ЧУЖОЕ ГОРЕ. Грибоедов

Один из главных вопросов российского общественного сознания можно сформулировать так: глуп или умен Чацкий? "Мы в России слишком много болтаем, господа", - цедили поколения мыслящих русских людей. В этой сентенции предполагался ответ на множество проклятых вопросов - настолько было ясно, что слово и дело понятия не просто разные, но и антагонистические. Если Чацкий глуп - все в порядке. Так и должно быть: человеку, исполненному подлинной глубины и силы, не пристало то и дело психопатически разражаться длинными речами, беспрестанно каламбурить и потешаться над не достойными внимания объектами. Человек, противопоставивший себя обществу - а сюжет "Горя от ума" на этом и построен - обязан осознать свою нелегкую, но честную миссию. Пустозвонство же Чацкого - раздражает. Он ошарашивает с первых реплик своего появления, до всех ему есть дело: "Тот черномазенький, на ножках журавлиных... А трое из бульварных лиц, которые с полвека молодятся?.. А тетушка? все девушкой, Минервой?.. А Гильоме, француз, подбитый ветерком?.." И так далее - Чацкий тараторит, не останавливаясь, так что Софья вынуждена резонно вставить: "Вот вас бы с тетушкою свесть, чтоб всех знакомых перечесть". И точно: Чацкий, знаменитый остряк, пробавляется досужими толками, перемыванием косточек, сплетнями. Если он декабрист, борец, революционер, диссидент - зачем ему все это? Чацкий ничуть не похож на современных ему лучших людей России: в нем нет вдохновенной пылкости Рылеева, угрюмой сосредоточенности Пестеля, лихорадочной готовности на все Каховского. Как к пустослову и отнеслись к герою Грибоедова критические умы. Пушкин: "Чацкий совсем не умный человек... Первый признак умного человека - с первого взгляда знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловым и тому под." Белинский: "Чацкий... хочет исправить общество от его глупостей: и чем же? своими собственными глупостями, рассуждая с глупцами и невеждами о "высоком и прекрасном"... Это просто крикун, фразер, идеальный шут, на каждом шагу профанирующий все святое, о котором говорит". В самых последних словах, пожалуй, и есть разгадка такого неприятия Чацкого: он профанирует святое. Сознание сверхзадачи ("хочет исправить общество") обязано сообщать человеку черты сверхсущества. По сути, он лишен права иметь недостатки, естественные надобности, причуды. И уж, во всяком случае, наделенный святыми намерениями человек не может понапрасну расплескивать свой праведный гнев. В основе такого представления о борце, выступающем против общества - вера в серьезность. Все, что весело - признается легкомысленным и поверхностным. Все, что серьезно - обязано быть мрачным и скучным. Так ведется в России от Ломоносова до наших дней. Европа уже столетиями хохотала над своими Дон-Кихотами, Пантагрюэлями, Симплициссимусами, Гулливерами, а в России литераторов ценили не столько за юмор и веселье, сколько вопреки им. Даже Пушкина. Даже Гоголя! Зов к высоким идеалам и бичевание пороков - вот занятие достойного российского человека. Тут все серьезно, и программные документы декабристов нельзя отличить от царских указов, а декларации диссидентов по языку и стилю - близнецы постановлений ЦК. А вот конфликт Чацкого с обществом Фамусова - прежде всего, стилистический, языковой. Чацкий изъясняется изящно, остроумно, легко, а они - банально, основательно, тяжеловесно. Примечательно, что самые знаменитые реплики противников Чацкого запомнились не своей реакционностью, а редкостью юмористической окраски: например, идея Скалозуба заменить Вольтера фельдфебелем - очень смешна. Но это одно из немногих исключений. Все веселое (читай: легкомысленное, поверхностное) в пьесе принадлежит Чацкому. Этим он и раздражает общество. Любое общество - в том числе и Пушкина с Белинским. Великий русский поэт вряд ли прав в оценке грибоедовского героя: метание бисера не есть признак человека неумного и пустого. Это просто иной стиль, другая манера, противоположное мировоззрение. И характерно, что самым ярким представителем такого несерьзного стиля в России был - сам Пушкин. Нечеловеческая (буквально) легкость возносила Пушкина над эпохой и людьми. Нечто родственное такому необязательному полету - и у Чацкого. Критик режима и неявный революционер, Чацкий обязан был, вероятно, выглядеть и вести себя иначе. В духе времени это могло быть что-то байроническое - бледное и в плаще. Но те грандиозные годы дали русской литературе две спровоцированные Байроном фигуры большого масштаба - Онегина и Печорина. Чацкий же - персонаж другого театра: шекспировского. Чацкий является, выкрикивая и насмехаясь, и сразу напоминает одного из самых ярких героев Шекспира - Меркуцио. Очаровательный балаболка, фигляр, не щадящий никого ради красного словца, тот так же неизбежно идет к трагическому финалу. В первых сценах "Ромео и Джульетты" мы еще не знаем, что Меркуцио произнесет потрясающий монолог о королеве Маб и умрет от шпаги Тибальта. И первоначальная безмятежная болтовня Чацкого никак не предвещает яростных проповедей и позорного изгнания в звании сумасшедшего. Но Меркуцио умирает за три действия до конца пьесы и потому не может пройти естественный путь развития, становясь тем, кем мог бы стать - Гамлетом. А Чацкий проходит всю дорогу надежд, разочарований, горечи, краха, на глазах читателя набираясь желчи и мудрости. Датского принца и российского дворянина объединяет не только клеймо официального безумия. Схожи их наблюдения над жизнью и сделанные выводы, и даже монологи и реплики находятся в стилевом соответствии. "Распалась связь времен" - по-русски это вышло чуть многословнее: И точно, начал свет глупеть, Сказать вы можете, вздохнувши; Как посравнить да посмотреть Век нынешний и век минувший. Полтора ученых века вставляли Чацкого в привычную шкалу ценностей, неважно - с каким знаком. Подвижник святого дела - значит, борец. Если болтун - значит, предатель святого дела. Опять-таки не важно, какое именно дело имеется в виду: что-то достойное, благородное, нужное. Полтора школьных века заучивали общественно-полезные монологи: о помещике, обменявшем крепостных на собак; о Максим Петровиче, упавшем наземь перед императрицей; о французике из Бордо и французско-нижегородском говоре. За всей этой социальной яростью потерялся истинный, свой, голос героя. Ну вот и день прошел, и с ним Все призраки, весь чад и дым Надежд, что душу наполняли. Чего я ждал? что думал здесь найти? Где прелесть этих встреч? участье в ком живое? Крик! радость! обнялись! - Пустое. В повозке так-то на пути Необозримою равниной, сидя праздно, Все что-то видно впереди Светло, синe, разнообразно; И едешь час, и два, день целый; вот резво Домчались к отдыху; ночлег: куда ни взглянешь, Все та же гладь и степь, и пусто и мертво... Досадно, мочи нет, чем больше думать станешь Кто произнес эти страшные безнадежные слова, эти сбивчивые строки -- одни из самых трогательных и лиричных в русской поэзии? Все он же - Александр Андреич Чацкий, российский Гамлет. Здесь гладкопись "Горя от ума" начисто исчезает, и ловкий четырехстопный ямб переходит в пяти-, а затем и в тяжеловесный шестистопный. Это нестройное мышление истинно трагического героя. Это шекспировский тупик умного, несчастного, глубоко и тонко чувствующего человека. Просто время иное, да и жанр другой. Потому рядом не обреченная Офелия, а ветреная Софья ("не то блядь, не то московская кузина", по Пушкину). И противник - не Лаэрт с отравленной шпагой, а Молчалин с бумагами. И после главных слов появляется не кающаяся мать, а балагур Репетилов. Карнавально, по-меркуциевски начав, Чацкий избежал его смертельного исхода - хотя мог и не избежать: дуэли были в ходу, и был же ранен на дуэли с Якубовичем сам Грибоедов. Однако "Горе от ума" - комедия, стрельба тут неуместна. Но конец Чацкого так же трагичен, как конец Гамлета, до которого не успел вырасти Меркуцио. Чацкий, конечно, остается жив и куда-то благополучно уезжает в карете. Но это и есть гибель - исчезновение со сцены. В конце концов, куда унесли Гамлета четыре капитана? За кулисы. Но в соответствии с гражданским подходом к литературе закулисное бытие грибоедовского героя тоже волновало общественность - и не меньше, чем бытие сценическое. Те, кто оценивал пьесу как прогрессивную, полагали, что Чацкий пойдет прямиком в революцию. Однако почвенник Достоевский по-иному анализировал реплику "Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету..." Он писал: "Ведь у него только и свету, что в его окошке, у московских хорошего круга - не к народу же он пойдет. А так как московские его отвергли, то значит "свет" означает здесь Европу. За границу хочет бежать." Концовка соображения звучит прямым доносом, и это современно. Так современен и своевременен главный вопрос: глуп или умен Чацкий? Если, будучи носителем прогрессивных оппозиционных идей - глуп, то тогда понятно, почему он суетится, болтает, мечет бисер и профанирует. Если же признать Чацкого умным, то надо признавать и то, что он умен по-иному. Осмелимся сказать: умен не по-русски. По-чужому. По-чуждому. Для него не разделены так бесповоротно слово и дело, идея обязательной серьезности не давит на его живой, темпераментный интеллект. Он иной по стилю. Разве общество отвергает Чацкого за идеи? Прочтем отрывок: А все Кузнецкий мост, и вечные французы, Оттуда моды к нам, и авторы, и музы: Губители карманов и сердец! Когда избавит нас творец От шляпок их! чепцов! и шпилек! и булавок! И книжных и бисквитных лавок! По шутовскому образцу: Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем, Рассудку вопреки, наперекор стихиям; Движенья связаны, и не краса лицу; Смешные, бритые, седые подбородки! Как платья, волосы, так и умы коротки!.. Пламенное проклятие иноземному засилию. Кто же это так возмущен? Да все: первые шесть строк в этом составном монологе принадлежат Фамусову, последние шесть - Чацкому. Так кочуют по пьесе и по жизни основополагающие российские идеи. А кто высказывает их - не различить под гладким покровом русского ямба. Чацкий враг Фамусову в ином. Обществу не нравится его стиль: ерничанье, шпильки, неуместный смех. Человек положительный и рассудительный так себя не ведет. Это - осознанно или нет - ощущается и персонажами пьесы, и ее читателями. Ведь и сумасшедшим Чацкого объявляют всего лишь за насмешки и несерьезность. Поводом становится реплика Софьи после очередной пикировки с Чацким: "Он не своем уме". Хотя в той конкретной перебранке Чацкий ничего из ряда вон выходящего не сказал: Молчалин! - кто другой так мирно все уладит! Там моську вовремя погладит, Тут впору карточку вотрет... Вялые нападки, но примечательные. Молчалин и все другие соблюдают правила игры ("вовремя погладит"). А Чацкий - нет. Он играет по своим правилам. Стилистическое различие важнее идейного, потому что затрагивает неизмеримо более широкие аспекты жизни - от манеры сморкаться до манеры мыслить. Поэтому так странен окружающим Чацкий, поэтому так соблазнительно объявить его сумасшедшим, взбалмошным, глупым, поверхностным. А он, конечно, вменяем, умен, глубок. Но - по-другому. Он - чужой. Эта чуждость обусловила не утихающие полвека споры - кто является прототипом Чацкого. Слишком непонятен грибоедовский герой, требуется поместить его в какую-нибудь шкалу: ретроградов или революционеров, дураков или мудрецов, или уж, по крайней мере, найти ему соответствие в истории. И во всех концепциях сквозит недоумение: зачем с такой парламентской страстью выступать перед недоумками? В этом и вправду присутствует недостаток здравого смысла - но не ума! Это разные категории, и если здравым смыслом обладает как раз масса, то ум - удел одиночек. Если же эти одиночки еще и преступно веселы, то осуждение следует незамедлительно: за отказ от положительных идеалов, нигилизм, беспринципность, цинизм, пустоту, забвение святынь. Блестящие интеллектуальные вертопрахи, вроде Чацкого, во все российские времена портили правильную картину противостояния добра и зла. Нерусская новизна грибоедовского героя вызывала сомнения и в самом качестве "Горя от ума". "Ни плана, ни мысли главной, ни истины" не обнаружил в комедии Пушкин, тут же воздав должное автору: "Грибоедов очень умен". Примерно то же писал Грибоедову Катенин: "Дарования больше, чем искусства". Подтверждая характеристику Пушкина, Грибоедов возражал Катенину: "Искусство только в том и состоит, чтоб подделываться под дарование". Это - блистательная отповедь гениального дилетанта крепкому профессионалу. Тогда, в самом начале русской литературы, такое торжество дара над ремеслом еще было возможно. Грибоедов и был одним из последних, кто занимал промежуточное место между любимцем муз и властителем дум. У него была другая профессия, но в истории России Грибоедов остался не дипломатом, а писателем. Он, погибший в 34 года, занял место рядом с вечно молодыми поэтами России - Пушкиным, Лермонтовым, Есениным, Маяковским. Но пал жертвой не поэтической деятельности: персы растерзали его как посла империи. Грибоедов не прошел в литературе предназначенный огромным талантом путь, уподобившись все-таки скорее Меркуцио, чем Гамлету. Весело и размашисто он произнес лишь свой первый монолог - комедию "Горе от от ума" - оставив потомкам непонятного и непонятого Чацкого. Да еще - одну из самых жутких сцен русской литературы в пушкинском "Путешествии в Арзрум": "Откуда вы? - спросил я их.- Из Тегерана.- Что вы везете? - Грибоеда".