Партократия и перерождение номенклатуры

Как мы видели из изложенного выше, для советской власти были характерны, во-первых, господство идеологических постулатов (догматов марксизма- ленинизма) над социально-политическими мотивами, а последних — над экономическими интересами, и, во-вторых, жёсткий примат общественного над коллективным, а коллективного — над индивидуальным. Пролетаролюбие (с подавлением всех иных социальных групп) и поклонение общественному (с преследованием индивидуализма) пронизывали построение практически всех звеньев партийно-государственной власти.

Диктатура пролетариата и общенародное государство, рассматриваемые в качестве высших форм демократии, социалистической демократии, предполагали соблюдение демократических процедур, прежде всего выборности (правда, в большинстве случаев безальтернативной) в самой партии, Советах, профсоюзах, комсомоле, судах и даже в исполнительных органах власти по многим должностям. И это обеспечивало известный реальный контроль снизу за деятельностью избираемых лиц и органов, что действительно заставляло их служить интересам трудящихся, т. е. быть на деле, как говорилось, слугами народа. Такое положение подкреплялось возможностью критики их работы в СМИ (с последующей практически обязательной разборкой поступивших замечаний компетентными структурами), а также действенным функционированием институтов Рабочего и Народного контроля.

Причём критик первых лет советской экономики Б. Бруцкус [144, п. 8], пытаясь доказать её несостоятельность, отмечал: если для строительства социализма имеются трудности субъективного порядка, то они лежат никак не в психологии рабочего класса — они лежат в психологии его экономических организаторов. Стимулы, которые им может дать эгалитарное социалистическое общество (пояснял он), не соответствуют ответственности лежащих на них задач. А между тем (по его констатации) при громадной концентрации всех экономических функций в руках государства ответственность экономических организаторов в социалистическом обществе воистину колоссальна, она больше, чем в капиталистическом обществе.

Вместе с тем, с самого начала мифом была не только советская власть, но и диктатура пролетариата. Да и диктатура партии оказалась фикцией. Однопартийность стала лишь необходимым орудием диктатуры партийной номенклатуры. При этом функционеры, образующие её, действительно представляли собой слуг, но не столько народа, не столько трудящихся, не столько рабочего класса, не столько партии, сколько её вождей, от субъективной совести, воли, ума и профессиональной дееспособности которых во многом зависела реальная направленность политики. Лидер эсеров В. Чернов в связи с этим писал: “Социализм означает освобождение труда, а пролетариат есть плоть и кровь трудящихся масс. В самом пролетариате, однако, есть пролетарии более и менее чистой породы. Далее, если необходима диктатура пролетариата, то в соответствии с теми же принципами внутри самого пролетариата должен быть авангард, осуществляющий диктатуру над рядовыми пролетариями. Это должна быть своего рода квинтэссенция — настоящая пролетарская партия внутри пролетарской партии, таким же образом должна существовать диктатура более сильных элементов над другими, более нестойкими. Таким образом, получается иерархическая система диктатур, вершиной которой является, и не может не являться, личный диктатор” [145, с. 7].

Е.А. Паршаков излагает примерно такое же понимание государственно-бюрократического (по его выражению) социализма [см. 68, гл. 18, парагр. 4 и гл. 19, парагр. 2—3]. Правда, подобного рода рассуждения оказываются весьма однобокими в чисто технологическом ракурсе организации любого процесса управления. Ведь, будь-то какая-либо демократия, диктатура класса и партократия, они неизбежно предполагают принятие повседневных руководящих решений и проведение их в жизнь всегда немногими лицами, которые так или иначе уполномочены на это, становясь буквально олигархами в организационно-управленческом смысле. Поэтому всё зависит от того, существует ли реальная ответственность, в том числе самоответственность, так сказать, технически управленческих олигархов процесса повседневного руководства перед обществом, классом или партией на базе соответствующего контроля как сверху, так и снизу: если действенный контроль за ними обеспечивается со стороны общества, то эта олигархия фактически является формой народовластия (демократии); коль скоро он существует со стороны известного класса, то имеет место олигархическая диктатура последнего по отношению к социуму; когда данный контроль наличиствует со стороны какой-то партии, то на лицо партократия в столь же олигархическом виде. Причём тут, как и везде, разворачивается вечная борьба добра (любви и совести) со злом (с эгоцентризмом и хищничеством) не только в среде собственно управленцев, но во всей партии, всём классе и социуме.

С.Г. Кордонский [см. 143, п. “Понятие социально-учётной группы. Социальная справедливость и административный режим”] пишет: социальная структура реального социализма, действительно построенного в СССР, принципиально отличается от исторически сложившихся социальных институтов (основанных, как правило, на отношениях собственности) тем, что в своих явных и учитываемых характеристиках она искусственна и сконструирована под высокую цель достижения социальной справедливости, которая понималась как гарантированный государством объём и уровень потребления. Каждый советский человек имел социальный статус, т. е. место в иерархиях отраслевого и территориального управления. Отношение к собственности не входило в определение социального статуса, т. к. средства производства принадлежали всем.

В п. “Выборность и номенклатурность” С.Г. Кордонский указывает: основой понятия социально-учётной группы было то, что социальное положение человека детерминировалось, во-первых, его занятостью в определённой сфере народного хозяйства (рабочие — на государственных предприятиях, колхозники — на кооперативных); во-вторых, проживанием на определённой территории; в-третьих, должностью, т. е. в конечном счёте местом в иерархии управления обществом. Сочетание этих параметров, дополненное указанием пола, возраста, национальности, происхождения, уровня образования, семейного положения, членства в КПСС и общественных организациях, отношения к военной службе задавало социально-учётный статус конкретного человека. Совокупность людей со сходными параметрами социального учёта образовывала социально-учётную группу (констатирует он).

Основополагающая теоретическая категория, использованная для конструирования социалистических государственных институтов, — социальная однородность, которая понималась (считает там же С.Г. Кордонский) как такое состояние общества, когда каждый его член может и должен быть описан ограниченным списком социально-учётных характеристик. Кроме того, в понятие социальной однородности входили меняющиеся во времени сочетания социально-учётных параметров. Так, образование и профессия человека должны были соответствовать занимаемой должности; а концентрация людей определённой национальности в конкретных организациях, на предприятиях, в отрасли или ветви власти не должна была превышать некую количественную границу, заданную общим количеством людей этой национальности по данным Госкомстата. Понимаемая таким образом социальная однородность была связана с трактовкой социальной справедливости. Согласно основной социалистической обществоведческой догме (утверждает он), социальная справедливость понималась как государственная политика более-менее равномерного распределения благ всем социально-учётным группам. “Более-менее” в данном случае означает, что одни социальные группы получали больше, а другие меньше согласно государственным приоритетам, роли конкретных групп в процессе социалистического строительства.

Социальная справедливость в описанном выше смысле была невозможна (по его мнению) без социальной однородности, т. е. без чёткого и однозначного определения принадлежности человека к социально-учётной группе. Именно для достижения такой социальной однородности (как необходимого условия социальной справедливости) были осуществлены массовые репрессии культа личности и выборочные репрессии времён застоя, в ходе которых из социальной жизни (или из жизни вообще) элиминировались люди, в анкетах которых были пункты, фиксирующие их принадлежность к несовместимым с социалистическим мироустройством социальным группам (полагает С.Г. Кордонский).

Принципы выборности и номенклатурности он рассматривает как практическую реализацию социальной политики, базировавшейся на понятиях социально-учётной группы, социальной однородности и социальной справедливости. При реализации принципа номенклатурности из заданного тем или иным образом количества вполне конкретных людей на определённое место в системе управления выбирался только один человек, удовлетворяющий требования партийной статистики. Номенклатурность, в частности, означала, что человек, однажды определённый на соответствующую должность, может быть освобождён от неё только переводом на другую должность. В принципе номенклатурности воплощена “выборность сверху”: власть вбирает человека в свои иерархии, и дальнейшая его жизнь может протекать только в иерархиях, причём на вполне определённом уровне. Последнее имело большое практическое значение, ибо основным в деятельности управления являлось (подчёркивает С.Г. Кордонский) согласование интересов различных ветвей власти и подготовка проектов решений, которые устраивали бы всех. Естественно, что на каждом уровне управления существовала определённая специфика согласовательной деятельности. Поэтому человек, освоивший процедуры согласования, представлял слишком большую ценность для системы, чтобы его можно было из неё исключить. В результате движение кадров осуществлялось путём перемещения работника с одной должности на другую, но в пределах вполне определённого уровня номенклатуры.

Напротив, при реализации принципа выборности власти задавали конкретные характеристики нужного человека, которые “спускались” коллективам предприятий и организаций. В естественной политической системе выборы понимаются как выбор из нескольких кандидатов, осуществляемый избирателями из симпатии к политическим взглядам, способу поведения и другим характеристикам кандидатов на выборные должности. В рамках социально-учётной структуры выборы имели (указывает там же он) принципиально иной смысл. В основе выборной процедуры лежало представление о том, что статистическая квотная выборка из популяции, осуществлённая по социально-учётным параметрам даёт модель популяции, в которой сохраняются все исходные отношения. Сохранение в выборке арифметических пропорций (на его взгляд) представительства рабочих, крестьян, служащих определённого пола и возраста, образовательного уровня и этнической принадлежности гарантировало, с точки зрения социально-учётной идеологии, воспроизведение в ней отношений между базовыми социально-учётными группами, конструирование которых составляло основное содержание социалистического строительства (замечает С.Г. Кордонский).

В процедуре голосования каждый член социально-учётной группы своим голосом подтверждал как правильность предварительно проведённой работы по формированию выборки, так и её принципиальную адекватность, т. е. существование социально-учётной структуры. Именно поэтому (полагает там же он) был необходим полный охват процедурой голосования населения или занятых в производстве. В отчётах о количестве проголосовавших, как правило, фигурировала цифра 99,98 %. Иные результаты интерпретировались либо как некачественная работа органов, формирующих выборку, либо как наличие на данной территории, на предприятии или в организации людей, находящихся в оппозиции к социально-учётной структуре в целом, а значит и к государству (пишет С.Г. Кордонский).

При формировании “человеческого наполнения” системы управления обществом выборность и номенклатурность дополняли друг друга. Они обеспечивали (считает там же он) безличность этой системы, её статистическую социальную справедливость и полную отчуждённость от обыденных и понятных социальных отношений. Большая часть функционеров административной, политической и контрольной ветвей власти, занимая определённые должности, автоматически кооптировалась в состав представительских органов управления и на выборные должности. Это приводило к сдвигу суммарных характеристик совокупности выбранных, т. е. к нарушению социальной однородности и справедливости, поскольку необходимым условием справедливости была близость усреднённых параметров социалистических масс и системы управления этими массами. Соответствующие органы манипулировали этими характеристиками таким образом, чтобы итоговая совокупность депутатов или других выбираемых функционеров соответствовала средним социально-учётным параметрам всего населения (заключает своё описание С.Г. Кордонский).

Однако эта система иерархических диктатур служила не сама себе, а созиданию нового мира. И несомненные достижения в этом созидании (если не во всём, то во многом) искупают пороки данной системы. Однопартийность стала стержнем этой системы потому, что большевистская партия была фактически не партией, а идейно-политическим ядром государства и “кузницей” кадров. Исполнительные органы государства, хотя с формальной точки зрения образовывались его представительными институтами, но фактически (и это обычно даже не маскировалось) не столько партийными форумами, сколько партийным аппаратом под личным руководством вождя. Представительные органы государства лишь штамповали кадровые решения партократии. Этим фиксировалась полная зависимость выборной власти от исполнительных структур. Причём, как правило, чиновник исполнительного аппарата государства, занимавший обычно соответствующий пост в партийной иерархии, становился делегатом или депутатом, т. е. представителем выборных органов государства.

Соответственно этому, всецело под контролем партийных инстанций разрабатывалось законодательство, имея зачастую меньшее значение, нежели их постановления. Естественно, что исполнение законов тоже оказалось в их руках, поскольку кадровый состав судебных институтов и их правоохранительная деятельность определялась партийными установками. Таким образом, исполнительная, судебная и выборная власти не составляли противовесов друг другу, были нераздельны за счёт соединяющего их ядра — партократии, олицетворённой конкретно-историческим вождём, от личностных свойств которого существенно зависела работа всей системы и её результаты.

С.Г. Кордонский [см. 143, п. “Административно-территориальное устройство СССР”] даёт детальную схематичную характеристику партийно-государственного и хозяйственного аппарата управления, в котором было 5 (в республиках без областного деления) или 6 (в республиках с областным делением) уровней. При этом он отмечает: система административно-территориального деления была построена так, чтобы минимизировать количество и типы конфликтов, разрешаемых на низших уровнях административно-территориальной иерархии. “Проблемы” и до перестройки, и после распада СССР решались только в Центрах, в роли которых выступали органы управления более высоких административно-территориальных рангов.

По мнению С.Г. Кордонского, отношения между двумя любыми смежными уровнями административно-территориальной иерархии были конфликтными, т. к. каждый Центр (союзный центр по отношению к республиканскому уровню, республиканский по отношению к областному или районному и т. д.) по отношению к любой периферии выступал как институт отчуждения и концентрации производимого периферией продукта и орган распределения отчуждённых у непосредственных производителей ресурсов. Органы управления нижележащего уровня стремились отдать Центру меньше, а получить из централизованных ресурсов больше. Политика любого Центра, естественно, была (по его убеждению) противоположной, он стремился взять от подчинённой территории больше, а отдать меньше.

Конфликты между смежными уровнями иерархии решались (полагает там же С.Г. Кордонский) переносом их на более высокий уровень, выступающий в роли третейского судьи и верховного распорядителя ресурсов. Возможность переноса конфликтов на более высокие уровни иерархии обеспечивались руководящей ролью КПСС, аппарат которой “стягивал” иерархию административного устройства в жёсткую конструкцию, стержнем которой он и был. В аппарате КПСС (считает этот автор) конфликты между смежными уровнями административно-территориальной иерархии трансформировались во внутренние конфликты в подразделениях советского, контрольно-репрессивного и планово-финансового аппаратов территориального управления.

Бюро парткомитетов (подчёркивает там же С.Г. Кордонский) были институтами, в которых конфликты легализовывались и трансформировались в формы, приемлемые для системы в целом. Отчуждение этой функции от бюро парткомитетов в ходе перестройки и последующая ликвидация самих бюро привели к тому, что латентные конфликты между смежными уровнями административно-территориальной структуры (между областями и республикой, между областями и городами-областными центрами, между городами и административными районами и т. д.) стали явными и не решаемыми в существующей структуре власти (по его резюме).

Живой основой этой управленческой иерархии была номенклатура — роспись “доверенных партийцев”. Данный социальный слой по особому относился к казённому имуществу (средствам производства и произведённому продукту, находящимся в распоряжении госаппарата), имел специфичную систему стимулирования и формирования доходов своих членов, а соответственно, характеризовался особым уровнем и образом жизни. Следовательно, он вполне подходил под ленинское определение классов. Именно этот класс и был господствующим в рамках казённого социализма.

С одной стороны, именно номенклатура руководила народом в достижении тех несомненно грандиозных свершений, которых он добился на пути индустриализации страны и её превращения в великую державу. Но, с другой стороны, по мере того, как она обюрокрачивалась и обуржуазивалась (с постепенным падением реального контроля за ней), особенно, начиная с замены диктатуры пролетариата общенародным государством, происходил процесс постепенного и неуклонного её превращения в потенциального могильщика казённого социализма. Именно из её руководящих слоёв вышли те люди, которые выдвинули и затем осуществили идею ликвидации однопартийности и перехода к политическому плюрализму, что в конечном счёте устранило не казёнщину, но социалистическую ориентацию общественного устройства Советского Союза, а вместе с ней и сам СССР, ибо на почве усиления национал-сепаратистских настроений стратегическую инициативу захватила обуржуазившаяся республиканская номенклатура.

Такой поворот событий был предсказан (причём за несколько десятилетий до их начала) великим русским мыслителем Н.А. Бердяевым: “...опасность обуржуазивания очень сильна в советской России. На энтузиазм коммунистической молодёжи к социалистическому строительству пошла религиозная энергия русского народа. Если эта религиозная энергия иссякнет, то иссякнет и энтузиазм и появится шкурничество вполне возможное и при коммунизме” [см. 128, с. 119—120]. Именно национал-шкурники из компартийной бюрократии предали и социализм, и великую державу, тем самым разрушив ядро мировой социалистической системы в качестве реального экономического и военно-политического противовеса диктату мирового империализма.

Как раз с позиций шкурников-компрадоров описывает партократию С.Г. Кордонский [см. 143, п. “Административный рынок, монетаристская революция и политическая реакция на неё”]. Выражаясь его словами, советский административный рынок мог существовать в условиях, когда административные статусы торгующихся были однозначно определены. Это было необходимо в первую очередь для определения того, на какую долю из “общака” мог претендовать каждый обладатель должности, носитель почётного звания и других социально-учётных характеристик. Каждая из иерархий власти на всех уровнях своей организации эмитировала до перестройки свои административные деньги — как знаки своих прав на долю. Но “физические” размеры доли не были однозначно определены и поэтому при реальном распределении власти возникал торг. При этом все знали, что бумажки с грифом “ЦК КПСС” давали право на большую часть доли, чем бумажки с грифом обкома партии или Советов народных депутатов. Листы бумаги в ходе делопроизводства наделялись функциями ценных бумаг, у каждого вида которых был определённый круг хождения. Полной, в том числе и инвалютной, конвертируемостью обладали только бумаги, визированные членами Политбюро ЦК КПСС, в то время как все остальные бумаги конвертировались от случая к случаю. Неполная конвертируемость социалистических ценных бумаг — постановлений создавала некоторую неопределённость в их обращении и в дележе такого рода “акционерной” собственности. Эта неопределённость компенсировалась особым видом отношений административного рынка — взаимообменными отношениями, при которых чиновники одного уровня обменивались административными услугами (правами на долю) по их потребительской стоимости. Чиновнику можно было “дать на лапу” за нужное решение, а можно было надавить на него сверху и получить тот же результат. Но в любых ситуациях был ясен статус человека, принимающего решение (обобщает он).

После крушения высшего уровня административного рынка — органов управления СССР (продолжает там же С.Г. Кордонский) исчез генератор определённости статусов, то есть система, которая определяла старшинство, ранг административной валюты и, соответственно, право на долю из “общака”. Естественно, что на административном рынке началась паника, девальвация всех валют и борьба между эмитентами за старшинство. Последнее стало называться политической жизнью эпохи перестройки. Зародышами (точками, в которых собственно и концентрируются силовые усилия борющихся сторон) стали сопряжения отраслей и территорий, традиционные для этого государства (полагает он) места конфликтов. Отрасли в ходе преобразований были “опущены” до уровня, на котором они непосредственно столкнулись с региональными органами власти в борьбе за перераспределение ресурсов. Регионы поднялись до статуса самоопределяющихся во многих отношениях административных субьектов. Можно предположить (пишет С.Г. Кордонский), что некоторая стабильность будет достигнута только тогда, когда отрасли и регионы самосогласуются, то есть когда некоторая совокупность отраслей, расположенных в регионе, замкнётся в административно-территориальное образование государственного ранга, органы управления которого создадут генераторы определённости статусов и создадут свои аналоги “общака”.

В раннем СССР (по обобщению С.Г. Кордонского) сопряжение политических и экономических интересов органов власти было полным, с редукцией всех форм сопряжения к силовым институтам, которые собирали “общак” и его же распределяли. В хрущёвское и брежневское время место силовых институтов заместили разные территориальные или отраслевые “мафии”, контролировавшие распределение. После распада СССР (уже без преувеличения заключает он) эти “мафии”, неравномерно распределённые в постсоветском пространстве, стали единственными реальностями, постепенно приобретающими формы национальных государств с весьма специфично организованной экономикой и политикой.

Если самоубийственный процесс развала СССР рассматривать в свете концепции “вызовов и ответов” А. Тойнби, то нужно несколько иначе на него взглянуть. Этот выдающийся историк писал, к примеру: “Как часто творческое меньшинство, дав успешный ответ на вызов, вновь духовно обновлялось, как бы рождаясь заново, чтобы творчески ответить на следующие один за другим вызовы? И как часто они предпочитали почивать на лаврах, растеряв свои творческие потенции, или впадали в пресыщение и необузданность, которые вели их к гибели?” [см. 75, с. 309].