Надежда Кожевникова: Хочу советского человека

Такое открытие вызревало постепенно, и не благодаря фактам или же обстоятельствам, а скорее им вопреки. Короче, именно когда трудности вживания, обустройства нас, эмигрантов, на новом месте, в новой среде, можно было бы счесть преодоленными, я ощутила, пока еще смутно, то, что моими соотечественниками на родине звалось тоской. Тоску объяснить, обосновать трудно, но вдруг обнаруживается, что способность тосковать сближает определенного сорта людей, а вовсе не удовлетворение, уверенность, довольство, как собой, так и окружающими, окружающим.

Тоска и разочарованность имеют различные корни: разочарование связано с чем-то конкретным, обидой, обманом или же своей в чем-либо ошибкой, неправильным выбором, решением, поэтому разочарование, как правило, временно и излечимо, в отличие от тоски. Разочарование поддаётся анализу, при участии нашего опыта, ума, а тоска превосходит такие границы, пределы, и не человек властвует над тоской, а тоска над ним.

Тоска непобедима, неутолима никакими разумными доводами, а как прожорливый хищник, как смертельная болезнь, вцепившись в жертву, урча, её дожирает.

Тоска изощренно избирает в партнеры нашу память, с явной задачей причинить боль и со столь же коварной избирательностью. Прошлое всплывает с такой пронзительной мощью, зримостью всех деталей, по сравнению с которыми теперешняя реальность воспринимается случайным эпизодом, вне связи с пережитым, прожитым до того.

Вдруг выясняется, что главное вовсе не факты собственной биографии, а люди, входившие в орбиту наших общений. Именно те люди делали наше существование содержательным, осмысленным, и очень жаль, что мы тогда воспринимали их буднично, как норму, всегда, всем доступную.

Что же это были за люди, как их охарактеризовать? Скажу, понимая, что вызову нарекания: советские люди, выросшие, воспитанные в стране, недостатки которой мы все изучили досконально, не замечая блага, нам там дарованные. И это вовсе не социальное равенство, везде мифическое, а то, что люди умели на такое неравенство плевать, и дружили, любили, оказывали друг другу поддержку в персональном предпочтении. Опять же, как потом обнаружилось, справедливом.

Мне, надо признать, везло. И в школе, и в институте, и в профессиональных контактах, где при минимальных с моей стороны затратах, всего лишь следуя общим правилам, смога заручиться товарищеской поддержкой умных, даровитых, взыскательных, как сверстников, так и тех, кто был старше.

Своя среда, когда она есть, воспринимается настолько естественной, что капризы вроде бы простительны. Недоразумения, ссоры, при родстве, семейной близости тоже ведь кажутся временными. Но если отдаление возникло и разрастается, отчуждение становится непреодолимо.

На моих глазах и еще без моего соучастия случалось полное отторжение ближайших единомышленников, которых я по неведению, сиречь, глупости, пыталась примирить: типа, да что вы, в самом деле, Саша, Володя, вы ведь оба такие талантливые, такие замечательные… А это были Саша Проханов и Володя Маканин, оба меня сердито одернувшие: не понимаешь, не суйся. И правильно, соваться в такой их конфликт – нельзя.

Я так же не понимала, почему после нежнейшей привязанности, чему в детстве была свидетелем, расторглись напрочь отношения между моим отцом Кожевниковым и Катаевым. А когда спустя долгие годы они снова сблизились, то это уже было совсем другое. Прогуливались по Переделкино два старых человека, выдохшиеся и для любви, и для вражды. И мне с ними было рядом скучно, тоскливо, и им самим тоже.

Много таких примеров. Почему? Как мне теперь представляется, люди, советские люди, избаловались в роскоши им предоставленных связей с себе подобными. А что таких, как они, мало, везде мало, и будет всё меньше, об этом не задумывались.

В каркасе державы, жесткой власти, межличностые конфликты походили скорее на склоки в коммунальной кухне, с соседями, про которых всё было досконально известно, ни тайн, ни загадок, ничего сокровенного, никакого ореола ни у кого. Особенно в том кругу, что числился как элитарный. То есть при тесной близости с атмосферой душной, нездоровой. Неизбежность вражды кланов, предопределенной идеологическими, как считалось, разногласиями, напоминала первобытный строй, где племена, приуставшие в охоте за мамонтами, уничтожали сами себя.

В прикроватной тумбочке своего отца, когда он умер, я нашла фронтовые фотографии его с Твардовским, и что еще умилительней, паспортное фото Александра Трифоновича. Значит, болело? Конечно, и еще как.

Но никто из них не знал, не предполагал, что сокрушится и нечто куда более существенное, чем каждый из них, вне зависимости от взглядов, позиций, дорожил. И люди, их сограждане, хлынут неудержимым потоком из страны, не потому что её враги извне завоевали, а потому что её расшатали, сгноили изнутри.  И не они ли, кто родину на войне защищали, сами же её потом сдали?

Наших предшественников легко осуждать, есть за что, а вот понять, нужны усилия, возникающие только тогда, когда в нас самих возникает тяга даже не к прошлому, а к поколению, исчезающему навсегда вместе с нами.

В США увезла семейный архив, письма, фото на толстом паспарту, и по своей родственной линии, и по мужниной. Не только дедов, бабушек, но и вглубь. Лицо прабабушки моего мужа не нуждается в родословной: порода, происхождение сразу явлены. Как и в моих предках – не дворяне. Но лица другие, выделка ну что ли более тщательная, вне зависимости от классовой принадлежности. И не одежда, не прически их разительно отличает от нас. А что?

Да и в родительском поколении лица и мужские, и женские имели особое тавро. Мамины подруги мне зримы и теперь,  будучи и молодыми, и старыми, как штучные экземпляры. Все эти Муси, Люси, Муры, Бекки, Дуси, Тани, Руфи, Зоси, Эсты – так звали жену Катаева, Эстер – воплощали в себе невероятную женскую притягательность, внятную мне, когда я была еще ребенком. У своих сверстниц это уже так не ощущалось. Подруг своей дочери стараюсь запомнить, красивых, но одинаковых. И мне очень неловко, что я их не отличаю.  Виновата в этом только я.

Всё в принципе повторяется, как в той песне Шуберта – в движении мельник жизнь ведет, в движении – что я спела в шесть лет на экзаменах в Центральной музыкальной школе при консерватории и была туда зачислена. Движение – да, но куда?

Никому ничего не навязываю, но бывает, что при упорном устремлении вперед, вдруг хочется оглянуться и всмотреться, что оставлено позади.

Как выясняется, не худшее. А при сравнении, если объективно, весьма важное, и никогда больше не возвратимое. Страна, и люди, рожденные в той стране, советские люди, такие разные, такие талантливые, так властью ущемленные и такие свободные, в отсутствие которых осознаются тотальные потери.

Всё теперь всем доступно, огромные возможности, не надо прятать запретное, как мы, наше поколение, это делали. Но вот Чехов, при советской власти выпускаемый тиражом в четыреста тысяч экземпляров, так значится в его полном собрании сочинений, что я привезла в США, зашкаливает в своих прозрениях всё, что СССР взахлеб, жадно заглатывалось из-за соблазна крамолы.

Читая Чехова, возникает спайка со своей страной, неважно, где мы теперь живем, какой сделали выбор. И Чехов ‑ едва ли не единственный писатель, развенчавший лживый миф о молодости как о якобы праздничном ликовании, хотя на самом-то деле молодость – тяжелейший период человеческого становления, самоопределения.

Я, скажем, испытываю облегчение, что испытания молодости, ошибки, неуверенность уже позади. Но вот что тяготит, прежде не осознанное. На мне, хочу я или не хочу, стоит мета принадлежности именно к моему поколению, нашим пристрастиям, нашим вкусам, привязанностям, предпочтениям, и, наблюдая, как мое поколение исчезает по тем или иным причинам, вдруг понимаю, что ничем этот  вакуум заполнить нельзя.

Мы были другие, воспроизводство нам подобных прекратилось. Мы всюду чужие, и в теперешней России, и в эмиграции. Страны, где мы были рождены, нет, и нас, прежних, нет тоже. Прочее – иллюзии.

Но есть жизнь, и жить упоительно – просто жить. Березки – символ родины, как нам внушали, присутствуют на любой территории, как и рябина, черемуха, кусты жасмина. Никаких тут потерь нет. Вот только люди, те люди, с которыми столько было связано, не только исчезают, но, бывает, и мельчают. Жаль людей, жаль себя – жаль страну, откуда мы родом.