Культуры современной России

Это отрывок из лекции Бориса Дубина о проекте "Культура" Я выбрала только ту часть, что характеризует современного среднестатистического человека в нашей стране сегодня. По-моему, очень точный разбор.

......Теперь про нашу нынешнюю ситуацию. Я предупреждал, что будут большие «прыжки». Вот один большой прыжок, с одной стороны, от теоретического разговора, с другой стороны – от историко-культурного разбора прямо в нынешнюю ситуацию. Прошло уже больше 20 лет, когда у культуры, вроде, нет никаких внешних барьеров, клеток, дверей, засовов, препятствий для ее самореализации. Все, кто хотел и мог что-то сказать, сказали.

Что мы имеем на сегодняшний день, если исходить из того, что мы и наши соотечественники читают, видят на экранах, слушают через наушники? С чем мы имеем дело сегодня как читатели, слушатели, зрители - и я как один из социологов? Я быстро сведу и коротко, в самых общих словах подытожу приметы того «слона», которого пытаюсь ощупывать как социолог. Имена известных авторов и героев, названия ходовых фильмов, передач и книг, слова популярных песен и проч., вы, думаю, без труда подставите сами.

Я вижу Россию, которая пытается воевать. Именно пытается, потому что это выходит у нее плохо. Но это как будто бы нужно стране, людям в ней, это функциональные состояния, они нужны по функции. Целое в России вне таких экстраординарных условий, как война или сомасштабные с ней чрезвычайные события, отменяющие нормальный социальный порядок (я о нем говорил выше), как будто и не в состоянии возникнуть. Это может быть Афган, Чечня, воспоминания о Великой Отечественной или Второй Мировой войне. Но это некоторый обязательный горизонт, который присутствует сегодня в коллективном сознании, в литературе, в искусстве, в представлениях об истории, в разговорах о прошлом, в ответах на вопросы социологов, что такое ХХ в., какие его главные события, какие главные события прошедшего года и т.д., и без которого нет общего «мы». Все эти социологические вопросы так или иначе всегда содержат в ответах этот смысловой пласт, соотнесенный с войной.

Во-вторых, я вижу Россию, которая пытается верить или, точнее сказать, веровать. Она пытается, у нее это тоже не очень хорошо получается, но она пытается изо всех сил. 65% россиян, а по некоторым замерам и до 70% россиян, называют себя православными. Из них бывают в храмах хотя бы раз в месяц, молятся, исповедаются, читают священные книги 6-8%. Что имеют в виду остальные? Если мы возьмем их как группу, и проследим, как они ведут себя в отношении национальных, политических вопросов, в отношении к Западу, к иноверцам, к людям другой этничности, большинство так называемых православных окажутся более ксенофобными, более западофобными, менее терпимыми к любым отклонениям от того, что они считают нормой. Это могут быть отклонения в сексуальном поведении, в экономических достижениях, в религиозных обычаях, в месте жительства, в чем угодно. Так что же в таких условиях обозначает православие, православное христианство, его «несть ни эллина, ни иудея»? Я думаю, что оно обозначает «наш», такой, как мы, русский, если хотите. Ну, русский не в чисто этническом смысле (где его в полиэтничной России взять?), но в некоем особом, ограничительном и оградительном, смысле нашего «мы». Тот, кто принадлежит к «мы», знает, что это такое. Тот, кто не знает – тот не принадлежит. Таким образом и выстраивается эта общность – по принципу «Против кого дружим?».

Давайте перебирать дальше. Если включить телевизор, особенно в прайм-тайм, и гонять его с канала на канал, то я вижу Россию, которая пытается служить. Служить не в смысле прислуживать, хотя там и прислуживания вдосталь, да его и за пределами экрана хватает. Нет, речь идет о том, что есть фирма, предприятие, агентство, какая-то – не родственная, что важно! - принудительная коллективность, где человеку надо сосуществовать с другими ему в каком-то отношении подобными, но другими. И нам вечер за вечером, растягивая и девальвируя время (время устремлений и достижений, о котором я говорил, но и наше собственное время вообще) показывают, как эти отношения дальше строятся. Если кто-то помнит американского романиста, очень известного в 70-ые годы в СССР, Артура Хейли, то это ложка Хейли на стакан воды «Святой источник». Берем воду «Святой источник», туда ложку – или таблетку – Хейли. Получается наш сериал из жизни нашей фирмы. Фирма может быть любой, неважно, что она производит, зрителей это меньше всего интересует. Их интересуют отношения: что Клава сказала Петру, что Петр ответил Николаю, а что тот передал Ларисе и что та по секрету нашептала Томочке. Ведь именно это пересказывается потом наутро.

Очень важная сторона картинки, которую я описываю, опять-таки сквозная тема, которая характеризует не только сегодняшнюю Россию, - это Россия провинциальная, которая живет далеко (далеко и от центра и от границы, по Гоголю). Россия – страна огромной периферии. Можно сказать, она вся или на 90% состоит из периферии. Это довольно сложная вещь – такое сверхцентрализованное устройство и такой объем периферии, куда и откуда сколько ни скачи, никуда не доскачешь. Я вижу провинциальную Россию, которая, с одной стороны, хочет вырваться в Москву, а, с другой стороны, не хочет рваться в Москву и говорит: «Настоящий центр мира вообще не Москва, Москва – не Россия, а настоящий центр у нас здесь – в Перми, в Торжке и еще каком-нибудь замечательном городе». И дальше начинается напоминающая Маркеса, только еще не нашедшая свою романную форму мифология периферии.

В принципе, не одна Россия выходит из этих досовременных состояний, в нашем случае – состояний советских, отделивших страну от общей современности, были и другие страны. В частности, в них возникала и эта проблема. Если кто-то знает польскую литературу, то она в ХХ в. и тем более в XXI в. буквально не слезает с идеи провинции и, можно сказать, ей живет, назову только два имени из лучших – прозаик Анджей Стасюк и поэт Януш Шубер (но их не два и не три). Это не единственная граница, которая там есть, но Кресы польские – это давний источник польской культуры вплоть до нынешнего дня. У нас, видимо, тоже что-то начинает в этом роде возникать, в очередной раз (движения мысли примерно в ту же сторону были после революции, потом в 30-е годы, в 60-е и далее).

И последнее по порядку, но не последнее по значению – на страницах и экранах можно видеть Россию, пытающуюся расстаться с Россией. То ли уехать, то ли зажить внутри России какой-то нероссийской жизнью, уехать так, чтобы позабыть, что в России творилось, или, наоборот, уехать, чтобы смотреть сюда из своего прекрасного далека, откуда действительно иногда лучше видно, чем отсюда, с близкого расстояния.

Как вы видите, я перечислил довольно много разных пластов реальности. Чего в них нет? В них, можно сказать, нет самостоятельного человека – независимого субъекта как той инстанции, которая сводила или перерабатывала бы в нечто связное все эти расползающиеся пласты. Нет независимых институтов, каких хотите: правовых, судебных, религиозных, образовательных – которые бы представляли собой некую оболочку этого человека, даже, если хотите, его броню. Всего этого нет, атомизированный индивид оказывается в первозданном голом состоянии – наедине с глухоманью, откуда не докричишься, с властью, которой до него дела нет, с церковью, которую вдруг выстроили у него под окнами, и наедине со всем тем, что я здесь перечислил.

Коротко говоря и опять-таки повторяя слова Ю.А. Левады, я вижу Россию, которая пытается адаптироваться. Она адаптируется к тому, что продолжает распадаться. Люди в одиночку, разве что вместе с самыми близкими родственниками, обживают распад этого большого здания, его трещины, осыпи, обнажившиеся вдруг чердаки и подвалы и пытаются жить во всем этом. У одних это получается лучше, у других – хуже. Одни существуют, уже как будто успокоившись и нашарив твердую плиту под ногами, другие – по-прежнему с сознанием, что завтра все отнимут, и не дай бог все будет хуже, и не будет даже того, что есть.

Но так или иначе, процесс, который их объединяет – это процесс адаптации, причем, как писал Левада, понижающей адаптации. Это значит, что человек, с одной стороны, понижает требования к окружающей реальности, как бы уговаривает себя и говорит другим, ближайшим: «Ну, и так неплохо. Что нам, больше всех надо? Вот это есть, и лишь бы войны не было». Но и к себе соответствующим образом снижает требования: «Что ты ко мне пристал? Я что ли, все это дело создал? Я вообще к этому никакого отношения не имею. Меня здесь нет и не бывало, у меня алиби». Это очень важная конструкция социальной жизни, конструкция взаимодействия без действия, через отсутствие – алиби. Мы как будто здесь и не здесь, не полностью здесь. Согласитесь, с тем представлением о деятельном, идеалистическом индивиде, рассчитывающем на длинную дистанцию, о котором я говорил, рассказывая о проекте «Культуры», такая антропология, к которой мы сейчас пришли в рассказе и которую мы наблюдаем в окружающей реальности, имеет мало отношения. Это другая антропология.

И это самое важное – то, что относится к человеку, тому, что творится него в голове и что образуется между ним и другими, ему подобными, какие формы повторяющейся и разделяемой (пассивно принимаемой ими или реактивно отторгаемой ими) жизни при этом складываются. Если сегодня о нем говорить, я бы сказал, что человек, которого мы видим сквозь наши социологические очки, человек, который предстает с экранов телевизора, со страниц романов и т.д. – это человек лукавый, двусмысленный, себе на уме. Он, с одной стороны, не хотел бы попасть в переплет, зависеть от других и из-за них попасть в какую-то неприятную ситуацию, но, с другой стороны, он, как всегда, надеется (поскольку он-то не здесь, его нет во всем этом!), что как-нибудь пронесет, вывезет, причем независимо от его собственных усилий. Как-то так получится, что у других не вышло, а у него выйдет, он как-то ускользнет, вывернется из всего этого.

Дальше. Он - человек, рассчитывающий на власть при, как ни парадоксально, полном неверии в то, что она действительно его имеет в виду и может ему что-нибудь дать. Но больше ему спросить не у кого, а с себя он спрашивать не привык. К соседу же он относится ксенофобно или, в лучшем, более мягком случае, подозрительно, с предварительной завистью, как бы у того не оказалось больше, чем у него, особенно, если этот сосед еще и называется по-другому - чеченцем, татарином или, избави господи, эстонцем – им совсем ничего нельзя простить и никакой, ни в чем вины перед ними быть не может.

Это человек привычный. Не просто в том смысле, что он привык, а он привык привыкать, это его модус существования. Он знает, что от него мало что зависит, поэтому если уж так получилось, к этому надо привыкнуть, как говорится, с плохой новостью надо переспать. Надо это как-то пережить, как-то в это дело встроиться. Наши отцы и деды так жили, и мы так живем. Но привычка – это не просто то, что есть. Это еще некоторый нивелир, который уравнивает все, что выходит за пределы привычного существования: оно ненужно, оно вредно, оно чужое, и нам этого не надо, нам уж не до жиру, быть бы живу.

Еще один очень существенный механизм, характеризующий поведение российского человека сегодня, как будто из другого ряда – это механизм блефа. Я упоминал привычку. Это когда все люди присели на цыпочки и независимо от естественного роста стали по уровню примерно одинаковыми. А есть другое. Выше я говорил об установке на достижение в программе «культуры», на преодоление наличного с ориентацией на идеал. У нас – иное. Как говорили много лет назад мои знакомые дети (теперь они уже выросли): «Тут мы такие выходим…». Вот – мы такие выходим. Это очень важно. Блеф – это очень важная характеристика социального, экономического, политического, какого хотите существования в России. В принципе, наверно, его героем был бы Хлестаков, будь жив Гоголь, и напиши он заново «Ревизора». Человека, который выдает себя за величину, который говорит: «Я такой! У меня курьеров одних десять тысяч!»

И последняя характеристика этого типового человека, которую, как мне кажется, важно выделить, отчасти я о ней тоже уже упоминал, когда говорил о присутствии и неприсутствии. Это человек виртуальный: он зритель, он не деятель. Он не просто не мыслитель, как говорил один малоприятный герой Шукшина: «Мы не мыслители, у нас зарплата не та». Но он не просто не мыслитель, он и не деятель - он зритель. В том, что он проводит 4-5 часов в день за телевизором, все время жалуясь, что у него ни на что не хватает времени, - это рядовая характеристика, не это важно. Важно то, какой взгляд на окружающее он выносит, когда отрывается от телевизионного экрана. Важно не то, что он видит, когда он смотрит на экран, важно, что он видит, когда отводит глаза от экрана. А видит он – вот такой импринтинг! – примерно то, что видел на экране.

В этом смысле я бы сказал, он не смотрит телевизор, он живет в присутствии телевизора, телевизор – полноценный член семьи и, может быть, даже главный член семьи в этом смысле. Потому что он определяет, что важно, что существенно, он претендует на время – самое дорогое, что есть у человека, его свободное время, на которое так уповали социологи 60-х гг.: вот, наконец, наступит цивилизация свободного времени, вот люди заживут тогда. Мы видим, как они зажили. Это человек-зритель. И больше того - я опять ссылаюсь на Леваду – это общество зрителей. Даже не в том смысле, что оно смотрит телевизор – смотрит, да, но в том смысле, что оно ощущает себя обществом, когда смотрит телевизор. Это общество людей, осознающих себя зрителями одного спектакля. Сравните это с тем представлением об обществе, которое я набрасывал выше, в начале лекции.

А что, собственно, есть в этом спектакле? Попробую типологизировать тот материал, который есть у социологов. Я его не пересказываю, а, повторю еще раз, строю сетку типологических координат. Вообще, типологизировать можно по-разному, в зависимости от содержательной задачи исследователя. В любом случае, социологические типы можно строить только из одного – из тех смыслов, которые человек вкладывает в свои действия. А уж каким образом их компоновать в аналитической конструкции, какие смыслы считать в ней ведущими, какие подчиненными – это зависит от его познавательной установки, от проблемы, важной для него здесь и сейчас .

Вот что в этом смысле человек видит по телевизору или на страницах книги в мягкой серийной обложке. Первое и наиболее распространенное, а потому уже почти анонимное (ни в авторе и его повествовании, ни в читателе и его восприятии здесь нет «ничего личного», как выражаются в фильмах про мафию). Мы здесь имеем дело с таким пластом значений и образцов, которые обращены к массе населения, к людям «как все» и к людям, согласным быть «как все», с благодарностью ощущающим себя «человеком, как все». Причем то, что передается, скажем, по телевизору как самому доступному и регулярно действующему каналу, передается в двух режимах. Первый – режим рассеяния, погружения человека в такое промежуточное рауш-состояние, когда он не очень понимает, сон он видит или телевизор, или вокруг него реальность. Состояние рассеянного внимания, рассеяния в смысле отключения от окружающих его людей, от себя такого, как на работе, в транспорте или дома (напомню то, что говорил раньше про алиби и неполное присутствие). Другое, по видимости, как бы противоположное ему состояние – это состояние собирания. Ритуального собирания. В телевизионном повествовании есть некоторые точки, которые играют роль ритуалов сплочения всех смотрящих телевизор. Для одних это будут праздничные концерты и выступление президента в последние пять минут перед наступлением Нового года, для других это будет матч «мы-они», для третьих – еще что-то. Но важно, что с режимом рассеяния контрастирует другой режим, режим собирания. И этот режим расслабления, а потом опять собирания, расслабление и опять собирание задает ритмику для этого пласта культуры, где работают в расчете на массу. Значимое здесь – это то, что повторяется. Циклы повторения короткие, ежедневные, от серии к серии.

Что есть помимо этого? Год от года, даже месяц от месяца, становится все виднее (особенно в Москве, в Петербурге) пласт значений и образцов, которые созданы внутри другой общности – назову ее слоем, и обращены к людям этого слоя. Здесь не рассеиваются и не собираются, здесь дегустируют. Здесь значимый мир – это то, что дегустируют, пробуют («мы» дегустируем, «мы» пробуем, и это мы – иного объема и состава). Пробуют на ощупь, поэтому поверхность должна быть глянцевой, гладкой. Пробуют на запах, поэтому нужны дезодоранты, парфюм. Пробуют на глаз, на вкус. Это типичная установка человека пробующей культуры. Он пробует. Тут ритм другой, сезонный, годовой: смена новинок, новый премиальный цикл и проч. Самый короткий отрезок – месяц между номерами модного журнала.

Что еще? Я бы сказал, что в каких-то зазорах, трещинах, промежутках между массовой, рассеивающе-собирающей, и слоевой, дегустирующей культурой есть некие места, облюбованные или приспособленные для культивации. Здесь культура – это то, что культивируют. Как будто похоже на программу «культуры», но только похоже. Ведь культивируют здесь что? Культивируют нас, маленькую группу «нас», которая не хочет слиться с массой и не хочет входить в поток модной, постоянно обновляющейся, постоянно предлагающей тебе новые глянцевые образцы гламурной культуры. Пространство вне их очень малО, поэтому культивирующая культура в постоянном передвижении. Она все время гнездится в каких-то бесконечно ускользающих местах, маркирует свою территорию, чтобы отделить и упразднить все внешнее как общее, а потому чужое (в этом – ее задача и функция!), и наутро опять находит проведенные границы стертыми, а территорию застроенной. Сама эта общность, которая создается людьми культивирующей культуры, имеет особое состояние. Используя выражение Георга Зиммеля, одного из основателей общей социологии и социологии культуры, я бы сказал, что здесь культура и сама общность, сплачиваемая такой культурой, «эфирные»: они испаряются, тут же исчезают и, кажется, вообще не очень верят во что-нибудь долговечное.

Ощущение того, что «мы» сплочены, и в то же время наша общность настолько хрупка, что прямо сейчас испаряется у нас на глазах, создает, могу предположить, совершенно особое чувство причастности и ответственности за этот свой маленький круг. Он может быть художественным, а может быть и нет - может быть кругом друзей, в конце концов, может быть кругом людей, которые нашли таких, как они, по интернету. Не зря сейчас все больше и больше людей начинают разыскивать через интернет эту хрупкую общность, пытаясь найти ее там, где ее годами и десятилетиями не было. Об одноклассниках сегодня вдруг вспомнили даже те, которые не помнят и номер школы, в которой учились. Но постепенно начинают что-то нащупывать. Может быть, здесь речь идет вообще не о группках, а даже об определенном этаже культуры, определенном слое культуры, и мы в какой-то мере, может быть, даже все в нем участвуем, но с разной степенью активностью (как, впрочем, большинству из нас так или иначе не чужды и значения других уровней – массового, слоевого) . Мы участвуем в эфирных сообществах там и тогда, где объединены на секунду, даже не очень понятно - чем, с людьми, которых мы согласны на эту секунду считать нам близкими, подобными нам, не чужими. Одинокий радикал той социальности, которую пестовала программа «культуры»? Или последний осколок советской Атлантиды, где все были одинаковые и вместе, а потому – свои? 

И последнее в типологическом ряду, может быть, еще более редкое, чем культивирующая культура, - это очаги, огоньки, микровзрывы провокационной культуры, протестующей, не согласной все это принимать. Массовая культура образует, можно сказать, дно культуры, ее предел, где культура уже кончается, где уже перестают различать автора, стилистику, где ориентируются на сам канал как то, что есть (потому что нет ничего другого). Есть книжная серия, на нее и ориентируются, есть автор, который как будто бы написал этот роман, потом еще этот роман, вот этот роман, есть сериал, еще одна серия, другая серия, кто ее снял - в конце концов, не так важно. Это нижний уровень. Тогда верхний предел, за которым или на котором уже кончается культура, – это культура бунта, воинственного неприятия всей окружающей реальности. Она еще более точечная, чем культура культивации, ее почти нет в нынешней России. Но, тем не менее, некоторые следы такого типа поведения, такого отношения к окружающим есть. Я чуть позже о ней скажу.

Читать статю полностью - по ссылке в заголовке.