Все может меняться — политический режим, площадь государственной территории, даже название страны, но о русских дорогах — или плохо, или ничего. И так всегда. При Пушкине дороги были лучше, чем при Гришке Отрепьеве, сейчас лучше, чем при Пушкине. Но тональность не меняется. Так описывают историки дороги XV века: «Пути сообщения находились вообще в самом невыгодном состоянии и ужасали иностранцев». А так — века семнадцатого: «Правительство не заботилось об улучшении дорог… мосты были редки, а те, которые существовали… не держались, а плавали…» Следующее столетие: «Вся дорога трудно проездная, куда ни потянись». Двадцатый век: «Пыль да туман». Двадцать первый: «До сих пор не решены проблемы экономически обоснованной стоимости и качества дорожного строительства».
Мы знаем, что дороги у нас плохие, и точка. Это установка сознания, модель мира, вневременная константа России. А реальность — лишь реализации заданной схемы. Сознание, оно ведь определяет…
И дело не в качестве асфальта и не в проблемах автопрома. Сама идея дороги не приживается в русской культуре. Фольклор знает о начальном моменте пути и о достижении цели; о самой дороге между крайними точками — молчит. Так в заговорах: подробно описывается прощание с родным домом, а затем сразу раз — и путник у цели, на острове Буяне, на золотом престоле. Сказочная формулировка «Ехал долго ли, коротко ли, близко ли, далеко ли» — тоже не что иное, как отказ от описания пути. И в русской поэтической классике то же самое. Онегин вроде бы путешествует, но мы видим его лишь здесь, дома, неважно, в деревне или в Москве — но не в дороге. И Чацкий — как кролик в шляпе фокусника: не было, появился, снова исчез. Вместо переживания пути — исчезновение из одного места и появление в другом. И не из того ли ряда одинаковые фасады вокзалов на обеих конечных станциях первой русской железной дороги?
Через столетия понимание дороги как мертвой зоны между точками отбытия и прибытия с готовностью реализовалось в метро. Между станциями — провал небытия, в котором нет и не может быть ничего достойного внимания. Почти нуль-транспортировка по Стругацким: вошел в Медведково, вышел в Выхино. Где был между ними? А нигде не был или был «в нигде» — в подземелье, почти в могиле. И потому люди стараются в метро что-нибудь читать — чтобы хотя бы мысленно перенестись куда-то, чтобы заполнить пустоту дороги пусть виртуальным, но пребыванием где-то. Потому что в дороге — это «в нигде», мысль невыносимая. Кто-то скажет, что таково свойство любого метрополитена; возможно, но все же самые длинные перегоны и самые читающие пассажиры у нас, в России.
Есть, правда, в отечественной литературе два показательных исключения. Два произведения, где как раз дорога составляет суть сюжета, где на нее нанизаны встречи, успехи и неудачи. Это «Мертвые души» Гоголя и «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова. Чичиков и Бендер тем и отличаются от персонажей тургеневских или горьковских романов, что активно и сознательно переживают саму дорогу, сам путь. И главный, если не единственный в русской литературе панегирик дороге — как раз в гоголевской поэме.
У Шукшина в рассказе «Забуксовал» герой задавался вопросом: кого везет птица-тройка? «Этого... Чичикова?» Неподходящий, подозрительный персонаж. Да, Чичиков и Бендер — люди особые, авантюристы, ведущие себя не так, как положено. Их «дорожное» сознание — такой же маркер «нетипичности», как затея с мертвыми душами и лаковые штиблеты с замшевым верхом апельсинного цвета. Раз не сидится людям дома, то чего и ждать от них, как не нарушения приличий? Доброму человеку полагается не шарахаться по белу свету, а пребывать дома: помещику — в имении, крестьянину — в деревне, чиновнику — в присутствии.Читать дальше >>>
