Ну вот и договорились.

Я напишу сейчас очень тяжелую вещь. После нее кто-то назовет меня чудовищем. Но логика происходящего и простая честность наблюдателя вынуждают идти до конца – даже если он ужасен. Эта вещь нуждается в проговорении – уже фактически не мною, а возникшим «дискурсом».

Давайте отрешимся сейчас от всех напластований в теме усыновления детей. От Магнитского, Госдепа, коррумпированных чиновников, Болота. От неоднократно озвученных цифр, сколько в действительности усыновляется русских детей, больных и здоровых, нами и американцами. Есть более важный вопрос – о нем я и пишу.

Мы прекрасно понимаем, что русский ребенок, выросший в американской семье, став взрослым, перестанет быть русским. Он будет уже американцем до мозга костей. Возможно, при некотором стечении обстоятельств он как честный патриот отправится куда-нибудь на войну – например, в Россию. Или будет крутить гайки на заводе «Дженерал Моторс» – и каждая его гайка будет уменьшать одно рабочее место в Тольятти или Нижнем Новгороде. А может быть, он вырастет в чудо-экономиста, будущего нобелевского лауреата, чью теорию станут изучать в нашей ВШЭ, к нашему горю, лет через 50. Суть ясна, да?

Так вот. Отвергая американское усыновление, мы, если предельно заострить вопрос, ставим себя перед страшнейшим выбором. В дилемме «или неизлечимый русский сирота продолжит жить и вырастет американцем, или он умрет ребенком» – что мы выберем? Я понимаю, что недопустимо сгущаю краски, но это необходимо проделать, чтобы мы поняли, где мы все оказались.

Просто ведь если мы выбираем их «жизнь чужими людьми», то мы как нация на этом кончаемся.

Дело не в суверенитете, а в простом признании: «Здесь жить нельзя!» В нас, сделавших такой выбор, останется сколь угодно много доброты, рассудительности и политкорректности – всё это непременно повысит спрос на русских нянек и гувернеров в мировых рекрутинговых агентствах. Но няни и гувернеры не выигрывают войн и не распоряжаются даже собою.

Если же мы выберем их смерть – это, при всей своей утробной чудовищности, после которой тяжко жить, только и способно сделать нас свободным народом. Нас, вставших перед этой бездной, это заставит работать как проклятых, чтобы не в Америке, а в России были те лекарства, которые могут спасти больных детей. Это упразднит детские дома за ненадобностью, потому что тогда у нас не будет ничейных сирот, тогда нам и в кошмарном сне не придет в голову, что их можно бросить на произвол судьбы.

Это ведь архетипический вопрос – и поэтому он должен прозвучать внятно и громко. И ответ должен быть таким же. А еще это античность – но вместе с тем и вполне модерновый «Тарас Бульба». Как ответил бы римлянин о своем ребенке, который вырастет карфагенянином? Как ответил бы грек о своих детях, будущих персидских солдатах? А что подумал бы казак про сына, угнанного турками или превратившегося в поляка? Еще вспоминается почему-то «Апокалипсис сегодня» – ну там, где Курц рассказывает про отрубленные детские руки и волю непобедимого народа. Видите, ответ-то наш предрешен и культурой, и историей.

Но я – я слаб. Что сказал бы я, узнай, что мой больной сын только и сможет жить дальше, лишь перестав быть моим сыном? Я еще не знаю.