Неизвестный Ефим Шифрин

Меня часто спрашивают: как получается, что самые искрометные и довольно простые номера приобретают оттенок безысходной печали? Почему я так делаю?

О творчестве замечательного артиста театра и эстрады Ефима Шифрина написано немало в России и за рубежом. Недавно появилась его собственная страничка в Интернете. Но эта беседа - диалог с малоизвестным Шифриным. И начался он с темы семьи и детства, прозвучавшей неожиданно и драматично...

- Родился я 44 года назад, когда еврейства и всего с ним связанного как бы не существовало. Недавно у Бродского в его замечательном эссе "Меньше единицы" нашел близкую мне мысль: слово "еврей" было вообще неупотребительно в русской речи того времени. Оно было почти ругательством, чем-то стыдным. Конечно, в анкетах, метриках это слово присутствовало, однако порождало не самые приятные ассоциации.

Мое настоящее имя "Нахим". От него нет уменьшительного, поэтому в школе, институте меня звали "Фима". Имя это как-то само закрепилось за мной, что очень огорчало папу. В письмах ко мне он всегда называл меня Нахимом. Казалось, вкладывал в это свою особую интонацию. Он всегда подчеркнуто следовал имени, данному при рождении. Например, его брат, из Гесселя стал Григорием, другой из Моисея - Михаилом, но папа упрямо называл их Гесселем и Моше. И ничто, никакой "новояз" не могли его в этом поколебать.

В последние десятилетия опубликовано немало страшных подробностей о сталинских репрессиях. Однако мы вновь испытали потрясение, когда, готовясь к встрече с Ефимом, прочли изданные в Белоруссии записки его отца Залмана Шифрина "Печальная рапсодия". Книгу, повествующую - без сентенций и обобщений - о жизни политзека, прошедшего все круги сталинского ада - и застенки, и золотые прииски, и вольфрамовые рудники Крайнего Севера. И нам стала еще понятнее безграничная сыновья любовь Ефима к отцу, гордость за родного человека, чье мужество не сломили ни пытки, ни издевательства палачей, ни голод и лютый мороз.

Вот несколько цитат из записок Залмана Шифрина.

"Началась моя тюремная жизнь, жизнь человека, которого пытаются превратить в скот, постоянно подвергая унижению: Кормят: утром - селедка, отчего постоянно мучает жажда, но пить не дают, на обед - баланда. В темных подвальных камерах нет воды: по телу ползают полчища вшей: Заставляют надевать шубу ( в августе!) и с грузом в руках делать больше сотни поклонов. Это похуже зуботычин".

"В Унженском лагере: где я работал вальцовщиком и раскряжовщиком леса: находилось 1800 зеков: Вставали в пять утра: на завтрак кусок селедки, баланда и чай из березового веника. Обеда не было: Одежда лагерная: На ногах, обмотанных тряпьем, "ЧТЗ" - уникальная лагерная обувь, выкроенная из бракованных автопокрышек Челябинского тракторного завода, или лыковые лапти. Многие отмораживали ноги: К не выполнявшим норму применялись "методы воздействия". Например, раздетого догола зека, ставили на целые сутки на съедение комарам на высокий пень".

"На прииске "Штурмовой" я в декабре отморозил ноги и руки: Мне угрожала гангрена: пришлось ампутировать два пальца на левой ноге. Оперировали без наркоза".

"На прииске "Чкалов" забавлялись иначе. На заключенного, заболевшего или ослабевшего настолько, что он не мог выйти на работу, составлялся акт: накормлен по норме, одет по сезону: Затем его привязывали за руки к саням, запряженным лошадью, и с гиканьем пускали ее вскачь....Так волоком по снегу и льду, - а измерялся тот страшный путь километрами - несчастных доставляли к забою."

Несмотря на все старания палачей, политзек Залман Шифрин выжил, оставшись достойным человеком. Выстоял, чтобы сделать счастливой молодую женщину, свою будущую жену; чтобы родить и воспитать двух сыновей: Самуэля (вместе с семьей он живет ныне в Израиле) и Нахима.

Судьба Залмана-Иосифа Шифрина, 1910-го года рождения, мещанина захолустного, в черте оседлости, белорусского местечка Дрибина, типична для государства, где коммунистическая власть, едва утвердившись, занялась истреблением собственного народа.

"Да, в той жизни все зависело от случая, хотя в общем система работала четко: выживал тот, кто сумел к ней приспособиться, - напишет Залман Шифрин в своей книжке. - Проще всего это получалось у тех, кто не высовывался, а стоило кому-то в чем-то выделиться, его либо обтесывали до среднего уровня, либо стирали в порошок".

А Залман "высовывался": учился, стремился чего-то достичь, жить достойно. И: "заработал" 10 лет ИТЛ за шпионаж с пожизненной ссылкой под гласным надзором комендатуры НКВД в районе Дальстроя, без права выезда с Крайнего Севера после освобождения.

- Ваш отец был рядовым бухгалтером, далеким от политики, ни в каких партиях не состоял. Почему же его посадили, к тому же на столь длительный срок?

- У швейцарского поэта Блеза Сандрара есть замечательное стихотворение "Почему я пишу?" Оно состоит из одной строчки: "Потому:". Потому что объяснить это невозможно. Так и весь ужас той эпохи, беспощадной, немыслимой мясорубки. Потому: Только произносить это надо с еврейской интонацией.

О том, как познакомились и поженились родители Нахима, мы прочли в "Печальной рапсодии". Поистине романтическая история! 35-летняя Раша Ципина (Раиса Ильинична) узнала о трагической судьбе Залмана в доме его брата Гесселя, учителя Оршской школы, и написала Залману теплое дружеское письмо. Завязалась переписка, в которой сказалось родство душ. Зная друг друга лишь по письмам, два одиноких человека решили соединить свои судьбы.

"Со стороны Раисы это был подвиг, - пишет Залман Шифрин. - Но ею руководила не жалость. Ее привлекло мужество, с каким я перенес столько страшного, и она поверила мне. Так, оказывается, бывает не только в романах".

- Это, действительно, подвиг, - подтверждает Ефим, - Молодая, привлекательная женщина, ничего не страшась, поехала к человеку, которого никогда не видела - через всю страну, в далекий колымский поселок Адыглах,что в восьмистах километрах от бухты Нагаево. Жить поначалу пришлось в пятиметровой комнатушке, где умещались кровать и два стула, питаться сушеными овощами, а о солнечных днях только мечтать.

Через год родился первенец, мой старший брат Самуэль. Три года спустя, маму, жену ссыльного, повезли в роддом в кузове грузовика, права на место в кабине у нее не было. На колымской трассе ее растрясло, ребенок родился мертвым. А еще через год на свет появился я. Такова история моих родителей - выходцев из белорусских местечек, выжженных и сравненных с землей во время войны. Папу и его сестру Сарру уберегла от трагической участи быть расстрелянными или убитыми не менее страшная участь политзеков; маму - эвакуация. Большинство же родственников в годы войны погибло. Выбор, как видите, был небольшой. Папина сестра, моя тетя Сарра, 20 лет провела в Карлаге (Карагандинский лагерь). В прошлом году ей исполнилось 90 лет. Она живет в Израиле, в Бат-Яме. Никогда не забывает дня моего рождения, у нее светлая память. Она всегда опережает мои звонки и поздравляет с Новым годом первая. На вопрос о секрете ее долголетия, отвечает: "Очень просто: я всегда надеваю обувь с левой ноги, а снимаю ее с правой". Но я-то знаю, в чем секрет долголетия тети Сарры: нет человека, о котором она бы сказала или подумала дурно, которому бы пожелала плохое. Секрет - в удивительном добродушии, потрясающем библейском спокойствии к тому, что происходит. Хотя свойственные ее возрасту болячки при ней, все номера телефонов у нее в голове, многочисленные фамилии родственников в памяти - невозможном компьютере. А пережить ей пришлось предостаточно: смерть близких, войну, арест и заключение брата, собственный арест и издевательства в лагерях ( у нее перебит нос), смерть мужа, воспитание дочери другими людьми: И все это она перенесла с удивительным эпическим, еврейским спокойствием.

- Ваш отец был, по-видимому, человеком религиозным, ведь он родился и вырос в патриархальной еврейской семье синагогального старосты, учился в хедере?

- Честно говоря, до переезда в Юрмалу в конце 60-х я этого не замечал. То ли был еще мал и не понимал этого, то ли отец скрывал свою религиозность, дабы не навлечь на себя и свою семью новые неприятности. Однако помню, что совершенной реликвией был у нас Танах. Фолиант этот на немецком, русском и иврите, издания 1913 года, хранился, заложенный другими книжками. Он не был в числе книг, которые приветствовались до перестройки и нынешнего заигрывания с религией. Папа хорошо знал книжный иврит, читал Танах в оригинале. Как выяснилось перед самой смертью отца, он был действительно набожным человеком. В последних своих письмах и записках из рамат-ганской больницы он писал: ": с нашим добрым Б-гом я прошагал всю свою жизнь". Теперь, когда его не стало, я понимаю, какой праведной она была. Уму непостижимо, как ухитрился он пройти 10 лет лагерей и 7 лет ссылки, не дотронувшись ни до кусочка свинины, не нарушив заповедей Торы. Естественно, он не мог соблюдать субботу, но совершенно ритуальными были наши семейные праздники, удивительным образом совпадавшие с религиозными. Только переехав в Латвию, когда в Риге мы попали в синагогу на настоящий праздник Симхат Тора, или, как говорят в идишской традиции Симхас Тойре, я впервые увидел ликующего папу. Собрание веселящихся и говорящих на родном идише евреев возбудило его до крайности.

После того, как отец наконец-то получил возможность выехать с Колымы, наша семья перебралась в Латвию. В Юрмале удачно устроилась мамина тетка. Наши колымские сбережения позволили и нам купить в Юрмале дом - дачу покойного латвийского историка академика Зутиса. В школе, Рижском университете, где я учился, мы историю проходили по его учебникам. Странное это было жилище в духе латвийского югенстиля с огромной библиотекой, деревянными потолками, причудливыми комнатами, каминами, печками с замечательной кладкой и изразцами. Вскоре вся уцелевшая папина родня - его брат, освободившаяся из заключения сестра - съехалась в Юрмалу. Так в силу центростремительного влечения мы оказались на одном пятачке. Аналогичная история повторилась, когда семья эмигрировала в Израиль, дружно снявшись с насиженных мест и по мистическому сигналу вновь оказавшись вместе.

Думается, некое разочарование, маленькое, как царапина, постигло отца в Израиле. Он надеялся увидеть некое воплощение в иной ипостаси еврейского местечка, где похожие на него люди говорят на одном языке, живут как на одной большой улице его детства. В действительности все оказалось по-другому, а сам Израиль - совершенно восточной страной. Для папы стал откровением неузнаваемый иврит с принятым в Израиле сефардским вариантом произношения, когда ударение почти во всех словах падает на последний слог. Письменный язык он узнавал, читал надписи, распознавал вывески, этикетки в магазинах, но устная речь его озадачила. Образ вновь обретенных соплеменников разной масти - черненьких, очень смуглых, белолицых, голубоглазых не соответствовал миру из "Тевье-молочника". Эта царапинка быстро зажила, через год он уже чувствовал себя своим в этой стране, и легко приноровился к новому для себя варианту иврита. Меня это ничуть не удивило. Когда мы приехали в Латвию, отец тоже был в солидном возрасте, но очень скоро в магазинах и учреждениях уже объяснялся по-латышски. Эта его языковая открытость передалась и мне. Я с удовольствием принимаюсь за новые языки, быстро обезьянничаю в разных странах, спокойно чувствую себя в Америке со своим английским, с идиш - в Бруклине и Израиле, с латышским - в Риге.

А вот профессиональными способностями обязан маме. На все вопросы об ее образовании можно ограничиться ответом: закончила ФЗУ в Нижнем Новгороде по специальности слесарь-инструментальщик, по специальности не работала, а служила воспитательницей в детском саду. Но музыкальный слух, способности пародировать, что-то показывать, представлять при стечении народа - передались мне от мамы. Так же, как моему старшему брату Самуэлю ее музыкальные способности и абсолютный слух. Он окончил военно-дирижерский факультет Московской консерватории и алма-атинскую консерваторию по классу тромбона. Слава Богу, все эти способности через поколение обнаружились и у моих племянников: они поют, играют на фортепьяно, а старший и на скрипке.

- А вы, Ефим, человек религиозный, бываете в синагоге?

- Редко. И не потому, что меня что-то останавливает. В любом храме каким-то образом концентрируется энергия людей, истинно приверженных Богу, и оттого там хорошо. В синагоге, если бы не моя кочевая, расписанная по минутам жизнь, появлялся бы чаще. У меня нет никаких причин там не бывать. Но я могу обойтись и без обряда. Как сказал когда-то в интервью "Вечерней Москве": "Я обращаюсь к Б-гу без посредников". Многих это смутило, озадачило. Но я готов повторить это и сегодня. Люди, приверженные религии, не приветствуют общение с Богом, минуя храм или синагогу, которые как бы приближают адрес обращения. Вероятно, они правы. Но я ничего не делаю ради "галочки". Коль скоро моя жизнь сложилась так, как сложилась, изменить ее уже не могу. С удовольствием читаю все, что связано с иудаикой, мне интересно мнение уважаемого ребе, значительного талмудиста, рассуждения раввина Адина Штайнзальца, ему я очень верю. Но каждый раз ловлю себя на том, что я вне религиозной традиции и ничего не могу с собой поделать. Хочу ей следовать, но не могу лгать. Я вырос за пределами этой традиции, в границах того патриархального идишского, ашкеназского поколения родившихся на стыке XIX и XX веков и несших эту традицию вплоть до своего физического уничтожения в 1948-1953-го годах. Среди людей моего возраста, живущих в нашей стране, я, может быть, последний, кто говорит на идише и понимает его. Ему обучил меня отец. Да и среди знакомых родителей, когда мы жили на Колыме, в основном, были освободившиеся из лагерей евреи, все они говорили на идише. Так этот язык стал мне родным с детства, правда, сейчас я уже не могу свободно читать и писать на нем.

Мама очень хорошо пела на идише. Много лет спустя после ее кончины я стал петь на эстраде фольклорную песню "Машке", которую слышал только от нее. Мама пела ее на всех семейных праздниках, пела своеобразно. Идишские слова я записал на листке русскими буквами. Листок этот прошагал со мной все эти годы и словно взывал ко мне: Впервые спел эту песню в эмигрантских общинах Израиля и как будто что-то меня освободило, песня как бы задраила брешь в моей судьбе. Я как бы выполнил долг перед родителями - один долг из многих:

- Объясните, Ефим: как Шифрин, которого мы сейчас узнали, уживается с Шифриным, которого мы привыкли видеть на эстраде?

- Меня часто спрашивают: как получается, что самые искрометные и довольно простые номера приобретают оттенок безысходной печали? Почему я так делаю? И зачем нарочно "гружу" какие-то веселые ситуации или забавные тексты серьезностью? Этот вопрос меня просто обескураживает. Поверьте, я не делаю этого специально, так во мне звучит мое еврейство. И ничего не поделаешь. Любую, абсолютно лишенную минора музыку, "ухитряюсь" перевести в минорный лад. Так получается. Как ляжется, так и вяжется, помимо моей воли. Не кричу на каждом углу, что я - еврей, но никогда и не скрываю, да в этом уже и нет нужды. Однако наше положение какое-то сейчас чудное, промежуточное. Вот призывают: говорите на родном языке. Я бы последовал этому призыву, отбрил бы какую-нибудь юдофобку на рынке: А у меня родной язык - русский. Судьба нашего народа сложилась так, что мы свое еврейство обнаруживаем в красках, линиях, во взгляде, в особой интонации, но не в письме, не в речи, не в литературе. Я не меньше еврей, чем еврей, говорящий на "ладино". (Смесь испанского с ивритом, язык испанских и португальских евреев. - Авт.) Не меньше еврей, чем говорящие на иврите. Ведь как бы мы не ежились, услышав обидный анекдот, еврей - это и вправду диагноз. И в этом нет ничего обидного. В анекдоте звучит пошло, но для жизни - очень верно. Это судьба, это призвание. Поэтому, повешу ли я, как некая модная певица, крест на шею, или прилюдно буду делиться рецептами творожной пасты, надену ли кафтан или бурку - ничего со мной не поделаешь! Я носитель определенного мистического свойства, которым меня наделили, не спросив. Но я бесконечно благодарен за эту наделенность и счастлив, что именно так со мной случилось на небесном распределении.