Пируэт истории

Проходил мимо, гляжу: давным-давно, Франция, Бисетр – это госпиталь такой хуже тюрьмы, где всякие опасные отбросы общества заперты, там, внутри монах прикован, ибо Христом себя возомнил и в народ бросался речами нечестивыми. Люд тюремный по-всякому над ним изгалялся, но он непоколебим стоял в своих убеждениях, кандалах, насмешках и так 12 лет. А тут революция и новый человеколюбивый начальник повелел расковать. Расковать, но при этом никому не замечать его бредятины, оставить со своими речами наедине: «Мученичество несло ему славу; освобождение должно его унизить». Мудр оказался начальник, так и случилось: покричав в пустоту, монах сперва замолчал, а затем и вовсе отбросил свои глупости бредовые и стал к людям тянуться, чтоб «как все». С непривычки получалось не очень, но старался.

В тоталитарных застенках мы долго мечтали о свободе, где нас непременно услышат, все-все услышат. Наконец, нашелся гуманный начальник и нас выпустили. Первыми ощутили унижение освобождения самые несгибаемые мученики – их перестали слушать очень быстро и безо всякого на то приказа. Потом уже и мы все заметили, как говорить можно, что угодно, но слушателя где взять? Никто никого не слышит и не желает, потому что всем есть что сказать и очень хочется. Ужас, что началось: просто война всех против всех за высказаться, высказаться так, чтоб послушали, а после хоть умирай. Так жить нельзя долго, и мудрые начальники поделили народ на тех, кто говорит с телевизора и никого не слушает, кроме начальников, и тех, кто телевизор смотрит и слушает, за что имеет право все ему высказать.

Все, что только пожелает. Ему, ему – телевизору.

Тогда внутри страны нашей все устаканилось: говорящих и показывающих с телевизора назвали элитой, которую всему народу совершенно свободно можно любить и ненавидеть, обожать и презирать, но непременно смотреть, слушать, обсуждать. Благодаря этому и народ тематически определился в разговорах и стал в целом ближе друг другу, понятливей.

Однако с заграницей непорядок: они нашего телевизора слушать и смотреть не обязаны, потому не смотрят и не слушают, а больше у нас некого. Пока мы в тоталитаризме мучились, нас ненавидели, боялись, жалели, но прислушивались к нам. И очень внимательно. Освобожденные стали вдруг неинтересны. Мы четко и ясно заявляем, а к нам не прислушиваются. Когда слишком громко, то отворачиваются, будто мы пошлость какую или воздух испортили.

Советуют некоторые помолчать нам, как монах тот, и тихохонько за другими потянуться, чтоб «как все». Однако для такой державы – это полный нонсенс! Если глянуть кругом, то к Ирану прислушиваются и даже к Корее северной, а к нам нет. Когда б знать заранее, что освобождение столь унизительно, может, и не торопились бы? Но и теперь не поздно еще все переиграть: захлопнуться, цепями себя приковать, как Прометеи истинные, и выкрикивать в мир слова несгибаемые, какие они не посмеют не слышать. Очень над этим задуматься стоит, очень…