Проект неравенства

ПР67 Февраль-Март 2013
В архитектуре, в отличие от прочих искусств, суждение дилетанта важнее, нежели оценка профессионала – просто потому, что архитектура создает мир, в котором живут люди, а люди имеют право иметь собственное мнение о мире, где живут. Именно их мнение и ценно, а вовсе не мнение того, кто данный мир соорудил.


Максим Кантор

Вы не можете людям сказать: вы просто не понимаете, как это хорошо. То есть сказать-то можно, но ровно с тем же основанием, с каким политики говорят гражданину, что ему стало жить «лучше и веселее» и что демократия – лучший из возможных порядков на земле. Сказать-то можно, но жизнь от слов не станет краше. Так что, если хотите знать, хорошо ли жить при Путине, спрашивайте не чиновника из министерства, а бабку в бакалее. Хотите узнать про московскую архитектуру – спрашивайте москвичей, а не Рема Колхааса.

От картины можно отвернуться, книгу можно не открывать, музыку можно не слушать – но люди не могут не жить в домах, не ходить по улицам, не смотреть в окно. Они приговорены знать архитектуру и судить о ней. Мы судим о погоде и можем понять, идет ли дождь, хотя мы не метеорологи. И мы понимаем, что продукты дорожают, хотя мы не экономисты. И мы понимаем, что город стал уродливым, хотя большинство из нас – не профессиональные архитекторы. Скажу больше: суждения моей матери или жены, которые далеки от архитектуры, всегда были точнее, чем суждение архитекторов – потому что у них глаза москвичей, которые любят город, живут им и дышат. И ничто не застит им зрения – ни корпоративная мораль, ни цеховая солидарность.

Эта преамбула написана для того, чтобы не расшаркиваться: мол, я, извините, не профессионал, и мое мнение ничего не стоит, но я вот скажу…

Я профессиональный москвич с пятью поколениями стажа, я исходил свой город вдоль и поперек, бродил ночами по бульварам и набережным, лазал по крышам домов и заколоченным церквам в ту пору, когда их еще не открыли; я жил в коммуналках, снимал комнаты, сменил пять квартир, моя родня рассыпана по городу. Видел дома с обвалившимися балконами, видел обветшалый модерн, видел, как возводили брежневские хрущобы и цековские кирпичные бараки. Это мой город, и я знаю, о чем говорю.

Так вот, свой город я разлюбил. Город стал некрасивым и неудобным. Москва была красивым и особенным городом, удобным для жизни и прогулок. По Москве было принято шататься; «иду-шагаю по Москве» – это было занятие всякого, не только молодого. По Москве шатались точно так же, как шатаются сегодня по Парижу, Берлину, Барселоне, Лондону. В Москве было принято гулять – были дворы для футбола и ребячьей беготни и внутренние сады для времяпровождения пожилых жильцов квартала. На Кропоткинской во внутренних дворах были яблоневые сады. Во дворах малосимпатичного района на Войковской сидели доминошники, мальчишки пускали змея, а центр был живой и теплый. Москва стала некрасивым и невыносимым для жизни городом. Трудно поверить, что так эффективно можно было испоганить среду обитания миллионов людей за короткий срок.

За 25 лет совокупными усилиями прогрессивного человечества и архитекторов Москву убили. Хотели, как говорят, хорошего. Но сделали ужасное.

Москву убивали целенаправленно и цинично и, в конце концов, убили. В городе уже нечего любить. Это был красивый город, особенный, не похожий на другие города, а стал город похабный. Я специально выбирал эпитет. Не мерзкий, не гадкий, не отвратительный – а именно похабный. И похабство из Москвы прет. В ней стало не-приятно находиться, как в борделе или в гостях у директора ателье. Помните Высоцкого: «но это был директор ателье и не был засекреченный ракетчик»? Вот этот вот «директор ателье» и победил повсеместно – в виде коллективного заказчика и жлоба. Этот коллективный «директор ателье» – или менеджер Росвооружения, или советник директоров банка – стал значить больше, чем вкус правительства и царя.

В годы Советской власти среди художников было принято осуждать пролаз, которые рисуют вождей, этаких обобщенных налбандянов. Их было не так уж и много – редко кому давали заказ на портрет секретаря обкома; но если находился такой прохвост, его все осуждали – предпочитали ему Фалька. Мораль была для всех очевидна: честным Фальком быть почетнее, чем нечестным Налбандяном. Хитрые налбандяны (шиловы, лактионовы и т. п.) прибегали к псевдоисторической аргументации: мол, во все времена художники работали на заказ, вот, например, Веласкес и Микеланджело работали по заказу и мы тоже работаем по заказу. Им отвечали с брезгливостью: когда напишешь Сикстинскую капеллу, тогда и поговорим про твое сходство с Микеланджело, шаркун ты этакий. А главное: папа Лев Х на секретаря обкома не похож.

Но еще менее на папу Льва Х похожи держатели акций пенсионных фондов, воры в законе, менеджеры Газпрома и депутаты от «Единой России». Однако именно они выступили заказчиками у архитекторов, и архитектура в течение тридцати лет обслуживала вкусы мелкого дрянного ворья. Сперва строили им башенки с лепнинкой и стеснялись – говорили застенчиво: ну, знаете, приходится зарабатывать. А потом стесняться перестали – у ворья появились такие запросы, что особнячок хоть сейчас на Биеннале можно показать. И теперь уже к заказам ворья прислушиваются с интересом – вор нынче продвинутый пошел, много понимает. Хотели ворам навязать свои представления о Витрувии – была такая иллюзия, – и воры обучились быстро. Но еще быстрее обучились принципам и вкусам ворья сами архитекторы.

Купола собора Св. Петра архитекторам не заказали и Сикстинскую капеллу расписать их не попросили, зато прогрессивных вилл по ближайшему Подмосковью настроили немерено. И постепенно вкус архитекторов обкатался под вкусы жулья.

Прежде налбандяны были редкостью – продажности в художественном цеху стеснялись. Сегодня все подряд – налбандяны, все только ворье и обслуживают. А кто еще закажет? Цены, извините, диктуют… Ну так не строй совсем! Иди в подполье! Нет, в подполье не хотят, хотят с ворьем. Беда – все отметились в строительстве хором для ворья.

Некогда советским чиновникам строили типовые санатории, заурядные квадратно-гнездовые апартаменты гостиничного типа. Что, у Брежнева на Гранатном могла разгуляться фантазия зодчего? Задыхался архитектор при Советской власти. Не то теперь – нынче Витрувий такие кренделя выписывает, что ахнешь. Причем количество отстроенных мраморных фазенд прямо пропорционально утраченным городам Российской империи. Впрочем, мы и не любили ее, проклятую тоталитарную страну, пусть себе рушится! Но архитектор – не таксист, ему не должно быть безразлично, кого он катит и по какой стране. Вот отвалился политый кровью Севастополь, а мы ворам – фазенду в прогрессивном стиле. Думаете, это прошло для вас бесследно? Нет, не бесследно. Пребывание в публичном доме очень меняет душу девушки.

Мной лично замечено, что человек спивается за семь лет напрочь; сперва кажется, что его ничто не берет, пьет и не пьянеет, употребляет много водки семь лет подряд – и так превращается в скотину, а потом умирает. Трое сильных мужчин на моих глазах спились и померли, а не дураки были и не слабаки.

И с архитекторами произошло примерно то же. Вы сейчас все диву даетесь – где же наша архитектура? Где гении зодчества? Спились – то есть оналбандянились. Настроили ворью особняков – и оналбандянились. Думаю, примерно тот же срок, что и с водкой внутрь, нужен художнику, чтобы оскотиниться. Начинаешь с того, что создаешь прогрессивный силуэт дачи председателя Центробанка, вроде бы и ничего особенно стыдного, даже интересно. Еще пара проектов хороших: коттедж девелоперу Доронину и его темнокожей подруге – а что, элегантная вещь вышла; между прочим, и Микеланджело, и Рем Колхаас на заказ тоже работали… Потом еще одному интересному человеку с запросами, он личность – спекулирует металлоломом; потом еще одному заказчику домик – он просто влиятельный человек, со связями; и так постепенно архитектор превращается в налбандяна. Мало того, не только он оналбандянился, но даже описание этого процесса и прежде всего утверждение и оправдание этого процесса как неизбежного прогрессивного зла превращает критиков, экспертов, знатоков и околотворческую публику в таких же точно мародеров и налбандянов. Однако условились: с нас все как с гуся вода – есть пресловутые условия зодчества, тут ведь иначе нельзя, можно только под ручку с мерзавцами. Простите, а вам тогда что именно в Советской власти не нравилось? Развернуться не давали – где именно? В чем? Вы зачем Сталина ругаете? Вы же еще хуже, чем сталинские клевреты – вы знаете про мерзость власти отлично, вы не верите ни в какой социальный рывок и меры, вы отлично представляете, какой стиль жизни в мраморе воплотили – но делаете это с энтузиазмом. И ждете, что это будет искусством? Нет, так никогда не будет. Вор останется вором, и искусство, обслуживающее воров, будет бандитским. Вы возводите особняки жулью по канонам Витрувия и полагаете, что как-то так, подспудно, эти пропорции облагородят ворье? Так же точно мазурики в притон тащат пианино – чтобы все, как у культурных людей. Но Рихтерами не становятся.

Вы построили малину, граждане.

Бывают каменные джунгли, а вот вы все, сообща, усилиями архитектурных мастерских – возвели каменную малину. Весь город заполнен похабным привилегированным жильем, из всякой псевдоантичной постройки глядит мурло частного охранника – и сколько этой ведомственной швали прикормилось в ваших домах: охранников, консьержей, мажордомов, привратников и вышибал. Это ведь вы их создали, вы этот класс ливрейных подонков между делом спроектировали тоже.

И жить в этой каменной малине, гулять по этой каменной малине – отвратительно.

Архитектор – он прежде всего проектирует образ жизни общества, образ страны, образ будущего. Как Татлин, как Корбюзье, как Микеланджело. Вам не нравится проект общества Корбюзье? О, как все мечтали создать нечто наизначительнейшее – и не столь казарменно-простенькое, а с прицелом на культуру и высокое. Да и заказчик (вот что важно!) был при деньгах.

Когда все начиналось, более манящей профессии, чем архитектор, не было. Помню, мой итальянский товарищ на вопрос, кем воспитает дочку, говорил: ну конечно архитектором, а кем же? Сейчас пора перемен! Все открыто фантазии! Твори, выдумывай, пробуй! Пусть едет в Москву – а там! И глаза закатывал: ведь какие возможности открываются для проектирования человеческого общежития.

То была блаженная пора перемен – ломали казарму, возводили гражданское общество.

Правда, не очень представляли, как это гражданское общество выглядит – но возникло предположение, что облик города сложится из полифонии архитектурных решений. Мы ведь не казарму, не барак строим, мы возводим открытое общество, мы занимаемся зодчеством а-ля Поппер, апофатически обнаруживаем наилучшую форму. Как это сделать? Элементарно – отрицаем все, что оскорбляет свободолюбивый дискурс. И вот так, методом отказа от коллективного чувства прекрасного, от гнездового казарменного стиля, создавали индивидуальные термы, колоннады, портики. Архитекторы всей душой стремились к античности. Не к дорическому, понятно, ордеру – заказчики нынче что побогаче любят, чтобы с кренделями, – но все-таки стильно.

И строили много, на мрамор бабла не жалели, новейшим Барме с Постником – широко башляли. Только вот гóрода не построили, не получилось у архитекторов города – а построили малину.

Почему так вышло?

А потому так вышло, что город – это, прежде всего, равенство. Именно равенство делает город городом. Утверждение равенства есть то главное, ради чего возводятся дома в городе, это тот принцип, который создает города.

Стена к стене, спина к спине, локоть к локтю, дверь к двери – так встают ряды домов и ряды горожан – в Кале, Амстердаме, Париже, Лондоне, Берлине, Барселоне – везде. Горожане – это равные. Это – ополчение, это – стены города, по словам спартанца Агесилая, это – достоинство каждого, которое прежде всего заключается в том, чтобы не унизить соседа. Первое и главное, что поражает в европейских городах – это гармония равенства. Когда смотришь на пресловутые крыши Парижа или на лондонскую краснокирпичную за-стройку, думаешь о единстве общества.

Блочная застройка и сталинская застройка были советскими инвариантами городского мотива равенства – на российский неказистый лад. На социалистический лад изуродовали особняки модерна – превратили в коммуналку квартиру профессора Преображенского. И люди взалкали перемен. Сперва объединили комнаты Преображенского в обширные апартаменты, а неудачных соседей – глухую старушку и ее сына алкоголика – выселили в Фуняково. Не желаем мы таких соседей, мы с прогрессивным дистрибьютором холодильников желаем дружить. И, кстати, вкус у него на уровне – он фазенды заказывает.

Хотели не типовое строить для коллектива, хотели прорывное, личное: как Заха Хадид – с неудобным фестончиком, как Гери – с присвистом. А о том, что архитектура воплощает общество – структуру отношений людей, про это не думал никто. А если думали, то тогда и вовсе удивительно.

Создали проект неравенства – и по проекту неравенства застроили город, задушили все, что было в городе хорошего, а дряни понаставили – не считано. Досадно, что неравенство не позволяет людям долго жить вместе – это стиль властный и победительный, по-своему впечатляющий, но длительной совместной жизни из неравенства не возникает.

Сегодня Москву предложили бросить, ей уже помочь нечем – надо двигаться дальше. Город уже убит, надо перейти на новую площадку, там еще можно начудесить.

И архитектор разводит руками: а что же ему делать? Хорошие люди домов не заказывают. А в стол работать разучились, не «бумажной» же архитектурой заниматься. Про этот героический период «бумажный» архитекторы поминают, как про диссидентство, при котором гениальные романы писали в стол. Неправда, не писали романы в стол, ерунду в стол писали. Правды ради, когда занимались «бумажной» архитектурой, тоже ничего не сделали, проект общества не придумали. Была одна гениальная идея – у Михаила Белова: создать спальные места для бомжей сзади световых рекламных щитов, там спать тепло.

К сожалению, не реализовано – а лучше проекта новейшая российская архитектура не имела. И нечего кивать на «бумажную» архитектуру – если бы там были идеи, вы бы их воплотили.