедков, - до чего же свободно и легко жить; чья-то давняя ноша, даже твоих отцов, твоего народа - чужая ноша, даже след ее тяжести чувствовать - зачем, с какой стати?"  Радченко ношей знания и памяти обременен вполне. Об этом его гобелен "Боль", об этом "Тюрьма Соловки". Черные кресты могил на земле и белый, сияющий крест на осиянном небе над "Соловками"...  Нет, это не декоративная публицистика и не сюжет "на политическую тему". Все проще и страшней: это жизнь человеческая, где одни гонят, травят, убивают других чаще не по праву правоты, а по праву силы, это крик Узника с гобелена "37-й год": "Когда это кончится, Боже?!"  

   Смотрю на гобелен "Мое озеро". Темная глазовина, запрокинутая в чистоту священной бездны, так жаждущая этой чистоты и света, и думаю: кончится. Когда-то это кончится. Не напрасен начатый Мастером разговор с Богом.

1998 г. Кострома