Владимир Познер: я спрошу Бога, как Вам не стыдно?

В гостях HARD DAY’S NIGHT журналист и телеведущий Владимир Познер

Дзядко: Хотелось бы начать с новости, которая обсуждается в последние дни – это судьба премии ТЭФИ. Вы, наверняка, как человек, который имел самое непосредственное к ней отношение, должны все это живо воспринимать. Не обидно ли вам за все то, что сейчас с ТЭФИ происходит? Не возлагаете ли вы ответственность за это на господина Швыдкова1, который в последнее время все это рулит.

Познер: Выношу за скобку, что несколько странно, когда пять журналистов беседуют с журналистом. Нет, не возлагаю на Швыдкова. Он, я думаю, старался изо всех сил договориться с ВГТРК и с Газпром-Медиа, чтобы они вернулись. Ведь они практически отсутствовали. Формально Газпром-Медиа вообще отсутствовал, не платил взносов, ВГТРК не участвовал, но взносы они платили. Я знаю, что он не раз встречался, наверное, с Добродеевым, и с Сенкевичем. Не получилось. Я не могу его в этом винить. Я очень надеялся, что с моим уходом добьется какого-то успеха. Обидно очень. Я имел прямое отношение к созданию Академии, я лично договаривался с Эрнстом о создании статуэтки. Было бы жаль, если бы она исчезла. Я все еще надеюсь на то, что сохранится ТЭФИ-Регион и, может быть, все-таки будет позитивный сдвиг после последнего заседания членов совета.

Монгайт: Я хотела вас спросить про вашу знаменитую репризу, посвященную Госдуре. Правильно ли мы понимаем, что все-таки Константин Эрнст был знаком с тем, что произошло, с этим текстом, и, рассказывая про это, вы его невольно сдали?

Познер: Я никого не сдал. Я считаю, что, вероятно, из всего, что есть на нашем телевидении с точки зрения руководства, лучше Эрнста просто нет. Я много где бывал и чего видел. Приходится считаться и с моим мнением. Если я что-то хочу сказать на канале, то канал меня в достаточной степени уважает, чтобы это мне позволить. Это не политика канала. То, что я сказал, канал никак не разделяет. Все-таки мне оказывают определенное в этом смысле уважение.

Таратута: Как часто вам приходится согласовывать или предупреждать вашего руководителя о том, что вы станете говорить в последнем слове?

Познер: Никогда. Мой исполнительный продюсер каждый раз меня спрашивает, памперсы брать с собой? Никто не знает, что я собираюсь сказать.

Таратута: Это могут вырезать.

Познер: Могут. Я выхожу в прямом эфире на Дальний Восток, а дальше могут вмешаться в текст. Единственный человек, который может вмешаться в текст – это Эрнст. Это было за 4 года 2 или 3 раза, причем каждый раз он мне звонил и говорил, что считает, что это надо убрать по такой-то причине. Я могу с ним не согласиться. Он имеет право это сделать, он генеральный директор, он покупает эту программу. Я у него в штате не работаю. Я обязан также ему сказать, кого я собираюсь звать в программу. Он покупает не кота в мешке. Он должен знать, что будет такой-то гость.

Гессен: Что происходит, если вы не соглашаетесь?

Познер: Один раз я не согласился. Я спорил. Тем не менее, он сказал нет, это буду снимать. У меня выход – хлопнуть дверью или сказать, я протестую.

Монгайт: Вам приходилось шантажировать таким образом Эрнста попытками хлопнуть дверью?

Познер: Я вообще не сторонник шантажа. Я не люблю ни шантаж, ни ультиматумы. Я однажды сказал, если мне покажется, что я не могу делать ту работу, которую я делаю, так, как я хочу, я уйду. Это не шантаж и не ультиматум. Это просто я не смогу больше работать.

Желнов: Были случаи, когда хотелось уже заявление положить на стол? Или, может быть, уже клали.

Познер: Клан на Гостелерадио. Это было давно. Такого пока не было.

Желнов: Что это за точка, когда это может произойти?

Познер: Когда у меня ощущение, что больше я не могу делать программу, что мне не дают ее делать так, как я хочу.

Желнов: То есть цензура.

Познер: Называйте, как хотите.

Монгайт: Получается, сейчас все, как вы хотите.

Познер: Так, как я хочу, как, я думаю, вы хотите, ничего не идет 100%, но идет в общем так, как меня устраивает.

Таратута: К слову об Эрнсте, который может снять постскриптум. Я помню постскриптумы ваших последним программ. «Госдура» была не самым резким вашим заявлением. Вы в одной из последних программ процитировали Гиринга: «Народ всегда может быть приведен к послушанию. Надо сказать народу, что на него нападают. Обвинить пацифистов в отсутствии патриотизма». Вы недвусмысленно проводили параллели с современной Россией.

Познер: Я прочитал то, что я прочитал. Я считал нужным это сказать. Во всем, что я говорю, можно найти параллели. Ничего мне не сказали. Никто даже не отреагировал, кроме вас. В той программе, где была эта оговорка, я в конце сказал, я не согласен с президентом Путиным в этом вопросе. На это тоже никто не обратил внимание. Так, видимо, мозги устроены у людей.

Монгайт: Вы говорите, что вы бы ушли с Первого канала, если бы вам действительно не давали делать программу. Имеет ли смысл в России для вас приходить на другой федеральный канал? Существует ли в России альтернативное Первому каналу телевидение?

Познер: Если вы имеете в виду ВГТРК, то нет. Я полагаю, что меня бы и не взяли. НТВ тоже думаю, что нет. Просто я полагаю, что и господин Кулистиков, и господин Добродеев не являются моими поклонниками. Может, я ошибаюсь.

Монгайт: Почему вам так кажется?

Познер: Вы их спросите. Позвоните и спросите, Познер считает, что вы не его поклонники. Может, они вам расскажут.

Желнов: А на старом НТВ предлагали вам работать?

Познер: На старом НТВ я разговаривал с Гусинским и предлагался. Мне очень нравилось старое НТВ. Мне тогда Гусинский сказал, что это можно рассмотреть. Я задал вопрос, не будет ли сложность с Евгением Киселевым. Как бы два медведя в одной берлоге. На что он ответил, о Компотове можете даже не думать. Это сразу меня так неприятно поразило, что я сказал, спасибо, больше не надо.

Монгайт: То есть вы отказались в результате?

Желнов: И с тех пор предложений со стороны НТВ, Второго канала не было?

Познер: Нет, конечно.

Таратута: Поскольку вы сами сказали, что среди начальников других каналов у вас нет поклонников, в некотором смысле вы обречены на Эрнста.

Познер: Я не так сказал. Я сказал, как мне кажется, ни он, ни он не являются моими поклонниками.

Таратута: Вы в некотором смысле обречены на Эрнста, который вам потакает.

Познер: Во-первых, не потакает, а уважает мое мнение. Во-вторых, не обречен, потому что я могу завтра уйти.

Таратута: Тогда вы лишитесь профессии.

Познер: Почему я лишусь профессии? Вот мне предлагают на Дожде. Еще масса других мест. Когда был апогей этого всего дела, я получил много звонков с предложениями, даже от Аль-Джазиры. Очень профессиональный канал.

Гессен: Вы представляли себя на каком-то из этих каналов?

Познер: На Аль-Джазире не представлял. Наверное, по предрассудкам. Канал не то чтобы мусульманско-агрессивный, но все-таки внутри что-то не шло. Я думал о Дожде, хотя много мне не нравится, просто не очень профессионально, на мой взгляд. Мне радио предлагали, я очень люблю радио. Я вообще считаю, что радио – самый трудный жанр. Нет ни выражения лица, ничего, нельзя сказать, стоп, я еще раз прочитаю. Я очень люблю радио. Я думаю, что я не останусь без работы в этом случае.

Гессен: Страшно было в тот момент, когда Государственная Дума чуть было не приняла закон, направленный против вас?

Познер: Много ли есть людей, которые могут сказать, что есть закон их имени?

Дзядко: В нашей стране один.

Познер: Было не страшно. Было иногда даже забавно. Было, конечно, противно. Нашли, вокруг чего что-то делать. Нет более важной темы.

Монгайт: Вы уважаете нынешнюю Государственную Думу и парламентариев?

Познер: Кого-то да, кого-то нет. Если меня спросят, уважаю ли я как американский гражданин американский Конгресс, я вам скажу, есть люди, которых я очень уважаю, а есть, которых не уважаю. То же самое с Национальной Ассамблеей во Франции. Есть люди очень достойные, а есть такие, которых я не уважаю.

Таратута: Вы все же в какой-то момент почувствовали необходимость назвать Госдуму Госдурой. Почему вы извинились за это?

Познер: Потому что это мальчишество, это не в моем стиле. Я вообще не люблю оскорблять людей. Когда мы потом говорили об этом с Константином Львовичем, он сказал, вы все-таки серьезный журналист. Я с ним согласен, что я серьезный журналист. Поэтому я еще раз извинился и дал понять, что только за это.

Желнов: Абстрактное все-таки было оскорбление.

Познер: Кто-то счел, что не абстрактное. Кто-то счел, что я оскорбил всю Думу и народ, который избрал эту Думу.

Дзядко: Если говорить о тех, кто счел это оскорблением и громко об этом заявлял, об оскорблении господин Луговой высказался в ваш адрес крайне некомплементарно.

Таратута: Это многие сочли хамством. Почему вы ничего не сказали Луговому?

Познер: Я сказал, когда меня спросили, не считаете ли вы, что это высказывание нуждается в извинениях? Я сказал, что одна из черт хама – он никогда не извиняется.

Гессен: Вы обладаете удивительным чутьем на время. Я вас смотрю давно. Я вас смотрела в 80-е годы в Америке. Вы были предвестником перестройки. Потом смотрела в 90-е годы, в 2000-е вы вполне встроились в государственное телевидение. В последнее время вы позволяете себе удивительные для нашего времени вольности. Это предвестник чего?

Познер: Очень хороший вопрос. Я хотел бы на него ответит, но не знаю, как, потому что я себя предвестником никак не считаю и никуда я не встраивался. Я делал то, что хотел. Программой «Времена» я до сих пор горжусь, но пришлось ее закрыть. Я понимал, что я не могу больше делать эту программу. Вместо нее возникла программа «Познер». Не знаю, предвестник чего. Может, того, что меня уволят.

Таратута: Может, предвестник того, что уволят Эрнста?

Познер: Слух о том, что уволят Эрнста, продолжается в течение многих месяцев. Как мне кажется, есть люди, которые в этом очень заинтересованы.

Желнов: Это кто?

Познер: Я не знаю. Но так не бывает, что слух все время будоражится и будоражится. Кто-то это делает. Я совершенно с Константином Львовичем помимо работы. Я вообще не знаком с людьми, которые там наверху, они только на передачу приходят.

Желнов: А с Алексеем Громовым…

Познер: Я его видел один раз в жизни и трижды разговаривал по телефону. Есть ощущение совершенно определенное, что есть люди, которые бы хотели избавиться от Эрнста. У меня есть такое ощущение на уровне интуиции, потому что ни с кем их этих людей я не общался.

Таратута: Вы говорите, что это люди от власти, которые недовольны.

Познер: Я не знаю.

Монгайт: Почему Путин не приходит к вам на интервью?

Познер: Давайте договоримся, что в принципе президенты не приходят в студию один на один почти нигде. Редкий случай. Я думаю, это главное. А какой смысл ему приходить ко мне в программу?

Монгайт: А вы не приглашали?

Познер: Приглашал.

Дзядко: Для вас принципиально, чтобы это было в вашей студии?

Познер: Да. Но если он скажет, что даст мне интервью один на один у него в кабинете, я, конечно же, приду. Мне очень интересно было бы его проинтервьюировать. Но ему интересно?

Желнов: Russia Today он давал отдельное интервью.

Познер: Давал, значит давал.

Желнов: Не ревновали к коллегам?

Познер: Я к Russia Today вообще никак…

Гессен: НТВ давал.

Познер: Мне нет, а им да. Что делать.

Гессен: О чем хотелось бы его спросить?

Познер: Иногда мне задают вопрос, если бы вы могли взять интервью у любого человека, который когда-либо жил, я говорю, я бы хотел взять у Леонардо да Винчи. А о чем бы вы его спросили? Вдруг я все-таки с ним встречусь, я не хочу, чтобы он знал заранее, о чем я его буду спрашивать.

Желнов: Я хотел вас спросить про Первый канал. Известно, что 49% акций владел Роман Абрамович, потом пакет был размыт, появились Ковальчуки. Как вы оцениваете, что эти люди близки к Кремлю, близки конкретно к Путину? Как вы оцениваете внедрение этих людей в медиасреду?

Познер: Я к этому отношусь никак. Я хотел бы, чтобы власть вообще ушла из средств массовой информации. Появятся частные владельцы. Может быть, Ковальчуки. Но я предпочитаю, чтобы были разные владельцы разных каналов, потому что все-таки это разные люди с разными взглядами, чем чтобы федеральная или местная власть управляла средствами массовой информации. А так, кто внедрился, мне нет до этого дела, только если это не сказывается на моей работе.

Желнов: Вы же понимаете, что внедряются близкие Кремлю люди?

Познер: Ну и? А так Первый канал был не близок Кремлю?

Желнов: Вы были недавно в компании Романа Абрамовича на пляже. Вы осуждали его владение Первым каналом?

Познер: Конечно, нет. Я также не осуждал владение Тедом Тернером CNN или тот факт, что мой любимый канал NBC стал принадлежать General Electric.

Желнов: Вы же понимаете, почему Абрамович стал владеть Первым каналом?

Познер: Мне все равно, почему. Я вообще не понимаю смысл вопроса. Я его не осуждаю за то, что он владеет этим, что у него яхта 170 метров.

Таратута: Хотелось бы вернуться к вопросу о вас и времени. Несмотря на то, что вы, наверняка, всегда были честны, но количество сказанного вами во времени было разным. В какой-то момент вы стали жестче. Был период, когда вы говорили о Немцове, что он политик-«курица с оторванной головой», и вообще нелицеприятно говорили о представителях оппозиции. Теперь ваши характеристики времени и событий более жесткие. В какой момент вы почувствовали перелом?

Познер: Жестче, чем «курица без головы»? Я плохо говорю об оппозиции. Она меня полностью разочаровала. Она только умеет говорить «кровавый режим», «партия жуликов и воров», ничего не предлагает, поэтому постепенно протестные настроения спали, потому что некому идти.

Монгайт: Вы поддерживали протестные настроения?

Познер: Я ходил и на Сахарова, и на Болотную. Но сколько можно одно и то же.

Дзядко: В какой момент перелом?

Познер: Постепенно. По меньшей мере, месяцев 6-7. Все одно и то же. Ну предложите, давайте делать так и так. Это не оппозиция. Каждый влюблен в себя безумно и все время показывает, какой он. Мне это несимпатично.

Гессен: Как оппозиция может предложить что-то конструктивное, когда у оппозиции нет доступа к элементарным инструментам публичной дискуссии?

Познер: У нее есть доступ. Конечно, не к федеральным каналам. Это плохо. Я это осуждаю. Я спрашивал Владимира Путина, не возражает ли он против появления на Первом канале несистемной оппозиции, на что он ответил, что не возражает. Тем не менее, она не появилась. Но можно сформулировать хотя бы на Дожде, еще где-нибудь, что конкретно и как. А у меня впечатление, что там никак не могут договориться с собой.

Желнов: Формулировали, были дебаты.

Познер: Не формулировали. Если меня спросить, какие приоритеты, я голову на отсечение даю, я не могу сказать.

Монгайт: А чего конкретно вам бы хотелось? Какое, на ваш взгляд, первое-второе-третье у нас на повестке дня?

Познер: Вы хотите, чтобы я говорил им, что им говорить? Если это оппозиция, я хочу понять. Кроме того, что она против, за что она. Я не могу это понять.

Желнов: Первые митинги были против фальсифицированных результатов выборов.

Познер: И это все поддерживали, и я против этого. И до сих пор считаю, что это правильный посыл. Это сказали, люди вышли, выразили свое мнение. Были даже маленькие уступки в связи с этим. Наверху, видно, не ожидали этого. Но на этом все закончилось.

Желнов: А сейчас мы должны успокоиться и смириться с теми выборами?

Познер: Если бы мне сейчас сказали, давайте выйдем на улицу, выражая протест против тех выборов, я думаю, выйдет три человека. Прошло. Практически смирились. Внутренне нет, наверное, осадок. Но теперь уже не переделать.

Гессен: Вы довольно много нелицеприятного успели сказать про федеральные каналы.

Познер: То, что я делаю, разрешается только королям во Франции. Я, правда, только барон.

Гессен: Не кажется ли вам, что своим присутствием и мастерством вы легитимируете существование этого канала?

Познер: Это как в советское время какой-нибудь еврей, возглавляющий министерство, - нет у нас антисемитизма. Можно так это повернуть. Но я полагаю, что Эрнст никому не говорит. Когда ему говорят, у вас нет свободы слова на Первом канале – как же, у нас есть Познер. Он так не говорит. Но некоторые могли бы так считать, что да, оттого, что я там, я что-то легитимирую. Я так не считаю.

Гессен: Кстати, о свободе слова. Вы когда-то рассказывали о том, что когда вам с Донахью предстояло вновь подписать контракт, вам сказали, это говорите, это не говорите, вы развернулись и ушли.

Познер: Нам сказали не так. Нам сказали, в контракте должно быть записано, что вы должны советоваться с нами, кого приглашаете, и заранее обговаривать тему, и должно быть больше консервативно настроенных людей.

Гессен: И чем это отличается от условий, в которых вы работаете сейчас?

Познер: Хотя бы тем, что мне не говорят, о чем говорить, тему мне не навязывают вообще никогда. Единственное, что я знаю, они могут сказать…

Дзядко: Этого человека в студии не будет?

Познер: По-разному. Ему хочется, чтобы смотрели, чтобы не было скучно. Но есть некое количество людей, которые на Первом канале не могут появиться.

Гессен: Например?

Познер: Без примеров.

Дзядко: Вы говорили в интервью Олегу Кашину, он спросил, почему не появляется Алексей Навальный у вас, вы сказали, что был сформировать некий список…

Познер: Я не так сказал. Он о Навальном сказал так: почему когда Медведев вас спросил, кого вы не можете пригласить, вы не сказали про Навального. На что я ответил, потому что мне бы он ответил, почему, мы разрешаем. И было бы бессмысленно. Я ему сказал, что изначально, когда мы договаривались о программе «Познер», понятно, что есть люди, которые пока на федеральные каналы не могут попасть. Я сказал, давайте договоримся, кто это, если я не приму, значит, не будет программы. Если приму, то это между нами. Я фамилии называть не буду, это не список. Каждый пускай сам думает, что это за люди.

Монгайт: Вы сказали, что вы король.

Познер: Я не сказал. Шутки вы не понимаете?

Монгайт: Я не понимаю.

Познер: Худшее, что может быть у журналиста – отсутствие чувства юмора.

Монгайт: Я пришла к вам на мастер-класс, вы мне рассказали, я теперь понимаю. Тина Канделаки сказала, что есть три главных интервьюера в стране – это вы, она и Венедиктов. Это так?

Познер: Это Венедиктов сказал.

Монгайт: Что вы думаете по этому поводу?

Познер: Почему я должен что-то думать по этому поводу. Я рад, что он меня считает таким замечательным интервьюером. Он сам прекрасный интервьюер, это правда. Тина Канделаки – я не очень уверен.

Таратута: Вы часто идете на сделку с собой, на компромиссы? Я смотрела вчерашнюю Мизулину, она сказала, что гомосексуальные пары заинтересованы в сиротстве.

Познер: Я сказал, да это не так. Она сказала, это бесспорно.

Таратута: Вам не хотелось как-то пожестче?

Познер: У каждого есть свои принципы ведения интервью. Я никогда не спорю с тем человеком, которого интервьюирую. Я могу спросить, все евреев надо повесить? Если он скажет, да, я скажу, спасибо, и пойду дальше. Мне важно, чтобы человек ответил. Это не диспут, это интервью. Если он не отвечает, тогда, конечно, я буду… Вчера я не сдержался, потому что она сказала невероятную вещь.

Дзядко: В момент интервью вам не кажется важным донести до аудитории некую свою точку зрения? Вы спрашиваете у человека, нужно ли повесить всех евреев, он говорит да, и вместо того, чтобы сказать, это же неправильно, чтобы зрители поняли, что это неправильно, вы говорите, да, и идете дальше.

Познер: Судя по всему, мои зрители понимают. Я много езжу по стране. Сегодня у меня была встреча, там было человек 50, но они все поняли про вчерашнее. Люди же не дураки. Они видят выражение глаз, лица.

Желнов: Вы признаете, что идете на компромиссы.

Познер: Это я сказал, или вы?

Желнов: Я вывод такой сделал. Вам не кажется, что сейчас время каких-то поступков. Вы сказали, что извинились за Госдуру, потому что это мальчишество. Не кажется ли вам, что сейчас важна некая радикальность, что такой путь баланса, на котором вы настаиваете, устарел?

Познер: Не кажется. Я вообще не любитель радикалов, революций, размахивания саблей. Я журналист и пытаюсь максимально объективно и честно, насколько я могу, делать то, что я делаю.

Желнов: Но ничего же не изменится. Или у вас нет задачи менять?

Познер: Изменится, почему нет. Наиболее уважаемый журналист всегда тот, кто абсолютно уравновешен - например, Тед Коппел - который всегда ни на чьей стороне, а на стороне объективности и правды. Я вообще считаю, что это пропаганда уже.

Гессен: Вы часто бывали у Теда Коппела.

Познер: Часто, как пропагандист. Я это много раз признавал. Я был пропагандистом советского строя, меня так воспитали, я в это долго верил. Расставание с этой верой для меня было очень тяжелым делом, о чем я даже написал книгу «Прощание с иллюзиями». Я был очень верующим. Я все делал, чтобы не видеть ничего, что могло бы эту веру поколебать. Я выступал на Америку, пытаясь оправдать Советский Союз.

Гессен: Есть ли какие-то выступления из того времени, о которых вы жалеете?

Познер: Все. Если бы я мог это переписать, я бы все переписал.

Монгайт: Вы зачеркнули целый пласт своей жизни.

Познер: Это то, о чем я сожалею. Нет, никаких оправданий нет. Единственное, что меня оправдывает, - это то, что я верил в это. Поэтому я был так эффективен. Говорю по-английски, как американец, обладают способностью донести свою точку зрения и еще к тому же верил.

Монгайт: Например, верили в правильность ввода советских войск в Афганистан.

Познер: Нет, более того, когда я сказал, что мы будем жалеть об этом решении, тогда мне сказали, что я должен уйти с телевидения.

Гессен: Если я правильно помню, вы оправдывали ссылку Сахарова.

Познер: «Оправдывали», может быть, сильно сказано. Пожалуй, соглашусь с вами, потому что я говорил, что если человек борется с государством, то он должен понимать, что государство ему это не прости. Я говорил, что и в Штатах тем, которые очень борются, тоже несладко. Но все равно я был неправ.

Монгайт: Применима ли эта цитата к нынешнему времени?

Познер: С любым государством, если человек борется, и государство считает его опасным, государство примет меры.

Монгайт: Кого сегодня государство считает опасным?

Познер: Не знаю, надо спросить у государства. Это в принципе так.

Желнов: Государство сочло опасным Леонида Развозжаева, Сергея Удальцова. Вы оправдываете в этом случае метод государства?

Познер: Я очень плохо знаю Развозжаева, Удальцова больше. Да, он борется с государством, он этого не скрывает, он должен ждать ответного удара. Я не оправдываю, но иначе не бывает. Государство таково. Опыт у меня есть.

Дзядко: Вы упоминали вашу книгу «Прощание с иллюзиями», которую читать очень интересно. Вероятно, она была бы значительно менее интересной, если бы там не было приписок курсивом, которые вы делаете спустя 20 лет. Они многие опровергают то, что вы писали 20 лет назад. Какой корректив вам было вносить сложнее всего?

Познер: Когда я писал эту книгу, у меня были какие-то иллюзии насчет социализма и насчет того, что все еще может получиться. Это было время горбачевское, мне казалось, что все может быть. Я так писал и довольно резко осуждал капитализм. Это время прошло. Конечно, когда я это перечитал, перевел, это очень личностная книга, я решил, так не может быть, я же так не думаю, надо как-то объясниться с людьми. Это не трудно было. Просто было иногда стыдно читать. Как же я мог так думать. Я писал в Америке, ничто меня не заставляло. Но были такие убеждения. Может быть, вам повезет, и у вас не будет в жизни разочарования в том, во что вы верили. Поверьте, это тяжелая вещь.

Желнов: Это все-таки была вера или другие мотивы?

Познер: Какие? Я мечтал приехать в Советский Союз, я хотел быть русским, я не любил то, что происходило в Америке. Мне били морду за это в той же Америке. Когда я приехал, я думал, вот, наконец-то.

Монгайт: В одном из интервью вы говорили, что вы до конца не почувствовали себя в России дома. Или это уже устаревшая информация?

Познер: Это не устаревший факт, это стремление, чтобы быть русским, чтобы чувствовать, что я свой.

Монгайт: Вы не чувствуете себя своим?

Познер: Нет.

Гессен: Почему вы здесь живете?

Познер: Во-первых, я был женат. Я знаю, как трудно я прижился. Надо было выучить язык, надо было каким-то образом войти в это. Я думал, как я выдерну человека. Не говоря о моих родителях, как бы они это пережили. Слишком много связей, дети. Может быть, я бы остался в Америке тогда, когда я работал, если бы не закрыли мою программу, но ее не только закрыли. Был очень известный агент, который сказал, давайте я найду вам работу. Он был агентом очень крупных телевизионных деятелей. Он меня предложил и на CBS, и на NBC, и поначалу все шло хорошо, пока не доходило до верха, а там мне простили моего пропагандистского прошлого и сказали, нет. Мне не было работы вообще. Все-таки в России у меня была работа. Я приехал обратно, чтобы работать. Ту работу, которую я имею сегодня, я там никогда иметь не буду. И по возрасту, и по всему. Если что-то меня здесь больше всего держит, это, конечно, работа.

Монгайт: Если вдруг все-таки закончатся ваши отношения с Первым каналом, куда вы уедете?

Познер: Трудный вопрос.

Дзядко: Из вашей книги я так и  не понял, что вы считаете своим домом.

Познер: Он в двух местах: в Грейндж-Вилладже в Нью-Йорке и во Франции вообще, потому что во Франции я себя всюду чувствую дома, а в Америке очень ограниченно, но есть место, где я себя чувствую дома.

Гессен: Несколько месяцев назад была заметка, речь, приписанная вам. Очень хорошая речь.

Познер: Придумано очень хорошо, в смысле, похоже на меня. Но ни одного моего слова нет.

Гессен: Я понимаю. Что вы почувствовали, когда это читали?

Познер: Я рассмеялся, подумал, вот мастера этого дела. Когда мне стали звонить, я сказал, что обстоит дело так, но это не имело никакого значения.

Дзядко: Что может стать для вас точкой, после которой все те слова, которые вы как будто там говорили, вы скажете?

Познер: Когда люди уезжают, они уезжают по двум причинам: одна причина – поиски лучшей жизни, вторая – они больше не могут жить там, где они живут. Пока не так, но теоретически это может случиться.

Гессен: Вы не боитесь пропустить момент?

Познер: Что я пропущу? Я умру раньше, вы имеете в виду?

Гессен: Нет, я имею в виду, что нужно было уезжать тогда.

Познер: Если этот момент был, то я его уже пропустил. Теперь я понимаю, что если я приеду к себе во Францию, что я буду делать? Может быть, что-то писать. Но ту работу, которую я люблю больше всего, у меня там ее не будет.

Таратута: У вас не было скверного чувства в тот момент, когда вы прочитали заметку и услышали депутатов, что по какой-то отмашке сверху вам хамят и вас выпроваживают?

Познер: Мне сказали, что вы понимаете, что это они не сами. Я сказал, почему они не сами? Вы думаете, что это Путин им сказал? Путину делать нечего, кроме как им сказать, давайте Познера мочите. Почему у нас автоматически, что ни происходит, особенно если отрицательное, обязательно это оттуда.

Таратута: Необязательно Путин. Это мог быть человек помельче.

Желнов: Закон Димы Яковлева инициировал Володин.

Познер: Это совершенно разные вещи. Это акт Магнитского, который я считаю глупейшим, ничего не дающим, кроме минусов. Он ничего не изменит в России, наоборот, ах вы так, а мы так, не дадим усыновлять детей. Но что касается меня, что какие-то депутаты обо мне сказали, я не верю, что это кто-то сверху сказал «фас», хотя многие именно так думают, потому что у нас такой менталитет.

Желнов: У нас так Дума работает.

Познер: Я вам могу сказать, что думал я. Когда они перестали, тогда, очевидно, тоже им кто-то сказал «хватит». Так выходит?

Таратута: А вы об этом и сообщили в своем блоге, что рассосалась проблема. Ваше сообщение на тему этого закона было такое, что, кажется, закона не будет, спасибо всем, кто меня поддержал.

Познер: Да, конечно, спасибо всем, кто меня поддержал. Люди меня поддержали, писали мне, говорили, держитесь. Это совсем другое.

Монгайт: Получается, что вы счастливый человек, у вас есть выбор: вы можете в трудной ситуации уехать в Париж или Нью-Йорк, но у большей части людей в этой стране этого выбора нет. как вы считаете, какие действия должны быть у нас, когда мы попадаем в крайнюю ситуацию, когда нас выгоняют с работы, выживают? Стоит ли пытаться валить, или оставаться, и ради чего оставаться?

Познер: Вам не кажется, что каждый человек сам должен решить? Было бы с моей стороны несколько надменно советовать вам, что делать. Я сам решил. Мне проще, но я сам должен принять. Другому иммигрировать, может быть, сложнее, именно потому что он должен пройти некие формальные процедуры, которые я пройти не должен. Но по сути это ничего не меняет.

Монгайт: Как вы считаете, сейчас действительно момент, когда этот вопрос стал острее, чем за долгий промежуток времени?

Познер: Кто-то мне сказал, что был сайт «Пора валить» и что он пользовался успехом, но потом ушел на нет, и отсюда делают выводы, что было острее, сейчас менее остро. Не знаю.

Желнов: Я про закон Магнитского хотел уточнить. Почему вы считаете это ошибочным решением Америки, если здесь элементарного расследования обстоятельств смерти не было?

Познер: Я не поддерживаю то, что здесь. Из 100 сенаторов и 475 членов палаты представителей, я сомневаюсь, что больше 5 человек вообще думают о правах человека в России. Им на это наплевать с высокой башни. Когда этот закон был принят, этот закон был направлен против всех, кто нарушает права человека, в том числе, в Китае. К нему прибежали соответствующие люди и сказали, насчет Китая – извините. У нас там слишком много интересов. Это чисто политическое решение внутреннего употребления, показать, смотрите, как мы боремся за права человека. Подавляющее большинство не переживает. Это ничего не меняет здесь, кроме того, что несколько человек не смогут пользоваться долларами. Так они будут пользоваться евро. Это ничего не дает, кроме ухудшения отношений между двумя странами, причем на уровне народа. У нас народ сегодня гораздо более антиамериканский, чем в советское время. «Америкосы, американцы»… Это поразительно. Тогда было не так.

Желнов: Что делать, расследование же не проводится.

Познер: Этот закон, вы думаете, приведет к тому, что будет расследование? Вы же понимаете, что нет. это внутреннее дело, и надо решить это здесь. Американцы нам в этом смысле не помощники.

Таратута: Люди не любят не только американцев, но, кажется, теперь богатых людей.

Познер: Богатых нигде не любят. Ни во Франции, ни в Америке.

Таратута: Как вы себя чувствуете человеком обеспеченным?

Познер: Я не богатый человек. Я обеспеченный, но это большая разница.

Таратута: Их тоже не любят.

Монгайт: И американцев, и обеспеченных, и евреев.

Познер: Евреев не любят традиционно, не только сейчас. Американцев не любят, потому что завидуют, на мой взгляд. Проиграли им «холодную войну», американцы плюют на Россию и делают, что хотят. Россия может протестовать и не протестовать, все это чувство оскорбленного достоинства. Были когда-то могучей страной, империей. Когда Россия чихала, все простужались. Нельзя сказать, что французов не любят, или немцев. Именно американцев. Понятно, почему.

Дзядко: Время для нескольких вопросов от вашего хорошего товарища Марселя Пруста. Ваша идея о счастье?

Познер: Чтобы были здоровы люди, которых я люблю – мои дети, моя жена.

Дзядко: Ваша идея о несчастье?

Познер: Наоборот: болезнь, страдание этих людей.

Дзядко: Ваши любимые литературные женские персонажи.

Познер: Интересно. Не Анна Каренина. Наверное, Маргарита.

Дзядко: К чему вы испытываете отвращение?

Познер: Ко лжи, предательству, лицемерию, высокомерию.

Дзядко: Ваша самая характерная черта.

Познер: Неуверенность в себе.

Дзядко: Когда вы окажетесь перед Богом, что вы ему скажете?

Познер: Я ему скажу, как вам не стыдно?1