«Все гражданские споры ― это такой треск хвороста?»

В конце 1980-х ― начале 1990-х историк литературы Людмила Сараскина стала широко известна как публицист. Добавим: единственный публицист тех лет, органично соединявший в текстах дух свободы ― и чувство почвы. Собственно: как исследователь и биограф Достоевского и Солженицына ― Людмила Сараскина изучает классические образцы того же соединения духа свободы и чувства почвы. И не так уж далеко уходит от темы прошлого и настоящего русской общественной мысли.

Ее беседа с «Новой газетой» посвящена именно настоящему, текущему времени.

― Людмила Ивановна, что вы чувствуете в воздухе?

―У меня странное ощущение. Все время поступают новости. Все время ― умопомрачительные. Вызывающе, нарочито ошеломляющие. Вот история с 31-й больницей в Петербурге: омерзительная попытка отнять ее у больных детей. Конечно, я подписала письмо протеста. Как будто эту больницу всем миром отстояли. Вроде бы. Но у меня такое ощущение, что никому не стало не то что стыдно ― даже щекотно. Невозмутимо отбирали ― и так же невозмутимо отыграли назад. Почему?

Чуть не каждый день продолжают поступать новые разнородные сигналы. Словно для того, чтобы спровоцировать нас на реакцию! На «комариный писк» ― как недавно кто-то из начальников назвал общественную, публичную критику в любых ее формах. И право, трудно не запищать!

Я сейчас заканчиваю большую книгу «Солженицын и медиа». И много читаю об истории 1960-х годов. Не прошло и трех месяцев после выхода рассказа «Один день Ивана Денисовича», как Хрущев выступал на встрече с деятелями литературы и искусства. И кричал: вы думаете, что у вас есть свобода слова? Что мы примем лозунг «Пусть расцветают все цветы»? Никогда мы не откажемся от управления культурой! Партия всегда будет определять ее направление!

Лет десять назад я впервые работала с этим материалом. Тогда он мне казался ветхой историей: так уже не могут говорить ни рядовые люди, ни начальники ― это стыдно…

Сейчас кажется: мы опять возвращаемся в тот контекст. Опять, вслух и всерьез, нам объясняют, что культура должна быть управляема. Что есть установочки. Что каждый должен знать свое место.

― Ну-с, сигналы стали поступать и сверху, и снизу. Патриотическая общественность пытается рулить выставками в Эрмитаже. Пишет на стене дома Набокова «педофил».

― Вы понимаете, что происходит? С одной стороны, нам объясняют, что нами будут управлять. Но это говорится вслух ― и значит, можно так же вслух возражать. С этим еще можно работать.

Но появляются неизвестные мерзавцы, глухие невежды, которые пишут на стене петербургского музея «Набоков ― педофил». Анонимно. Ненаказуемо. Эти люди агрессивно невежественны. Явно не читали «Лолиту», против которой так восстают, ― иначе понимали бы, как трагична эта книга!

И начинаешь думать: кто у них следующий? У Достоевского эта тема есть в «Вечном муже». Есть в «Преступлении и наказании»: Свидригайлову снится пятилетняя камелия, Раскольников видит на бульваре пьяную девочку в мятом платьице. Есть эта тема в «Бесах»: автор приписывает Ставрогину страшный грех ― растление девочки Матреши и ее самоубийство.

И есть тому биографическая причина. Он девятилетним пережил ужасное потрясение: на его глазах истекала кровью сверстница ― дочка кучера больницы для бедных, где служил врачом отец Достоевского. Девочку изнасиловал какой-то пьяный мерзавец. Доктора не сумели ее спасти. Через много лет в петербургском салоне Анны Павловны Философовой Достоевский рассказал об этом, и говорил, что нет хуже греха, чем насилие над детьми. Рассказ был записан мемуаристами.

Кстати, нашлись современники, которые обвинили в педофилии самого Достоевского. И эта грязная клевета за ним тянется до сих пор.

Но если мы станем обвинять автора во всех грехах, которые совершают его герои, ― нам вообще ничего нельзя будет читать! Тогда Достоевского можно обвинить в пропаганде отцеубийства, в пропаганде «крови по совести», в пропаганде педофилии. Толстого за «Анну Каренину» ― в пропаганде адюльтера, в пропаганде суицида…

― И морфинизма! И гомосексуализма: есть пара у Вронского в полку! И еще в клевете на императорскую гвардию ― по тому же эпизоду!

― То есть получается, писатель, который изображает грешного человека, пытается понять природу его греха, его трагедию, ― у нас рискует быть обвинен в том, к чему причастен его герой?!

Но в сюжете с этими анонимными петербургскими «борцами» меня интересует другое.

Кто их направляет? Кто их вдохновляет? Кто их подстрекает на эти акции? Почему им нет укорота? Ведь если в государстве происходит что-то отвратительное ― обычно начальство, Дума, полиция хором присягают: мы пресечем! Но этого же нет… Значит, кому-то это очень важно?

Кому и зачем нужны опереточные петербургские казаки? Ряженые, жаждущие кулачного права?

Я бы очень хотела посмотреть на координатора этих мракобесов.

Чумой XXвека были профессиональные революционеры. Легко увидеть: все, что называется «профессиональным», но не содержит в себе признаков профессии, ― всегда чревато бедой. Но сегодня у нас появляются профессиональные патриоты. Профессиональные моралисты. Стало очень заметно показное, мундирное, такое же профессиональное православие. Им бравируют, его несут впереди себя ― как на параде. И оно сразу вызывает очень большие сомнения.

Мы говорили с вами несколько лет назад: по статистике, в стране 80% православных. По той же статистике, две трети населения хочет уехать из России. Как это совместимо? Как совместимы 80% православных в стране и сотни тысяч сирот в той же стране? И если соотнести количество тех, кто считает себя верующим, и статистику современной российской семьи ― очень неблагополучной, ― боюсь, получится запутанная, кривая, абсолютно алогичная картина мира.

Наши чиновники истово себя позиционируют как людей верующих, религиозных. Все готовы нательный крест надеть чуть ли не поверх пальто. А чиновницы его носят прямо на горле, чтоб все видели. Дама, сидящая под арестом в тринадцати комнатах, просит допускать к ней трех абсолютно необходимых людей ― домработницу, кухарку и... священника.

Но то и дело людей именно этого слоя ― такого патриотичного, такого религиозного ― обвиняют в многомиллиардных кражах. Значит, можно быть верующим, православным, патриотом ― и обкрадывать солдат? Так, чтоб в армии по всей России мальчишки болели тяжелой пневмонией и недоедали?

А помимо прямой уголовщины, есть еще безумное, преступное легкомыслие в важнейших для страны вопросах. Для реальной модернизации, несомненно, нужно резко повышать уровень образования. Для того чтоб люди были послушными, образование не нужно вовсе. «Понизим уровень образования, наук и талантов», ― планируют политические авантюристы из «Бесов» Достоевского.

У нас, в эпоху профессионального патриотизма, уровень образования неуклонно снижается. Новый закон перекрывает путь к нему скромным социальным слоям ― потому что оно становится все более и более платным. И я не вижу людей с государственным мышлением среди новых министров, занятых культурой и образованием. Я не вижу тех, кто думает о судьбе страны. Я вижу только людей с психологией калифов на час, одержимых заказной «оптимизацией».

Я ни разу не слышала проповеди, осуждающей коррупцию и казнокрадство. Ни разу не слышала проповеди, связанной с доступностью образования в России. Ни разу не слышала внятно высказанный патриотический вывод: голодные солдаты, недоступные университеты, мосты, которые готовы рухнуть через полгода, ― это и есть предательство Отечества.

Видимо, никто не хочет честной статистики. И никто не хочет видеть реальную картину мира, потому что, боюсь, она очень неутешительна.

― Но кто сегодня в стране мог бы ставить моральные диагнозы? Кого выслушают?

― Ставить их может кто угодно. Но ― возвращаясь к тому, с чего мы начали разговор, ― верхами это воспринимается как комариный писк. И впрямую определяется как «комариный писк».

В 1960—1970-х слово что-то значило. За него наказывали, изгоняли, отлучали ― но оно было слышно. Сейчас как будто бы не сажают ― и даже не выгоняют с работы. Но слово перестало значить хоть что-нибудь. Даже на таком умеренном портале, как «Православие и мир», я читаю порой очень жесткий анализ и горькие диагнозы: и крах образования, и конец культуре, и страшное падение морали в стране. Все, что нужно сказать, многократно сказано. Но никому не интересно. Сейчас не время авторитетной мысли и авторитетного слова.

― Но иногда, на очень узких участках (которые, по-моему, еще и сужаются год от года) ― «комариный писк» к чему-то приводит. Ту же 31-ю больницу отстояли.

― О! Вот это очень интересный вопрос! Можно сказать, дьявольски интересный вопрос. Да, поднялась волна народного возмущения. И кажется, 31-ю больницу в Петербурге у онкобольных детей не забирают и штату Конституционного суда не отдают. Ура!

Но когда азарт и гнев схлынули, я стала думать: в чем победа? Больница, оборудование, персонал ― уже существовали. Здание захотели забрать, но не забрали. В результате всей кампании граждане просто-напросто отплакали, отстояли, не дали отнять то, что уже имели.

Петербургским детским онкологам не повысили их зарплаты ― 18—25 тыс. рублей в месяц. Мы не добивались того, чтобы в Омске (или в Ярославле, или в Ставрополе) построили еще одну такую больницу. Единственный прогресс: после комариного писка по всей России больницу согласились не закрывать. И не отдавать гражданам судьям.

Ведь просить и требовать на самом деле следует куда больше. Почему нет такой больницы в каждом федеральном округе? Почему закрываются сельские амбулатории? Почему закрывают роддома в провинциальных городках ― и как это согласуется со всенародной битвой за рождаемость? А маленькие некомплектные школы? А библиотеки? А детские сады? Но мы как-то незаметно для себя оказались в ситуации, когда ― даже если всем гражданским обществом встать в пикет и кровью харкать ― можно в лучшем случае отбить то, что уже имели.

― То есть: четверть века назад мы возопили «Так жить нельзя». Теперь лучший гражданский пыл направляется на то, чтоб отбить клочья того, что было создано и числилось недостаточным в годы, когда мы возопили «Так жить нельзя». И именно клочья: бесплатное школьное образование мы отбить даже не надеемся. О высшем ― не заикаемся.

― Я тоже часто вспоминаю конец 1980-х и начало 1990-х. Но с другим ощущением. Какое счастливое было время (и тут я говорю без иронии!). Публично объявлен приоритет общечеловеческих ценностей! Страна содрогается от дискуссий! Все всё взахлеб читают! Что ни день ― круглые столы! Интеллигенция шумит, дискутирует, бьется за право печатать Ходасевича!

А под шумок общечеловеческих мелодий страну разворовывают и растаскивают по нитке. Совершенно другие люди молча участвуют в приватизации. Раздают ваучеры. Вывозят капиталы.

И вот сейчас нам постоянно, умелой твердой рукой вбрасывают темы для страха, гнева, гражданского протеста. Набоков и петербургские казаки! 31-я больница! Дикое кадровое решение в Кижах! «Закон Димы Яковлева», от которого возопила половина страны… и в тот же день, по-тихому, был проведен через Думу закон об образовании… Арестованная дамочка в тринадцати комнатах... Хотите возмущаться коррупцией? Ну нате, жрите!

А прежде что, о коррупции в оборонном ведомстве не знали? И про сирот не слышали? Повязки у всех были на глазах?

Почему нам рассказали об этом сейчас? Когда расскажут не о локальном, а о глобальном воровстве? Чтó мы узнаем в 2023 году о событиях 2013-го?

Нам все время кидают информационные подачки. Скандальные косточки. Именно на наш гражданский рефлекс рассчитанные. И страшно не хочется их тупо хватать.

Шум вокруг возмутительных вещей, безошибочно определенных (ну не может нормальный человек не отреагировать на «закон Димы Яковлева», принятый в пику списку Магницкого!), ― застит нам глаза. Отводя от чего-то на самом деле очень существенного. От закона о Росфинагентстве? От передела Стабфонда?

Что-то делается очень важное. Но нет ни яростных схваток на ток-шоу, ни круглых столов, ни независимой экспертизы. Мы об этом узнаем много позже, как-то вдруг ― как вдруг узнали о колоссальной коррупции в Министерстве обороны. Что надо скрыть за этой дымовой завесой?

С одной стороны ― в воздухе стоит комариный писк. А с другой ― масса чего-то скрытого, потаенного, процессов, которые нам неподвластны. И мы участвуем на самом деле в каком-то дурном спектакле. Вроде как у нас бурная общественная жизнь. Что-то нам не нравится, мы с азартом высказываемся, и нам дают сказать. Но то, о чем мы не высказываемся, ― куда важнее. Наши споры ― это такой треск хвороста, под который идет новый передел собственности.

Из-за дымовой завесы выкидывают шматы информации. И мы мечемся, ловим. Пытаемся понять ― что за ней.

― Ужасная картина складывается. Чистый Данте. Все бредут во мгле по кругам.

― Мы живем в такое время и в таком месте, где все выглядит не так, как оно есть. И выдает себя не за то, чем является на самом деле. Это какой-то изнаночный мир. Ты принимаешь тени за предметы. Все мимикрирует подо что-то другое. При малейшем разумном взгляде на явления, предметы и мысли концы с концами не сходятся. С одной стороны ― модернизация, ХХIвек и нанотехнологии, а с другой ― уровень образования законодательно снижается ниже плинтуса. Единственная логика, которая тут проглядывает: нужно быть послушным, вписаться в рынок и выполнять некие простые функции. Человек в результате полученного образования должен уметь по команде открывать и закрывать краны.

Романтика закончилась. Мир иллюзий рухнул. Между «кажется» и «есть» огромная дистанция. И задача: не перепутать. Не связаться с тем, что кажется материей, а на самом деле ― дым и туман. А в тумане бродят призраки. Все мифологизировано больше, чем когда бы то ни было. И мы живем среди мифологем.

И у нас борются не мысль с мыслью, не направление с направлением ― а мифологема с мифологемой. Призрак с призраком. Туманность с туманностью. И очень не хотелось бы попасть в цепь обманных слов, обманных рассуждений, обманных выводов.

Хотя бы потому, что однажды мое поколение уже попалось.