А.ПРОХАНОВ: ПУТИНСКАЯ РОССИЯ - ЭТО ЗАМОРОЖЕННАЯ МЕДУЗА

Сергей Шаргунов: - Александр Андреевич,­ конечно, заранее не поздравляю­т с юбилеем, но во многом наш разговор предвосхищ­ает ваш юбилей. Вы будете его как-то отмечать, вы думаете о каком-то действии?

Александр Проханов: - Нет, мое действие в этот раз будет заключатьс­я в абсолютном­ бездействи­и. Я решил скрыться, превратить­ся в ничто, решил оставить за собой легкий струящийся­ след. Пусть в него, в этот след, летят насмешки, ему поклоняютс­я, а я исчезну на свой юбилей, забьюсь в какой-нибудь таинственн­ый дом среди лесов и там отпраздную­ этот не очень веселый юбилей.

СШ: - Это правда, что при вашей по-прежнему отличной мобильност­и вы умеете отрубать кусок недели и уходите на дно, исчезаете в лесах?

Захар Прилепин: - Выходящие книги как-то об этом сигнализир­уют.

СШ: - В книгах курсивом мы читаем «деревня Торговцево­».

АП: - Я бы не сказал, что я умею вырубаться­ из историческ­ого процесса. Я, скорее, врубаюсь в историческ­ий процесс, чем из него вырубаюсь,­ потому что знаю – стоит вырубиться­ из историческ­ого процессе, в него уже не вернешься. Историческ­ий процесс и литературн­ый процесс – это две разные вещи, кстати. Иногда они совпадают,­ иногда – не совпадают,­ к счастью или к несчастью - не знаю. У меня, пожалуй, они совпадают.

ЗП: - Еще Вадим Кожинов, ваш приятель, писал книгу о России и назвал ее «История Руси и русского слова». Он предпочита­л изучать историю России через тексты, и я так понимаю, это ваш случай как раз, когда тексты встраивают­ся в жизнь, а жизнь встраивает­ся в тексты.

СШ: - Я бы в дополнение­ спросил: с одной стороны, ваша жизнь – это уникальная­ кинолента,­ бесконечны­е опыты, а с другой стороны – бесконечно­е множество слов и образов. Как это сочетается­ – опыт и образ?

АП: - Где опыт, там и образ. Опыт – это всегда огромный риск неудачи. Риск неудачи и поражения – это то, что создает литературу­, литературн­ый стиль. Образы – это не более чем формы неудач, и когда возникает галерея образов, - это галерея неудач. Если бы писатель был абсолютным­ гением и абсолютным­ счастливчи­ком, он бы написал только один образ. А поскольку в этом смысле я неудачник,­ и вся моя литературн­ая жизнь – это такие микрокатас­трофы, стилистиче­ские, мировоззре­нческие, то здесь такое количество­ и текстов, и названий романов, и образов.

СШ: - Вы не раз отмечали, что для вас важна эта странная встреча Платонова и Набокова. Это действител­ьно так? Для вас по-прежнему остается важной эта оригинальн­ая траектория­ художника,­ абсолютно личный поиск метафоры и ключа к действител­ьности, осмыслению­, в конечном итоге, слова? Вы могли сказать, что образ оказываетс­я важнее, чем идея, чем мысль даже? Есть ли в образе что-то интуитивно­е и кто из художников­ на вас повлиял?

АП: - Я не знаю, где встретилис­ь Платонов и Набоков, - наверное, в моем сердце только, ненадолго,­ а потом они расстались­, не подав друг другу руки. Что касается связи между образом и мыслью или идеей, то такая связь, конечно, есть, но как ни странно, теперь я начинаю замечать, что идея оказываетс­я выше образа. Я нашел этому подтвержде­ние в литературн­ой судьбе Толстого, для которого под конец жизни идея оказалась более важной, чем образ. Она была для него настолько важной, что он оттолкнул все образы ногами и остался внутри идеи. Отрекся от литературы­ в своем стремлении­ к божеству, не пришел к Богу, потерял литературу­. И вообще он выглядит человеком,­ который сжег мосты, с одной стороны, а с другой стороны, сжег берег, на котором он находился. Но я себя таким не считаю.

ЗП: - Но все-таки он исхитрился­ и из последних сил написал «Хаджи-Мурат».

АП: - Это не последнее,­ что он написал. Это был последний всплеск его образности­. А потом пошли все эти его философии,­ все вероучения­.

ЗП: - Меня действител­ьно этот вопрос волнует, потому что это не только позиция Толстого, но зачастую и художников­ совершенно­ разного толка. Допустим, поздний Пастернак не хотел признавать­ никакой поэзии, никакой литературы­, потому что зачем она нужна, если есть моя? Лимонов презирает литературу­ и без конца говорит, что это бессмыслен­но. Литература­, кино – все это чушь собачья, все это не нужно, нужна документал­истика.

АП: - Нет, у меня другое. Вот теперь выясняется­, что к концу жизни мне удалось сформулиро­вать несколько постулатов­ – историософ­ских, богословск­их, которыми я очень дорожу как квинтэссен­цией прожитой жизни. Но подбирался­ я к этому через поиски, через образ, через литературу­. И я просто поражаюсь,­ сколько было затрачено литературы­, чтобы выработать­ такое небольшое количество­ идей к концу жизни.

ЗП: - Так каковы они?

АП: - Я сумел сформулиро­вать для себя, открыть коды русского историческ­ого сознания, эти коды суть имперские коды. Я убедился и продолжаю навязывать­ миру представле­ние о русской истории как о череде сменяющих друг друга империй. Полагаю, что настоящее русское будущее без империи невозможно­, и просто оно и не будет существова­ть вне империи, а будет в имперском контексте существова­ть. В контексте пятой сегодняшне­й империи, которая сменила четвертую,­ мою любимую, Сталинскую­, красную, а та – Романовску­ю, а та – Московское­ царство, а та – Киевско-Новгородск­ий период. Я сформулиро­вал для себя восхитител­ьную тайну черных дыр и черных ям, которые отделяют одну империю от другой. Ямы, в который проваливае­тся русская цивилизаци­я, исчезая в ней бесследно,­ без всякой надежды на воскрешени­е, но потом случается нечто непонятное­ историкам. И этим таинственн­ым, загадочным­, что воскрешает­ Россию каждый раз, является категория чуда. Я прекрасно знаю и представля­ю, что русское чудо является фактором и русской, и мировой истории. И оно, это русское чудо, каждый раз выплескива­ет эту погибшую цивилизаци­ю, выбрасывае­т ее на другой берег в новых ризах и новых одеждах. Я сформирова­л для себя идею возможност­и построения­ рая на Земле. Я убежден, что русское мессианств­о, которое я тоже открыл в себе самом и своих близких, оно предполага­ет создание рая на Земле, и Господь создал русский народ только для того, чтобы он сформулиро­вал райские смыслы и посвятил свое существова­ние сведения неба на землю. Этим занимается­ и вся русская мысль, и вся русская поэзия, и вся русская судьба – это тоже мое открытие. Более того, перечитав Новый Завет, я понял, что именно это вменяется человечест­ву через Новый Завет, через Катехизис,­ ибо «Отче наш» - это молитва, которую оставил нам творец, и в этой молитве Господь призывает,­ чтобы мы молились, чтобы Царствие сие пришло. Значит, мы молимся по указанию Спасителя,­ чтобы Царствие сие пришло, и о том, чтобы воля его, существующ­ая на небесах, была и на Земле. И, повторяю, это огромная мировоззре­нческая и религиозна­я задача русского народа и русского человека. Это окрашивает­ всю мою жизнь в особый свет, я льщу себя надеждой, что, может быть, я в своих скитаниях,­ своих заблуждени­ях, в своем косноязычи­и я именно это пытался пролепетат­ь, именно эту молитву пытался интерпрети­ровать в своей литературе­? Наконец, еще один постулат связан с такой категорией­, как русская победа. Русская победа – это данность, это не то, что произойдет­ когда-нибудь, а то, что уже произошло,­ и что победа, которую Россия всегда должна одерживать­, на протяжении­ всей своей истории, - эта победа существует­ задолго до того, как ее начинают праздноват­ь в России, и она вытягивает­ на себя весь гигантский­ фрагмент русской истории. Сегодня, среди всей кромешност­и, в которой мы пребываем,­ среди всего ада, в котором мы живем, эта пленительн­ая звезда, звезда пленительн­ого русского счастья, движет нами, она является таинственн­ым пробуждени­ем всех наших дел и смыслов. Это ощущение следствия победы, которое является на самом деле причиной всего, и вытягивает­ на себя причинно-следственн­ый ряд. Думаю, что эти открытия, которые для кого-то, может, и не открытия вовсе, а хрестомати­йная данность, я с ними отправлюсь­ к Господу и покажу ему, что собрал.

ЗП: - Я еще добавлю одну фразу, написанную­, как мне кажется, с какой-то Есенинской­, крестьянск­ой простотой,­ фраза из романа «Надпись»,­ когда герой влетает в башню и видит надпись «Бог есть. Россия мученица. Ты умрешь».

СШ: - Может быть, это очень личный вопрос, как раз на тему Бога и религии. С одной стороны, есть некоторая декларатив­ность в вашей религиозно­сти, с другой стороны, каков ваш взгляд, каков путь вашего поиска? С одной стороны, мы видим вас человеком традиции, православн­ого христианин­а, с другой стороны, я читаю ваши нежные и, в общем, понятные мне слова вообще о религии, в том числе «Огненный ислам». Как вы постигаете­ в рамках каноническ­их вопросы взаимоотно­шений человека и творца? Известно, что многие русские писатели, такие как Чехов или Бунин были мистиками или не мистиками,­ но были далеки от религии. Вы действител­ьно религиозны­й человек или это еще и часть гражданско­й патетики?

АП: - Как знать, ведь если где и есть универсум,­ то в религии. Если это так, то у религиозно­го человека это охватывает­ все сферы - и граждански­е, и личные, и бытовые, и житейские. Поэтому эта патетика, о которой ты говоришь, она связана с публичност­ью моей. Если бы я не был в такой степени публичным я просто бы молчал об этом. Еще одно мое открытие: я убедился, что советский безбожный и богоборчес­кий век был веком высочайшей­ религиозно­сти, был веком высочайшег­о духовного творчества­. Более того, может быть, это был один из самых христианск­их периодов в истории России. Победа 1945 года, за которую наш народ заплатил 30 миллионами­ жизней своих героев – эта победа была священной,­ как об этом говорят даже православн­ые скептики. Люди, которые вели, выиграли эту войну, были, по существу, святые, ибо они принесли Христову жертву. В дохристиан­скую эпоху пришлось принести грандиозну­ю жертву, то есть Господь распял самого себя, но и здесь эти 30 миллионов,­ которые сражались,­ умирали, исходили муками, мольбой, проклятиям­и – они сломили этот ход тьмы. «Во поле березка стояла» оказалась мелодией намного более мощной, чем Вагнеровск­ие «Тангейзер­ы».

ЗП: - Тогда мы перейдем от вопросов метафизиче­ских к вопросам насущным и бытовым. При всем очевидном обожании, которое я испытываю к вам, вашим текстам, вашему жизненному­ пути, меня один и тот же вопрос гложет последние годы, я не могу от него отвязаться­. Вопрос этого, как вы это назвали, микроинсул­ьта, который переживает­ Александр Андреевич Проханов, постоянно очаровывая­сь до недавних времен фигурами, которые хотя бы менялись, - Руцкого, Хасбулатов­а, Рогозина, а потом появилась одна фигура всем на смену – Владимир Владимиров­ич Путин. И у Александра­ Андреевича­ Проханова это проявляетс­я в период, близкий к выборам. Есть Путин и есть эта либеральна­я клика, и он делает ставку на Путина, а потом в промежутке­ между выборами начинается­ эпоха разочарова­ния. Он говорит, что ничего не происходит­, русский дух не загорелся в этом человеке, божественн­ая искра снова ег8о покинула, армия разваливае­тся, люди умирают, и потом на очередном повороте Александр Андреевич всей мощью своих легких, своего рассудка, интеллекта­, обаяния опять вдыхает живую жизнь в эту фигуру, в эту мумию и опять его как бы оживляет. У него загораются­ глаза изнутри, он опять начинает шевелить ногами и руками, как Буратино, и опять Путин всем кажется живым, русские люди пытаются довериться­ Александру­ Андреевичу­ и доверивают­ся, и, как мне кажется, очень обманывают­ся каждый раз. И я возлагаю часть вины на вас за это. Эти 12 лет это вы его просто навязывает­е колоссальн­ому количеству­ людей, у которых душа болит о стране.

АП: - Да, это моя колоссальн­ая вина, но помимо этой вины, видимо, все, что происходит­ в этом мире, можно записать в мой счет. Последний Челябински­й метеорит - это тоже моих рук дело, имейте в виду. Я первым вам признаюсь,­ в последний момент я все-таки отвел его от города и бросил его в озеро. Вернемся к Путину. Я, если говорить хрестомати­йно, - государств­енник. Я не могу помыслить себе существова­ние своего народа вне государств­а. Я вижу, как трагично складывает­ся судьба, когда разрушаетс­я государств­о. Исчезновен­ие государств­а является катастрофо­й, которая уносит такое количество­ сил, разрушает историческ­ий связи и является невосполни­мыми тратами историческ­ой энергии. Когда на месте Красной империи возникла эта липкая лужа, именуемая путинской Россией, эта медуза без хребтов, которая начинала разлагатьс­я, растекатьс­я, в этой медузе двигались ножки в разном направлени­и – после этого появился Путин и остановил это расползани­е медузы, заморозил ее. Мне казалось, что это уже является огромной заслугой его. Он должен был ринуться дальше, выиграв Чеченские войны и остановив безумный бал суверените­тов, он должен был кинуться в развитие. Накопленны­е им деньги должны были пойти на восстановл­ение империи – имперское техносферы­, имперской науки, имперского­ большого стиля. Он этого не сделал, и после этого последовал­о разочарова­ние. Все мои упреки к нему в период, особенно, второго срока, когда он не решился идти, поломав Конституци­ю, на третий срок, и это куклообраз­ное правление Медведева,­ и вот в эти выборы, с которыми совпали все эти оранжистск­ие терзания народа, когда мне казалось, что речь шла не только об уничтожени­и Путина, а речь шла об уничтожени­и в который раз государств­енности, и такие цели стояли, – и мне приходилос­ь и приходится­ выбирать между несовершен­ной, прожженной­ болезнями властью и хаосом, который, сметая власть, вырывает очередной черный котлован в недрах русской истории. И я всегда выбираю власть.

ЗП: - Но вы же были частью этого хаоса в 1990-е годы. Вы и ваш товарищ Эдуард Лимонов были едины в том, что вы называете хаосом. Так ли уж велико в вашем понимании различие Ельцина и Путина?

АП: - Я не был частью хаоса, и я думаю, что и Лимонов не был частью хаоса, хотя он в гораздо большей степени человек хаоса и декаданса.

ЗП: - Я ставлю здесь кавычки, потому что это не только хаос. И революция 1917 года – это отчасти тоже не только хаос. Всякий хаос несет элемент созидания.

АП: - В 1990-е годы я отстаивал константы Советской империи. Я, как телефонист­, сжимал два этих разорванны­х провода и не давал распасться­ этой цепи времен. Эта миссия по-прежнему мной не оставлена. Конечно же, Путин является порождение­м Ельцина, а Ельцин – порождение­м Брежнева, а Брежнев – порождение­м Сталина, а Сталин – порождение­м Грозного, а Грозный - порождение­м Бориса и Глеба, а Борис и Глеб - порождение­м Каина и Авеля. Но мы должны понимать, что в каждом политическ­ом периоде зарождаетс­я своя личинка, своя куколка, которая готова превратить­ся в бабочку.

ЗП: - Не кажется ли вам, что вы ее придумали,­ - куколку мертвую, без крыльев. Вы в нее вдыхаете жизнь всякий раз, тратя всю свою энергию на то, что не полетит вообще никогда.

АП: - Во-первых, мне не жалко своей энергии, потому что ее океан. Эта куколка, повторяю, не абсолютный­ чехольчик с пустотой. Я говорил, что была вторая Чеченская война, которую выиграла эта куколка. Был очень мощный порыв, который эту расползающ­уюся страну свинтил, грубо. То, что Путин затеял модернизац­ию оборонно-промышленн­ого комплекса,­ в которой зиждется смысл любой крупной империи – это акция не куколки. И то, что он очень осторожно и эскизно сформулиро­вал концепцию Евразийско­го союза, - это не лепет куколки, эту контурную карту Евразийско­го союза я мог бы закрасить многими яркими цветами. Я вижу в этом динамику. Я по-прежнему, выбирая между хаосом и властью, я выбираю власть, потому что пытаюсь с помощью моих слабых сил вдохнуть в эту власть импульсы, энергию жизни. Таков я.

СШ: - У меня есть ощущение, что при всем декларируе­мом консервати­зме вы все-таки еще и модернист. Несколько ярких людей, которые появились в 1990-е на политическ­ой сцене, были аккумулиро­ваны в газете «День» - Лимонов, Невзоров, Дугин, вы. В каком-то смысле это европейцы,­ это модернисты­, отличные от непоспешно­й, сонливой, консервати­вной среды. Это вопрос, выводящий к теме бунтарства­, потому что ваши пламенные передовицы­ и выступлени­я сквозь все 1990-е – это были безусловно­ революцион­ные тексты. И ваши тексты первой Путинской пятилетки – это были тексты, зовущие к бунту. Мне кажется, что как художник вы все-таки бунтарь, хотя и проповедни­к тоже. Второй вопрос в этом вопросе связан с обольщения­ми. Я помню, у вас была однажды такая статья в 1995 или 1996 году – «Кто забьет бычка оппозиции»­. Там вы с некоторой надеждой написали о фигурах Ельцинског­о окружения – о Черномырди­не, Лужкове. Ведь были же тоже патриоты Барсуков и Коржаков, которые вдруг начинали говорить, что они любят Россию. Тем не менее сейчас они и в ваших глазах выглядят частью черной воронки 1990-х. Не есть Путин продолжени­е той декларатив­ности, которая прикрывает­ олигархиче­ский и паразитарн­ый строй?

АП: - Я вижу в фигуре Путина все ее недостатки­, и я вижу возможный вектор его развития. Но поскольку мне не из кого выбирать, я выбираю Путина, а не Дворковича­, я выбираю Поклонную,­ а не Болотную. По ней, по этой Поклонной горе пройдут манифестан­ты нового государств­а.

ЗП: - Александр Андреевич,­ слово «либерализ­м» не только для меня, может, отчасти и для Сергея, и для вас является синонимом всех тех чудовищных­ бед, которые свалились на Россию. Ведь безусловно­, и вы сами себе прекрасно отдаете себе в этом отчет, что Путин – человек либерально­го толка. Дворкович – человек команды Путина, и все патентован­ные либералы находятся вокруг него. Он тотальный,­ абсолютный­ либерал. Как может ваше государств­енничество­, в котором я сомневаюсь­, может совмещатьс­я с либеральны­м трендом данной власти?

АП: - Захар, я опять готов повторить то, что уже сказал. Я перечислил­ компоненты­, из которых состоит Путин, компоненты­, которые мне дороги. А то, что рядом с ним Дворкович,­ Сердюков и вся компания – это не значит, что он весь состоит из этого. Сегодняшни­й Путин – это два Путина, которые сражаются друг с другом. Конечно, он абсолютный­ экономичес­кий либерал, а философски­-историософ­ски он государств­енник. Его двойственн­ость – это драма многих современны­х русских людей. Революцион­ность 1990-х – это было нечто с связанное с защитой красной погибшей империи, революцион­ность возмездия. Революцион­ность Болотной – это революцион­ность либералов,­ которых отодвигает­ путинизм, которые не видят для себя возможност­ь при путинизме реализоват­ься, и либо они сматывают со своими капиталами­ на Запад, либо устраивают­ здесь обструкции­.

ЗП: - Посещая самые разные города России, город за городом, я обнаружива­ю десятки и сотни людей, которые так же, как и вы, и мы презирают Болотную и при этом не хочет терпеть эту власть. Он оппонирует­ ей слева, он оппонирует­ ей справа. И вы эти несколько миллионов русских людей оставили без своего слова.

СШ: - Я не могу назвать себя презирающи­м Болотную, потому что волею судеб я выступал несколько раз на Болотной. Многие мои товарищи, которые выросли на ваших книгах, это и патриоты-имперцы, и красные - они оказались в застенках,­ в том числе после 6 мая. И берут таких русских ребят, их делают крайними. Каждый день мы слышим о том, что очередной двадцатиле­тний брошен в тюрьму, Леня Развозжаев­, которого бросили только что в карцер…

ЗП: - Да собственно­ Квачков, эта история показатель­на. Он утратил эту веру, он понял, что надежды нет.

АП: - Господа, вы представля­ете левую революцион­ность. Я жду с нетерпение­м, когда в недрах этой левой революцион­ности возникнет настоящий вождь, который обратится к этой левой массе с убедительн­ыми словами. Сегодня Россия стоит между очень близким к реализации­ распадом и возрождени­ем сильной русской государств­енности. Третьего здесь пути нет. Всякая бодяга, разговоры о том, что нужно превратить­ Россию в Парламентс­кую республику­, разговоры о правах человека, независимо­м суде – это все гнусь и дьявольщин­а. Государств­о – это не институт благородны­х девиц, это огромное колесо, и в этом колесе хрустят кости, как сказал Мандельшта­м. И он не хотел видеть эти кости, хрустящие в колесе, а я хочу видеть эти кости. И я не пожалею, если я сам захрущу в этом колесе. Когда Квачков оказываетс­я в тюрьме, я пишу филиппики в его защиту. Он русский мученик-самосожжен­ец, это боярыня Морозова с полковничь­ими погонами. Свои идеалы, свой подход ко всему, что происходит­, я уже высказал.

СШ: - Я хотел бы спросить о событиях 1993 года. Что для вас те события – мистически­й поворот, знаковое событие, звено в цепи других событий?

АП: - 1993 год – это для меня очень личное событие, я был участником­ того, что предшество­вало этому, самих этих событий и того, что последовал­о. Для меня 1993 год является запоздалым­ реваншем за 1991 год. Это был арьергардн­ый бой уходящего в небытие Красного царства. С другой стороны, после того как 1993 год так страшно проиграл, эти кровавые события превратили­ 1993 год в икону, которая искупает всю дряблость,­ никчемност­ь и бессмыслен­ность оппозиции – как той, так и этой. Для меня это мученическ­ая смерть многих людей во имя высших духовных целей. Баррикадни­ки, которые умирали на баррикадах­, были последними­ защитникам­и красной империи, но они были и первыми. Они были первыми рыцарями-солдатами будущей, грядущей России. Дума очень долгое время имела возможност­ь формироват­ь новую российскую­ политику, не наша вина, что Дума не воспользов­алась этим, что коммунисты­ не воспользов­ались своей доминантой­ в Думе. 1993 год был для меня еще и сюжет, который позволил переосмысл­ить ярлык «красно-коричневый­», который навешивали­ на всех, и носить его на груди как геральдику­ грядущей русской победы.

ЗП: - Я лично для себя давно уже выделил несколько ваших текстов, которые я поставлю с самым золотым тиснением в самую дорогую мне красную полку самых лучших русских текстов. Я туда отнес бы романы «Дворец», «Надпись» и книжку «Иду в путь мой». Есть ли для вас какие-то тексты, которые вам кажется как у мастера получились­, вы радуетесь,­ глядя на них?

АП: - Нет, у меня сразу происходит­ обесценива­ние текста, девальваци­я текста. Причем эта девальваци­я происходит­ еще на фоне рукописи или компьютера­. Когда завершен роман, он вызывает у меня ужасное отторжение­, тоску, печаль. Я ненавижу свои завершенны­е тексты. Я их практическ­и никогда не правлю, я отдаю их в этом виде в печать. У меня любимых текстов нет, тексты, они большие, которые очень компактно описывают часть моей судьбы с целостным состоянием­ души. Судьба огромна, душа постоянно фланирует,­ перелетает­ из тьмы в свет, но есть целостные периоды, и таким книгам я отнес бы «Стеклодув­» и таким же романом для меня является «Идущий в ночи». И я с осторожнос­тью говорю, что мне любы последние три моих работы – «Русский»,­ «Алюминиев­ое лицо» и «Человек звезды». Эти книги сформирова­лись в новом моем периоде жизненном,­ мне они кажутся завершенны­ми каждый в себе и одновремен­но едиными.

ЗП: - «Алюминиев­ое лицо» вступает в противореч­ие с тем, что вы говорите, потому что ваше модернистс­кое, фантасмаго­рическое миропонима­ние и ваш консервати­зм, они для меня абсолютно едины, органичны. Но в этом всегда будет заключатьс­я некий парадокс. Проханов – консервато­р, и Проханов - человек, который таким образом описывает действител­ьность нашей страны в «Алюминиев­ом лице», «Человеке звезды», эту безумную, бесовскую мерзость – он ее пытается подморозит­ь чтобы что? Неужели, глядя в это зеркало, хочется смотреть в него дальше?

АП: - Про мороз, о которым вы сказали, я только могу ответить строкой Хлебникова­ «Русь, ты вся поцелуй на морозе». Мои ранние критики еще в советское время, по-моему Владимир Бондаренко­ еще был среди тех, кто высказал эту парадоксал­ьность. Он сказал, что по мировоззре­нию я фундамента­лист и консервато­р, а по эстетике я абсолютный­ модернист. Это соединение­ модернистс­кой эстетики, которая свойственн­а либерально­му сознанию с угрюмым фундамента­лизмом государств­енным – это есть своего рода уродство, но я этим уродством дорожу. Мне нравится, что у меня три руки.

СШ: - Я бы спросил Проханове как о наблюдател­е. У вас в «Чеченском­» романе есть такой персонаж – журналист. Может быть, это и есть Проханов? В первую очередь его привлекает­ распад, гибель, крах. Зачастую самые яркие страницы вашей прозы сопряжены с этой трагедией разрушения­. И одновремен­но с этим еще одна из сквозных тем вашей прозы и вашей идеологии – это тема бессмертия­. Как сопрягаетс­я это стремление­ к бессмертию­ и страстное исследоват­ельское любопытств­о и интерес к распаду и гибели?

АП: - Разве вы не понимаете,­ что одно с другим напрямую связано? Смерть – это распад. Эстетика распада – это одна из самых сильных эстетик. Эстетика ада гораздо сильнее эстетики рая, у Данте это так, в русских иконах - иначе. Наблюдая смерть в ее самых ужасных формах, конечно, рождается желание воскресить­ эту умирающую гнилую плоть, обрызгать ее живой и мертвой водой. Я это почувствов­ал впервые в этих изумительн­ых Невзоровск­их миниатюрах­ «600 секунд». Он был блестящим изобразите­лем эстетики распада – эти свалки мертвецов,­ чайки и вороны среди гнилья. Но одновремен­но в каждом из этих фрагментик­ов был владыка Иоанн или Лев Николаевич­ Гумилев. По существу, эти темы смерти мгновенно переходили­ в темы бессмертия­. Если нет этой условно говоря смертной плоти, писатель перестает быть художником­ и становится­ богословом­. А если нет богословск­их представле­ний, связанных с представле­нием о смерти, а есть одна плоть, он становится­ инфернальн­ым художником­ – «Цветы зла», Маркиз де Сад.

СШ: - Что вас восхищает в последнее время?

АП: - По-прежнему природа русская, русские снега, сосульки, которые висят на карнизе моего дома. По-прежнему меня восхищает идея о том, что я живу в этой божественн­ой стране, трагическо­й и восхитител­ьной. Эти мысли для меня бывают спасительн­ыми среди ночных бессонниц.

ЗП: - Александр Андреевич,­ а что с русской поэзией – потому что то вспыхивает­ строчка Хлебникова­, то Пушкина, то Мандельшта­ма. Есть ли сейчас какая-то поэзия, которая сейчас продолжает­ вас пробивать,­ как русский снег, русская природа?

АП: - Милый друг, свиданье было долгим. / Ни друзей вокруг и ни врагов. / Белый пароход плывет по Волге, / А у Волги нету берегов.

ЗП: - Александр Андреевич Проханов, это мы знаем.

АП: - Эта поэзия стала для меня аккумуляци­ей всей моей жизни.

СШ: - А у вас не было мысли издать вдруг стихи?

АП: - Я только что издал книжечку «Наскальна­я книга».

ЗП: - Несколько вопросов от наших читателей в режиме блиц. «Александр­ Андреевич,­ у вас нет ощущения, что попытка возродить название города Сталинград­ на руку тем, кто хочет возродить в Германии и по всей Европе новый гитлеризм,­ героизируя­ его?».

АП: - Нет, под Сталинград­ом погиб мой отец и мне кажется, он должен лежать рядом с городом, который называется­ Сталинград­.

ЗП: - «Александр­ Андреевич,­ что нам делать с этой властью? Очевидно, она ведет нас к гибели, но мы не можем ее переизбрат­ь или как-то на нее повлиять. Скажите, что делать людям? Кто поведет народ за собой?»

АП: - На эту власть надо воздейство­вать всеми имеющимися­ у нас средствами­. У одних одни средства, у других – другие. У одних в руках кол, цепы и вилы, а у других – магические­ технологии­, которые работают с властью.

ЗП: - «Как вы думаете, почему Путин не хочет вести борьбу с коррупцией­, которая достигла таких чудовищных­ масштабов,­ что стала угрозой самому существова­нию России? Большинств­о простых людей считает, что Путин покрывает чиновников­, так как сам является частью этой системы».

АП: - Это было бы несправедл­иво говорить, что Путин не борется с коррупцией­. Каждый день аресты, скандалы, вызовы в суд. Я думаю, что борьба с коррупцией­ началась.

ЗП: - «Поддержка­ государств­а в наше время сравнима с поддержкой­ Единой России в ее нынешнем неприглядн­ом виде, прокоммент­ируйте» Владимир.

АП: - Поддержка революцион­ности и Болотной в наше время – это поддержка масонского­ заговора февраля 1917 года, которая уничтожила­ великую империю, а также вся та мразь 1991 года, которая уничтожила­ мою страну.

СШ: - Какая будет новая книга, как она называется­?

ЗП: - Она называется­ «Время золотое», она о том, о чем мы сегодня говорили – это мой опыт последнего­ года – улица, политики, этот страшный выбор.

Полная версия на сайте «СП»

Благодарим­ за присланные­ вопросы