Страшное место

В этом месте было много страданий и горя. И смертей. Политическая зона в поселке Кучино на Урале, зона особо строгого режимa для диссидентов-рецидивистов. Страшное место.

Сейчас там музей. Скромный провинциальный музей, далекий от больших российских городов. Где сторожем и уборщиком – прежний советский надзиратель прапорщик Иван Кукушкин. Не нашел он себе лучшей работы, остался там, где прежде сторожил живых. Странная, удивительная ситуация. Представляете, где-то в Бухенвальде или Освенциме работает сторожем печных дел мастер, бывший нацистский солдат... Невозможно? Да, это так, там – невозможно. А в России – случилось. Я там не был. Не захотел. Хотя и звали, и директор музея, и мой славный соузник, первый омбудсмен свободной России Сергей Адамович Ковалев. Не решился возвращаться туда, где был молод. И сейчас не жалею. Музеи – для тех, кто не знает. А я знаю. И помню. 

Tам, в зоне ВС 389/36 остались мои друзья, моя память. Иногда возвращаюсь к ним, вижу и слышу их. Понимаю, приеду туда сегодня, спустя четыре десятилетия, уйдет память. Навсегда уйдут друзья. Не хочу их терять.

И вот – неожиданное возвращение в прошлое. В полузабытый запах СССР. Российская общественность обратилась с письмом к президенту России, просит закрыть музей. Потому что он, его сотрудники «занимаются антипатриотической и антисоветской деятельностью». Подозреваю, это только начало. Горькое, постыдное начало. Бедная Россия… Боится мертвых, памяти о них. И Бухенвальд, и Освенцим свидетельствуют о прошлом. О скорбном, ужасающем прошлом немецкого патриотизма, ослепившего своей ложью миллионы немцев. И их закрыть? Никто не просит об этом, немецкая общественность с такими письмами к канцлеру Германии и президенту Польши не обращается.

Какие знакомые слова, знакомый лексикон. Солженицын – враг, Сахаров – враг, Григоренко – враг. И сотни, тысячи других отщепенцев – враги. Включая православных священников, буддийских монахов, «неправильных» инженеров, ученых, рабочих, библиотекарей. Всех, как правило, исправляли в России. В лагерях Мордовии и Урала, в тюрьмах Владимира и Чистополя. Да, и нас, украинцев. Местные, киевские партийные идеологи, офицеры КГБ и допущенные к нашим совершенно секретным делам специальные прокуроры и судьи выносили нам приговоры, а «исправляться» нас этапировали в Россию. Такая была страна, огромная, подозрительная и жестокая. О всем этом – уральский музей, напоминание о недавней истории. О нашей общей имперской истории. Фотографии, одежда советского зэка, слепые окна на камерах и бесконечная тоска физической боли и горькой безбудущности. И – в качестве экспоната прапорщик Кукушкин, постаревший, но и сейчас не сомневающийся: жил и работал правильно, как того требовал советский закон. Ни в Бухенвальде, ни в Освенциме такого нет. И мы, и Россия – страны случайно, невыстраданно обретенной демократии. Вот и в грузинском Гори восстанавливают музей Сталина. А у нас – проблемы с музеем во Львове, и в столичном октябрьском дворце над душами тысяч замученных украинцев поют и танцуют веселящиеся потомки.

Может и вправду уральский музей не нужен? Ни России, ни нам, исправно посылавшим в Мордовию и на Урал свой негодный к построению коммунизма материал?