Воинствующая Церковь. Манол ГЛИШЕВ

Сегодня мы редко задумываемся над этим выражением – Церковь сейчас не воинствующая. А была такой во всех своих исповеданиях на протяжении первых семнадцати веков своей истории. Едва в последние двести-триста лет ее способность к борьбе уменьшилась. Сегодня мы говорим о хороших или плохих священниках, но представляем их кроткими людьми.

Наши представления о христианском фанатике – это представления о средневековом крестоносце, яростном кальвинисте, контрреформистском инквизиторе или о безобидном проповеднике, использующем сильные слова, которые оскорбляют интеллигентность слушателей, но не вредят никому. Все они очень отдалены во времени Мы потеряли представление об актуальности воинствующего христианина. Мы настолько привыкли воспринимать религиозность как внутреннее переживание, что когда видим фанатизм у нехристиан, часто не можем его распознать. Сегодня в Европе мало кто может понять, что террористические акты исламских фанатиков это проявление очень жизненной, воинствующей религиозности, какой была когда-то и христианская. Подобное признание вынудило бы нас прийти к неприятному выводу, что эти люди в отличие от нас исповедуют веру в наиболее непосредственном, жертвенном, но и в наиболее созидательном смысле. Но сегодня не принято тревожиться об этом.

Военные институты христианского мира перестали быть военными. Мальтийский орден давно превратился в гуманитарную организацию. То же можно сказать и о Тевтонском ордене (сегодня даже мало кто знает о его существовании). Исчезла и Знатная гвардия Святого Престола – остался только почетный швейцарский караул. Нет казаков, пишущих язвительные письма турецкому султану. Нет отрядов фанатичных пуритан Кромвеля, нет польских крылатых гусар, нет рыцарей Калатравы и Сант-Яго, нет таких предводителей как Вулкашин и Углеша, как Ян Жижка, Жанна д’Арк, Ираклий, Дмитрий Донской или Годфруа де Булон.

В первые четыре века Церковь воюет только мученичеством, по пути, который Ганди откроет вновь в ХХ веке, но с более агрессивной риторикой. Это общность, которая разрастается тем успешнее, чем больше проливается ее кровь по аренам римского мира. Общность, которая не только пугается при виде числа своих жертв, но даже ликует при этом, подражая как Христу, так и Муцию Сцеволе. Христианская литература использует воинственный словарь языческого Рима для восхваления своих воинов. Сегодня подобная чувствительность скорее отсутствует (в христианской среде). Мученичество все еще восхваляется, но не поощряется.

В Средние века и на заре Нового времени Церковь воюет уже с оружием в руках. Языческие храмы разрушаются, еретики убиваются, варварские народы обращаются в христианскую веру мечом Карла Великого, секирой святого Олафа и плахой князя Бориса-Михаила. Христос может быть не хотел точно этого (а кто может сказать, что Он хотел). Все великолепие христианской цивилизации вырастает из почвы, обильно политой кровью. И христианской, и чужой. Европа выходит из Темных веков с мечом в одной руке и крестом – в другой. Сами мечи начинают походить на кресты и обратно. Наступление ислама в Испании и Сицилии остановлено и даже обращено вспять железом и Deus vult крестоносных орденов. На Балканах, в Малой Азии и Сирии христианство отвоевывает свои позиции во времена таких агрессивных предводителей, как Никифор Фока, Иоанн Цимисхий и Василий ІІ, и, конечно крестоносцев. Свирепые языческие пираты с севера – викинги – силой обращены в христианство своими королями и сами превращаются в крестоносцев. Балтийские народы, Новый свет и бескрайние просторы Сибири покорены как проповедью, так и оружием.

Одиннадцатый и двенадцатый века – время первой, но далеко не единственной христианской экспансии.

Часто христиане воюют и между собой. Но четвертый крестоносный поход и Религиозные войны не исчерпывают их силу.

Исчерпывает ее мир. И то не внутренний, не treuga Dei, а мир с внешним миром. Во всем мире, будь то христианский, исламский или любой другой, всегда были войны. И всегда будут. Конец истории это обман. Но христианство перестало воевать. Войны Европы с ХVІІІ в. не христианские войны. В них нет фанатизма веры. Их мотивы совсем другие. В ХХ в. единственно кардинал Вишински вспомнил о воинствующем духе ранней церкви, призывая польский народ к мученичеству под коммунистическим режимом.

И, конечно, Редьярд Киплинг. Но их послания утонули в хоре толерантности. Толерантность при этом понимается не как терпимость, а как поощрение всего чужого и внешнего. В последние триста лет христианские общности перестали быть воинствующими. Воинствующие верующие, если они есть, воинствуют вопреки своей вере, а не наоборот. Их осуждают. “Не мир, а меч” слышится все реже и толкуется только в переносном смысле. Стало некорректным говорить о крестоносной идее с другим чувством, кроме презрения и ужаса. Папа Бенедикт ХVІ проницательно отметил, что Запад перестал любить себя и ценить свою историю. Такие голоса, как голос агрессивной “христианской атеистки” Орианы Фалаччи и романтичного католического милитариста Честертона вообще не слышны. Ecclesia militans, воинствующая Церковь на практике не существует.

Эти строки – не похвала агрессивности как таковой. Не всякая агрессивность оправдана. Но банальная историческая истина (да и биологический факт), что отдаленные симптомы предстоящей смерти – успокоение организма, медленная атрофия мускулов, залеживание и отсутствие агрессии к окружающей среде. Факт, что Церковь и сам христианский мир стареет. Предвещает ли это высвобождение жизненного пространства для новых, более агрессивных учений, приближение конца света или счастливое будущее светского общества без конфликтов – покажет время. Мы принимаем эти факты согласно своим взглядам – с оптимизмом, пессимизмом или нейтрально.

Вслед за Церковью спустя несколько веков светская Европа также потеряла свою агрессивность. Может быть не только христианство, но и все традиционные характеристики континента стареют. Национальные государства и сама концепция нации как будто бы теряют свое значение. Деколонизация завершилась. В зависимости от своих взглядов люди воспринимают это по разному. Консерваторы-националисты, верующие и вообще “реакционеры” – несчастны, неолибералы ликуют, малочисленные группы преимущественно мистически настроенных христиан убеждены что наступают последние дни перед Страшным судом и относятся к затиханию христианства в Европе с некоторым философским примирением и даже с религиозным эквивалентом нездорового любопытства.

Агрессивная националистическая риторика и политика, сопровождаемая христианским пафосом, продолжают существовать только в Америке и в России. Может быть окажется верным, что христианская агрессивность может успешно существовать лишь в имперской (или квазиимперской) общественной модели. В этом случае показательно, что культ императоров, столь типичный для старого христианства, полузабыт. Сегодняшние христиане даже воспринимают образы крестоносцев, Константина Великого, Ираклия, Карла Великого далекими, зловещими и чуждыми религиозному духу. А такие фигуры, как Юстиниан Великий, Годфруа де Булон или Людовик Святой, пользовавшиеся когда-то огромной популярностью, вообще отсутствуют в памяти сегодняшнего христианина. Само словосочетание “святой-воин” звучит для нас как оксиморон. Так что сегодня никто или почти никто не задумывается об атрибутах и функциях св. Георгия, св. Дмитрия или архангела Михаила. Место bellatores в схеме сословий остается пустым для нас. Превращение религии только во внутреннее переживание дошло до того, что христианско-демократические партии в Европе открещиваются от высказываний своих членов, если они имеют религиозную мотивировку. Риторика Уайльда в его сонете о страданиях христиан, Киплинга в его книге “Бремя белого человека” и рыцарские фантазии Честертона звучат экзотично и даже чудовищно для слуха, привыкшего к неолиберальной симфонии полной толерантности (впрочем, иногда только желательной). Диалогичность превращается в самоцель и приводит к сознательному отказу от прозелитизма – при этом, что парадоксально, даже у христианских зилотов. О воинственности христианства с сильно критическим зарядом говорят обычно нехристиане. Христианские ответы обычно содержат отрицание, оправдание или извинение. Сами христиане чаще всего не чувствуют себя комфортно при воспоминаниях об агрессивном прошлом своей религии. Что может быть ставит вопрос о преемственности нашего религиозного мышления.