Политика и нравственность: чем левые отличаются от правых

Хайдт: Мы точно так же каждый день решаем, нравится нам что-то на вкус или нет. Мы оцениваем окружающий мир, что-то считая красивым, а что-то уродливым.

ШПИГЕЛЬ: Ну, это все-таки проще, чем решать нравственные дилеммы или отвечать на «расспросы» совести.

Хайдт: По сути, это один когнитивный процесс. Чувство нравственности можно сравнить с языком, способным воспринимать различные вкусовые ощущения. В ходе эволюции люди научились превосходно определять характеристики внешнего мира, важные для нашего благополучия, а в крайнем случае и для выживания. В основе такой способности лежат врожденные умения, но специфические проявления вкуса, если вернуться к нашему примеру, варьируются в зависимости от культурной среды.

ШПИГЕЛЬ: Яства могут меняться, но вкусовые рецепторы те же?

Хайдт: Да, и это объясняет, почему наши нравственные суждения, как правило, очень быстро принимают форму автоматизированных процессов. Мы понимаем, что хорошо и что плохо, еще до того, как начинаем осознавать, почему это так.

ШПИГЕЛЬ: Значит, нравственность «срабатывает» спонтанно?

Хайдт: Нравственные институты имеют первичную природу, стратегические соображения — вторичную. Человеческий дух как бы раздваивается; осознанная, рациональная, рассудочная его составляющая служит главным образом для обоснования и оправдания задним числом решений и склонностей неосознанной, интуитивной природы. Наше сознание можно сравнить с погонщиком слона. Большое животное обладает собственным интеллектом и волей. Оно выбирает тот путь, который считает правильным. Погонщик «комментирует» его выбор; задача человека — помочь слону, но главные события заключаются не в его «комментариях». В определенной мере мы суть всего лишь «пресс-секретари» нашего глубинного, сокрытого я.

ШПИГЕЛЬ: Вероятно, вы понимаете, что тем самым отправляете на свалку истории всю философскую традицию рационализма, начиная с Платона и заканчивая Кантом.

Хайдт: Я действительно считаю, что рационализм с его долгой и сложной историей, продолжающейся вплоть до настоящего времени, – это заблуждение. Понимание нравственности находится не в конце цепи рациональных соображений, которые якобы приводят нас к пониманию всеобщего нравственного закона. Категорический императив Канта, по сути, имеет логическую, а не нравственную природу. Мне ближе позиция Дэвида Юма, полагавшего, что мораль есть система чувств, которой служит рассудок. Постижение нравственности — прежде всего эмоциональный процесс. Рассудок в нем не доминирует. Все современные эмпирические исследования в области психологии нравственности свидетельствуют, что в основе всего лежит интуиция. Я был и сам удивлен, когда стал понимать, насколько ничтожная роль отведена рациональному началу.

ШПИГЕЛЬ: То есть большинство аргументов, которыми мы обосновываем нравственные решения, подыскиваются уже постфактум?

Хайдт: Что, однако, не означает их неправомочности или несостоятельности. Но их суть сводится к рационализации, как это и называется. О данном аспекте надо помнить прежде всего в контексте политических дискуссий. Аргументам присуща ограниченная сила убеждения, поскольку в них заключена некая уверенность в собственной правоте. Чем больше мы настроены на конфронтацию, тем упорнее сопротивление, на которое мы натыкаемся.

ШПИГЕЛЬ: Но разве помимо интуиции и рассудка нет третьего пути — нравственного воспитания? Возможно, дети просто научаются нравственным принципам и ценностям у родителей, учителей, других людей в своем окружении?

Хайдт: Конечно, мы учимся — как минимум на собственном опыте. Чувство нравственности формируется, но это не табула раса, где можно записать все, что заблагорассудится. Представьте себе два одиноких острова, на каждом из которых двое взрослых воспитывают по сто детей. На одном малышам внушают: любите ближних, и если вас ударят по щеке, то подставьте другую. На втором взрослые учат каждый раз давать сдачи.

ШПИГЕЛЬ: Око за око — в общем-то, древний принцип.

Хайдт: Представьте, что дети выросли, им исполнилось по 18—20 лет. Какой из двух уроков будет выучен тверже? Или вы думаете, что оба названных принципа воспитания принесут одинаково обильные плоды?

ШПИГЕЛЬ: Едва ли.

Хайдт: Принципу взаимности, а значит, справедливости на самом деле можно и не учить. Он заложен в нас с самого начала. А вот чтобы подставить другую щеку, необходимо сверхчеловеческое самопожертвование, преодоление нашей природы. Нравственность не сводится к процессу усвоения культурных норм. Культура накладывает отпечаток на нравственное развитие, но сама по себе не рождает нравственности. Она максимум вносит коррективы в те сценарии, которые вчерне уже существуют.

ШПИГЕЛЬ: То есть человек рождается с чувством нравственности, оно — часть нашей природы, но мы можем его развивать?

Хайдт: Да, это врожденное чувство, которое подвержено изменениям — в определенных пределах. Первый набросок — это еще не картина. Есть нравственные структуры, существующие априори, доопытно. Но их можно наполнять различным содержанием. Иначе смена ценностей в ходе истории, со сменой культур, а иногда даже поколений, оказалась бы невозможной. Впрочем, плюрализм ценностей не означает их релятивизма. У нас могут быть разные ценности, но их общее количество ограничено. Не все ценности можно менять, есть границы, перейти которые не в наших силах. Нравственность, построенная на абсолютном самопожертвовании, невозможна, поскольку противоречит природе человека. Последняя определяет границы, несоблюдение которых приводит к краху что политических, что религиозных утопий — во всяком случае если те перерастают этап немногочисленной секты-однодневки.

ШПИГЕЛЬ: С коммунизмом произошло именно это?

Хайдт: Коммунизм как реально существующий порядок, а не идея неизбежно должен иметь деспотический характер. Как компьютерная модель, виртуальный общественный договор он жизнеспособен, но не в условиях реального социума.

ШПИГЕЛЬ: То есть формирование положительных нравственных качеств определяется вызовами эволюции?

Хайдт: Добродетели призваны регулировать, облегчать и оптимизировать наше сосуществование в общественных формациях. Постижение нравственности ориентируется не на истину, а на репутацию, на уважение со стороны других людей.

ШПИГЕЛЬ: Есть универсальная мораль, такие всеобщие ценности, как человеческое достоинство и права человека, призывы к соблюдению которых регулярно по праву раздаются в адрес диктаторов и авторитарных правителей?

Хайдт: Ценности невозможно полностью отделить от социума, в котором они складываются. Ситуация с правами человека обыкновенно улучшается с ростом благосостояния. Добро и зло — это конкретика, а не абстракция. Но методы психологии и антропологии позволяют выявлять определенные нравственные основы, характерные для всех людей, вне зависимости от исторического периода и культурной среды.

ШПИГЕЛЬ: Можете их назвать?

Хайдт: Согласно моим исследованиям, выделяются шесть таких основ или модулей, с которыми можно сопоставить следующие нравственные ценности и добродетели: забота, справедливость, свобода, верность, уважение к авторитету, чистота. Для всех этих сфер можно подыскать соответствующие добродетели, чувства, социальные стимулы и факторы эволюционной необходимости. Так, заповедь заботы обусловлена необходимостью защищать и окружать вниманием наших детей; справедливости — взаимными преимуществами, связанными с сотрудничеством на партнерских началах и побуждающими нас порицать и наказывать мошенников и «зайцев» системы социального обеспечения.

ШПИГЕЛЬ: Свобода, справедливость и солидарность в качестве универсальных нравственных основ вопросов не вызывают. Но другие три группы ценностей не столь очевидны. Верность и уважение к авторитету могут быть использованы во зло. А чистота тела и души разве не прерогатива религиозной, а не светской нравственности?

Хайдт: Вы совершаете типичную ошибку западного интеллектуала, склонного спонтанно возводить свою нравственную и политическую систему ценностей к лозунгам Французской революции. Мы — дети эпохи Просвещения — в плену у индивидуальной морали, этики личной автономии. Наряду с ними и в дополнение к ним существует групповая мораль, общественная этика, которая может казаться вам архаичной и даже опасной, но, несмотря на это, она способна обладать очень даже серьезным влиянием и сплачивать общество. Как индивидуумы, мы эгоистичны, но как члены группы, можем совершать бескорыстные поступки.

ШПИГЕЛЬ: Опираясь на верность, уважение к авторитету и чистоту, можно создать даже фашистское и расистское общество…

Хайдт: …которому, однако, нельзя отказать в нравственном капитале. Я его не оправдываю. И в мои намерения не входит построение иерархической системы ценностей. Теория нравственных основ с ее шестью модулями — это дескриптивная, а не нормативная модель. Не мне вам объяснять, что харизматичные политики и религиозные лидеры могут управлять психологией масс. Это возможно потому, что они обращаются к определенной сфере нравственных чувств и, к сожалению, дополнительно разжигают их. Игнорировать этот факт — значит, проявлять определенную нравственную близорукость. Это как слепое пятно, которое не дает увидеть потенциал моральной мобилизации масс.

ШПИГЕЛЬ: Разве это не подтверждает правильность той цели, которую ставили мыслители Просвещения: усилить автономию личности?

Хайдт: В человеке соединены две природы. Это результат эволюционного отбора на нескольких уровнях. Мы эгоистичны и альтруистичны одновременно, индивидуалисты и командные игроки. Человек — на 90% шимпанзе, состязающийся с другими членами группы, и на 10% — пчела, защищающая свой рой. Мы можем пытаться усилить одну из сторон, но не свести на нет другую. Пусть даже большую часть времени мы преследуем свои частные интересы, но вместе с тем способны поступиться своей выгодой и раствориться, как частица, в целом. Что вполне может стать пугающим, пьянящим и даже религиозным переживанием.

ШПИГЕЛЬ: Какие политические выводы вы делаете из своей теории шести нравственных основ?

Хайдт: Представители лагеря левых зачастую сосредотачиваются на трех группах ценностей — свободе, справедливости и солидарности. Они отодвигают другие три группы на задний план или вовсе отказываются от них. Приверженцы консервативных взглядов используют всю палитру ценностей, что обеспечивает им конкурентное преимущество в борьбе за симпатии. Они понимают смысл и необходимость уважения к авторитету, не теряя из виду свободы, в то время как левые любят ошибочно интерпретировать свободу и уважение к авторитету как противоположности. Такие ценности, как семья, нация и патриотизм, получают в правой части политического спектра совсем другой резонанс, чем в левой. Я убежден, что такие нравственные шоры у левых — это недостаток.

ШПИГЕЛЬ: Что это — речь в защиту консервативных взглядов по принципу: правые реалисты против идеологизированных или, что хуже, наивных левых? К какому политическому лагерю вы себя причисляете?

Хайдт: Я отношу себя к центру. Я сторонник демократов, а не республиканцев. Я поддерживаю Обаму, как в свое время поддерживал Джона Керри и Эла Гора в их борьбе против Джорджа Буша. Но я признаю, что мои взгляды несколько сместились вправо. Будучи студентом и молодым ученым, я долгое время вращался в академическом мире, где в моде были исключительно левые убеждения. Среди моих знакомых не было ни одного консерватора. Однако мои исследования привели меня к пониманию того, что мораль консерваторов сама по себе не ущербна. Как левые, так и правые стремятся к построению лучшего общества, различаются лишь их подходы и расстановка акцентов. Так, консерваторы понимают справедливость прежде всего как соразмерность вознаграждения и заслуг — каждому по труду. Левые больше ориентируются на равенство.

ШПИГЕЛЬ: Если правые пользуются конкурентным преимуществом, то как вы объясните победу Обамы на президентских выборах?

Хайдт: Во-первых, хочу напомнить, что со времен Франклина Рузвельта единственными демократами, избранными на второй срок, стали Билл Клинтон и Барак Обама. Они знают, как очаровать слона в нас. Что Клинтон, что Обама — отзывчивые, обходительные экстраверты с почти музыкальным красноречием. Рассудочные, эмоционально холодные демократы Майкл Дукакис, Эл Гор и Джон Керри проиграли Бушам — старшему и младшему, — несмотря на то, что те решительно не могли растрогать публику до слез.

ШПИГЕЛЬ: Возможно, это просто еще раз подтверждает старую точку зрения, согласно которой исход выборов решает «центр»?

Хайдт: Может быть. Но я не думаю, что определяющую роль здесь играют избиратели-«перебежчики». Это слишком рациональное видение. Скорее, победа достается тому, кому лучше удается мобилизовать избирателей из собственного лагеря. Чтобы это получилось, нужно апеллировать к нравственным интересам, а не только к материальным. С этим у левых тоже проблемы. Они не понимают, почему большая часть относительно бедных слоев населения и тех, кому угрожает скатывание в бедность, не голосует за них — а значит, как им кажется, действует вопреки собственным интересам.

ШПИГЕЛЬ: Что подвигает людей к выбору их особой политической морали? Есть что-то вроде левого, либерального или правого склада личности?

Хайдт: Я очень даже верю в то, что есть психология левых и есть психология консервативно настроенных людей. Гены играют свою роль даже в контексте политических решений, о чем свидетельствуют исследования с участием близнецов. Каждая личность в силу характера предрасположена к левым или правым позициям, даже если ее решения жестко не предопределены. Люди консервативных взглядов чувствительны к восприятию угрозы, левые и либералы отличаются большим любопытством, открытостью к изменениям и к альтернативному опыту, готовностью к экспериментам.

ШПИГЕЛЬ: Классическая линия идеологического водораздела — это ответ на вопрос, сохранять или менять порядок вещей.

Хайдт: Радикальные перемены воспринимаются как риск, они вызывают страхи, которые приводят к усилению враждебности и невозможности объясниться. Чтобы в нравственно-психологическом плане общество было стабильным, необходимы оба края политического спектра, левый и правый — как инь и ян. Плохо, когда поляризация усиливается настолько, что рушатся мосты, в результате чего оба лагеря просто перестают понимать друг друга. Нравственные убеждения не только сплачивают, но и с тем же успехом могут делать нас слепыми по отношению друг к другу.

ШПИГЕЛЬ: Вам не кажется, что в США эта стадия была достигнута в ходе бюджетных споров о максимальном уровне задолженности, повышении налогов и сокращении расходов казны?

Хайдт: В последние 10—12 лет американцы все больше отдалялись друг от друга. Количество тех, кто относит себя к умеренным центристам, с 2000 года сократилось с 40% до 36%. Крайности усиливаются. Члены Конгресса держат себя, как исполненные ненависти члены банды или клана. Обострившийся партийный дух Америки во времена кризиса и, возможно, грядущей рецессии представляет угрозу для мира.

ШПИГЕЛЬ: Господин профессор, благодарим вас за эту беседу.

 ДОСЬЕ: Джонатан Хайдт (49 лет) преподает психологию и экономическую этику в Нью-Йоркском университете. В своей книге «Праведный разум» (издательство Pantheon Books, Нью-Йорк) он излагает теорию нравственных основ, с помощью которой объясняет противоречия между политическими идеологиями в современных обществах. Хайдт показывает, почему левым так трудно понять, что движет правыми, и наоборот, и почему тем не менее оба лагеря взаимно дополняют друг друга в борьбе за всеобщее благо.