«Поучение о хлебе я адресовал И. В. Сталину».

Современные размышления фронтовика о буднях Великой Отечественной войны.

Неимоверно велики фронтовые тяготы: недоедание и голодание, жара и стужа, недосыпание и физическая усталость, тоска по близким, полный бытовой дискомфорт и ограниченность в духовной пище. А самое главное – постоянно, каждую минуту и каждую секунду находишься в ожидании «своей» пули или «своего» осколка. Все это иногда порождало безразличие к жизни. Поскольку тебя, как ощущалось многими, почти наверняка убьют, то пусть это свершится скорее, чтобы меньше терпеть мук.

Вот и солдат Степан Перченко, сколько его ни ругали, не желал остерегаться. Посланный, к примеру, за коробками с патронными лентами, Степан не станет ни ползти, ни делать короткие перебежки. Более того, даже не пригнется под огнем. И не потому, что дерзок или чрезмерно храбр. Просто смерть торопил. Как сейчас вижу его на высоте 147,6 идущим вдоль железнодорожной колеи с коробками в обеих руках. Бредет во весь рост, лишь немного втянул голову в плечи, как бы ожидая, что вот-вот его ударят. И… дождался: сразил солдата немецкий снайпер. Не будь апатии, безразличия, отрешенности, может быть, и сейчас был бы жив человек.

Из-за трудностей некоторые шли на самоубийство, не дожидаясь вражеской пули. Отдельные решались на жестоко наказуемые самострелы или другие формы членовредительства. А в периоды напряженных боев, наверное, редко кто не считал за удачу получить ранение, чтобы отдохнуть малость да отоспаться вволю. Но после «санаторного» пребывания в тылу, как правило, снова рвались в горячее дело, так что подобные проявления слабости у преобладающего большинства фронтовиков были временными.

В состоянии накопившейся усталости и постоянного психического напряжения и ко мне приходило безразличие к жизни. И в такие минуты меня часто выручал образ Павки Корчагина из романа «Как закалялась сталь» Николая Островского. Ведь подобная психическая неустойчивость посещала в безвыходной, казалось, ситуации и его, но он ведь находил силы преодолеть себя, находил веские аргументы в пользу борьбы за жизнь. Например, такой: самое дорогое у человека – это жизнь, и надо сделать ее максимально полезной для других, чтобы не жег позор за бесцельно прожитые годы. «Если он мог,– размышлял я,– то почему я не смогу? Разве он не прав, что за жизнь стоит побороться. Тем более что враг топчет нашу землю. Кто же станет бороться с врагом, кто станет побеждать его?..»

После войны я перечитывал свое письмо к матери, написанное с Калининского фронта примерно в июне 1942 года: «Береги каждый кусочек хлеба, каждую корочку», – наставлял я ее. А через несколько месяцев, в октябре, поучение о хлебе я адресовал И.В. Сталину. Отлично помню то письмо. Не буквально, конечно, каждое слово в нем, а лишь содержание.

Перескажу его.

На фронте и в тылу, сообщал я вождю, красноармейцы часто голодают, в результате чего они физически ослаблены и не всегда устойчивы в бою. Поэтому у них возникает недовольство. Вот и у нас при передвижении в составе маршевой роты некоторые роптали: «Вот посылают голодными в бой, а потом спрашивают, почему города сдаем». Я, например, получил неплохую военную подготовку и хочу сражаться с врагом, но в данный момент – не совсем полноценный боец, так как истощен, и не могу успешно выполнить задачу…

Думал, что могут расстрелять за паникерство, но никуда и не вызывали даже по поводу того письма. Не исключено, что его содержание совпало с более основательной информацией о реальном положении дел. Так или иначе, но лично я с осени 1941 до осени 1943 года ни разу не наелся досыта. Чувство голода не покидало меня даже в пехотном училище, даже в госпитале, где питались вообще-то сравнительно сносно.

По прибытии на Калининский фронт в район Осташков-Селижарово в мае 1942 года возникли какие-то неурядицы с постановкой нас на довольствие. Несколько дней находились на подножном корму, искали крапиву, какие-то травы, листья. И без того ослабленные, мы еще более слабели.

Совершаем марш. Я отстаю. Только догоню на привале, а тут уже команда на движение. Наконец, совсем отстал. Бродил неизвестно где. Вышел к окраине деревни, а там грузовая машина в грязи застряла. Подхожу, пробую, что в мешках, а там сухари. Перочинным ножом разрезаю мешок, достаю несколько сухариков и кладу в карман… И тут бежит шофер. Ведет меня в крайнюю избу. «Ну,– думаю,- сейчас меня расстреляют».

Здесь снабженцы только что позавтракали: на столе остатки пищи. Старший начальник, лейтенант, укоряет меня:

– Комсомолец, со средним образованием, а воруешь.

– А вы посмотрите на меня.

– Ну, садись за стол.

Такого оборота я не ожидал. Жую хлеб, селедку, пью чай. Вспоминаю, как умирали голодные, дорвавшись до еды. Думаю, не хватит ли, но никак не оторвусь. Об опасности напомнил лейтенант. Я согласился. Он дал на дорогу начатую буханку. Несу ее под мышкой и не могу удержаться, нет-нет да отщипну кусочек. Прошел несколько километров – и от буханки ничего не осталось.

Если бы тогда пришлось наступать или отходить, я бы не смог. Еле-еле передвигался. Чтобы перешагнуть через веточку, жердочку, небольшой предмет, требовались большие усилия. Стала отказывать память. Жизнь еле теплилась. И тогда я был направлен в госпиталь. Нет, не по ранению, а по истощению. Пульс снижался ударов до 30 в минуту, ниже нормы держалась температура.

На передовой, пожалуй, вторым после поесть было желание выспаться. Как правило, попавшие в медсанбат или в полевой госпиталь двое-трое суток беспрерывно спали, кроме времени процедур и принятия пищи. Постоянное состояние тревожности, необходимости держать себя начеку, беспокоящий огонь, движение, оборудование окопов, доставка боеприпасов и снаряжения и многое, многое другое не оставляли ни времени, ни физической возможности забыться во сне.

Летом 1943 года на Курской дуге мы совершали ночные марши по пути к Белгороду. Останавливались на десятиминутные привалы и все мгновенно засыпали. Если в это время услышишь команду: «Командиры рот и взводов в голову колонны», то испытываешь удовлетворение от того, что ты не офицер и тебе не надо бежать, а можно лечь на землю и забыться сном. Только один участок мозга не отключался, тот, который воспринимает команду: «Встать... Шагом марш.» На марше по ровной местности ухитрялись спать на ходу: глаза закрыты, включены механизмы движения и контроля. Легче было, когда двигались в ногу, в одном ритме. А какие проблемы возникали с потребностью в воде. Но вода, если в большинстве случаев она жизнь в различных формах и проявлениях, то зачастую – это и смерть.

Весной 1942 года в калининских лесах и болотах вода одолевала и мучила нас. Копнешь лопатой землю – через несколько минут полный ровик губительной жижи. Она лишала нас возможности спрятаться от пуль противника, поэтому ночью носили грунт из тыла и устраивали пулеметные гнезда.

Создавали хоть какую-нибудь защиту для себя. На дорогах войны всегда и для всех довольно часто была еле преодолимой помехой грязь. Еще хуже передвигаться холодной осенью, в полной темноте, под проливным дождем или когда идет мокрый снег.

Война – это и преодоление многих водных преград, больших и малых. Широкий и могучий Днепр я форсировал ниже Кременчуга. В памяти остался островок, который называли «островом смерти». С нашего берега к нему соорудили мостки. Немцы, конечно, знали, что там, на острове, скапливалась наша пехота, и беспрерывно подвергали его артиллерийско-минометному обстрелу. Однажды идущую по мостку санитарку ранило в живот, и вода потащила ее вниз. Она кричала: «Спасите, спасите!» На помощь ей бросился мой товарищ Нариман Бахишев. Девушка вцепилась в него и не давала ему держаться на плаву. Нариман успокаивал её: «Не хватай меня, не души. Я вытащу…» И он вытащил. Хоть и многоводен Днепр, но не смог сокрыть того, что его могучее течение окрашено солдатской кровью.

25 марта 1945 года в половодье форсировали небольшую р. Грон. Достигли противоположного берега промокшими по грудь. А дальше нас не пускал немецкий огонь. Несколько часов вели бой промокшие и прозябшие в ледяной воде. Наконец двинулись вперед. Обсохли на ветру. И как ни в чем не бывало. В обычной жизни приключились бы тысячи болезней.

Реку Ляо-Хэ китайцы называют «горе Китая». Она катится грязно-мутным потоком, часто меняя свое русло. Вот и на глазах бойцов, очищавших дальневосточные земли от японских оккупантов, она выплеснулась из берегов и проложила себе путь через кукурузу, гаолян и арбузное поле. А ее нужно было форсировать. Нашли брод, но в воде остановиться нельзя.

Немедленно подмывает под ногами ил и засасывает глубже и глубже. В пяти шагах от меня заглох мотор «студебеккера». И машина стала быстро погружаться в реку. Скрылись капот, кузов, кабина. Все. Едва успели выскочить шофер и пассажир. Мысли о воде не выходят из головы и тогда, когда ее нет совсем. Более того, отсутствие воды мучительно испытывает каждая клеточка тела, что и заставляет постоянно думать о ней.

В сентябре 1942 года мы выполняли задачу по ликвидации коридора, который образовали фашисты, прорвавшиеся к Волге севернее Сталинграда. В поселке Кузьмичи завязались затяжные бои. В дыму и пыли с песком при сильной жаре все испытывали острое чувство жажды. Единственный родничок с хорошей питьевой водой оказался в балке на нейтральной полосе. С наступлением темноты и наши, и немцы пробирались к родничку. Часто он становился ареной жестоких схваток.

Дорого доставался каждый глоток воды. Помня это, ветеран нашей дивизии Г.Я. Назаров по возвращении с войны в поселок Айдырлинский Оренбургской области первым делом вырыл колодец возле своей хаты, а затем на свои средства и собственными руками вырыл и обустроил еще два колодца в поселке – в память о том фронтовом источнике и погибших за обладание им друзьях-однополчанах.

В августе 1945 года части нашей дивизии совершили тысячекилометровый марш через пустыню Гоби и хребты Большого Хингана. В сутки проходили до 80 и более километров с оружием, боеприпасами и продовольствием на себе. Днем жара в пустыне достигала 40 градусов и выше. Над колонной стояли густые клубы дыма и песка, он забивал зубы, уши, глаза, нос – и ни глотка воды.

Встретишь озерцо, а вода в нем соленая-соленая. У всех лица черные, губы запекшиеся, потрескавшиеся. Разговаривать не хотелось. В горле першило. Подступала тошнота. Но надо было идти вперед и вперед.

Помню, как упал командир пулеметного расчета сержант Иванов: «Не могу больше. Оставьте. Пристрелите. Умру здесь». Командир роты старший лейтенант Н.Е. Кибец строго приказал встать. Подняли сержанта на ноги. Разошелся он и пошел. Инженерные подразделения отрывали колодцы, во многих из них вода была непригодной для питья. К колодцам с пресной водой ставили усиленную охрану, чтобы люди не раздавили друг друга и каждому досталось хоть по глоточку. Были отдельные случаи, когда слабовольные, еще не обстрелянные молодые ребята из-за жажды и физических тяжестей кончали жизнь самоубийством.

И все же, если и решали лишить себя жизни, то, как правило, при угрозе оказаться в руках врага. Уж лучше смерть, чем позорный плен. Такая заповедь сидела прочно и в моем сознании. Она формировалась всей системой воинского воспитания. Я был психологически готов к тому, чтобы в опасную минуту пустить пулю в себя или подорваться гранатой, и следил за тем, чтобы не израсходовать последний патрон или последнюю гранату. Соответственно этому складывалось и отношение к тем, кто попадал в плен.

Помню, как я прибыл в 6-й гвардейский воздушно-десантный стрелковый полк, который располагался по дамбе на левом берегу р. Тиссы. Как раз шла подготовка к форсированию водной преграды. Тогда-то я и познакомился с командиром стрелковой роты (назовем его Слоновым), которому был придан мой пулеметный взвод. Примерно в декабре часть нашего батальона, продвигаясь в ночную пургу, попала в окружение. Мне рассказывали, что Слонов той ночью был убит и похоронен. Все приведенные приметы были схожи. Я на-исал в Москву родственникам о его смерти. Вскоре получил письмо от его сестры. Она просила сообщить, при каких обстоятельствах он убит, так как ей не верится, что брата нет в живых. Я ничего не мог ответить.

После окончания войны с Германией наша дивизия передислоцировалась в Монголию, готовая вступить в боевые действия с Японией, и здесь неожиданно объявился Слонов. Он рассказал следующее. В окружении был ранен в руку. Попал в плен. Орден, партбилет и другие документы прятал в бинтах. Из лагеря военнопленных освободили американцы, предложившие остаться у них. Но он, отказавшись, разузнал маршрут своей дивизии, вместе с эшелонами, отправлявшимися на восток, догнал свой полк. Мы встретили его с известным недоверием. Когда вступили в боевые действия, Слонов пропал из виду. У меня надолго осталось какое-то чувство вины за тот холодок и недоверие, которое он мог ощутить по отношению к себе. Хотелось найти его и снять этот неприятный осадок, но не удавалось. И вот лет через сорок на одной из встреч мне показалось, что вижу Слонова. Затеял разговор об этом случае, чтобы наконец извиниться за тот недружелюбный прием. Слонов не признался. Видимо, до сих пор сидит в нем та неприятная заноза, а, возможно, и обида на самого себя, за то, что не сумел избежать плена.

Известно, что немцы жестоко обращались с нашими военнопленными. Высылали специальные команды добивать раненых на поле боя. Расстреливали по любому поводу и без всякого повода. Ослабленных, не способных работать заставляли ложками рыть себе могилы. И многое другое проделывали.

Но ведь немец немцу рознь. Разве не было немцев, которые из чувства интернациональной солидарности воевали против своих соотечественников, не разделяя их нацистской идеологии. Впрочем, Красная армия и была армией воинов-интернационалистов. В Чехословакии командиром одного из моих пулеметных расчетов был русский Ковалев, а остальные – украинец, белорус и молдаванин. Этот интернациональный расчет был слаженным и очень дружным, как одна семья. Инициативно действовал в бою. Я всегда был спокоен за этот расчет. А когда 15–19 февраля 1945 года фашисты форсировали р. Грон и захватили плацдарм в полосе нашей дивизии, все пулеметчики погибли, но не отошли. Я их нашел в лесу. Все четверо лежали возле пулемета лицом к противнику. У пулемета большая горка стреляных гильз.

Там же, на Гроне, ярко проявилось боевое содружество советских и чехословацких воинов. В ночь на 14 февраля наша дивизия помогала Натранской партизанской бригаде выйти из вражеского тыла через Грон. Тогда переправилось 856 человек. Партизаны бригады — чехи, словаки, а также граждане других стран — настойчиво просили принять их в состав нашего соединения.

Они были сведены в интернациональный батальон и сражались вместе с нами плечом к плечу против общего врага. То, как мы выполняли интернациональный долг, видно было по радостным встречам, которые устраивали нам поляки, болгары, румыны, венгры, чехи, а позднее монголы, китайцы, корейцы. Помнится, на берегу Тиссы я просил своего товарища: если наступит тот особый случай, то на дощечке к обычному «погиб в борьбе за свободу и независимость Родины» добавить – «и за освобождение народов Европы».

Да, проходя по странам Европы, я особенно зримо и осязаемо чувствовал великую освободительную миссию Красной армии. И редко кто из молодых солдат не спешил поделиться радостью от осознания этой миссии с матерью после освобождения какого-нибудь очередного чешского или мадьярского городка. Наверное, никогда в другое время не складывались такие нежные взаимоотношения между матерями и сыновьями, как во время пребывания последних на фронте, во время опасности для их жизней.

Мне постоянно хотелось увидеть и обнять свою мать, особенно в трудные минуты. И, конечно, матери хотелось увидеть сына. Летом 1943 года на Орловско-Курской дуге я находился километрах в 150 от дома. Написал матери, что если идти через Каменово, Успенку и далее все время на юг, в сторону солнца в полдень, то можно дойти до меня, в д. Верхние Опочки. Цензура пропустила эти строчки. И мать, оставив на попечение соседей дом и живность, отправилась в нелегкое странствие. Ей повезло. Какая это была радостная, счастливая встреча!.. И надо же, когда мама отправилась в обратную путь-дорогу, разыгралась знаменитая битва. Мать однополчанина В.П. Овчинникова разыскала сына даже во время наступательных боев.

В 1976 году в возрасте 109 лет умерла мать моего однополчанина-сталинградца Наримана Бахишева. Она знала, что старший сын, Фарман, погиб на глазах у младшего, Наримана, но до последних минут матери казалось, что Фарман должен вернуться. Когда же через два месяца после гибели старшего из братьев появился на свет его четвертый ребенок, она назвала внука тоже Фарманом, как будто тот, и впрямь преодолев смерть, возвратился к родному порогу.

Незримо оберегали солдат не только родные матери, но и любимые и любящие невесты. И в моем нагрудном левом кармане тоже хранилась фотокарточка той, которую считал своей невестой, которую своим воображением возносил в поднебесье и окружал радужным ореолом. Ее письма ко мне были целебными. И пусть наши судьбы разошлись, я благодарен той женщине за свет и надежду на лучшее будущее. Она помогала выжить, удержаться от безрассудных поступков, оберегаться от апатии и безразличия.

П.В. ГОРНОСТАЕВ