Виктор ШЕНДЕРОВИЧ: Я клоун, я шут гороховый

Виктор ШЕНДЕРОВИЧ: Я клоун, я шут гороховый

Шендерович. Культпросветработник. Рыцарь непечатного образа. Пишет, как сам говорит, «шендевры».
18.12.2012

Фото: Анна АРТЕМЬЕВА — «Новая»


— Ты сочиняешь стихи, поэзия про Путина у тебя есть?

— Есть, конечно. Я написал в 2000 году стишок в соавторстве с Лермонтовым Михаилом Юрьевичем, он звучит так: «Прощай, свободная Россия, наследственности не избыть, опять мундиры голубые нас учат Родину любить. И в день стошнит еще три раза, пока не выгонят взашей от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей».

— То есть ты был уверен, что именно так и будет, еще в 2000 году?

— Нет, меня не выгнали взашей, я здесь…

— Тебя выгнали с телевидения.

— По российским меркам это не называется взашей. Я, как Кот Бегемот с Поплавским, который говорил: «А я б, например, не выдал <паспорт> такому, как вы! Глянул бы только раз в лицо и моментально отказал бы!» Я когда глянул ему в лицо, мне стало нехорошо.

— Ты посмотрел ему в глаза 29 января 2001 года?

— Да. Это была точка. Важно, конечно, личное впечатление.

— Какие глаза у Путина?

— Они у него оказались голубыми. Главное ощущение после этой встречи — физически было очень тяжело. Где-то после примерно пятой его лжи в глаза… Когда я заговорил про сидевшего в ту пору в заложниках Антона Титова, финдиректора «МОСТа». Поскольку Гусинский уехал, Малашенко уехал, а Титов не уехал, и ходил на допросы и давал показания, его арестовали. Он был заложником в чистом виде. Я с этого и начал. Я клоун, мне можно любые слова говорить.

— Ты сам решил, что ты клоун?

— Есть некоторые имиджевые вещи: Евгений Алексеевич Киселев — барин, основательный человек, серьезный, отец русской демократии, особа, приближенная к императору. А я — шут гороховый. Сижу нога на ногу, в свитерке…

— А зачем ты вообще пошел туда?

— Было чрезвычайно интересно. Про это Стругацкий написал Быкову недавно.

Быков опубликовал свою переписку. Быков спрашивал: идти или нет на встречу писателей с Путиным? Он написал: «Идите, но твердо понимайте, что это для учебника истории, для мемуаров, для главы «Мои встречи с тираном». Это такой антропологический интерес. Кроме того, была, конечно, некоторая абсолютно иррациональная, но все-таки интеллигентская надежда, что ну я же смогу, я же умею слова составлять, я смогу что-то объяснить. И я объяснил, наверное, немножко перешел границы в этом смысле.

— Что-то резкое сказал?

— Да. Мы сели, вот эта раскладка — кто как сидит. Поэтому это обращенное к Шевчуку: «Вы кто?» — это в чистом виде хамство. Потому что перед ним лежит раскладочка, и он говорил: «Светлана Иннокентьевна, Татьяна Ростиславовна, Виктор Анатольевич», сверяясь с раскладочкой.

— А меня на встрече Совета по правам человека называл «Лена» и «Елена», без отчества.

— Разводил, пытался войти в доверие. А там было все очень корректно, вежливо, слушает, кивает головой, улыбается, реагирует на цитаты. Все нормально, современный человек. Но при этом, когда я сказал, что мы пришли, так как у нас заложник, давайте выпустим заложника. «Виктор Анатольевич, что же вы хотите, чтобы мы вернули «телефонное право»?» — сказал он мне и поглядел на меня голубыми глазами. «Телефонное право» — это сказал человек, от которого только что на наших глазах вышли из кабинета Устинов, Кох, Добродеев… То есть мы понимали, что по понедельникам собирался штаб армии, тысяча человек работала на убийство телекомпании НТВ. Я сказал: «Да, я хочу, чтобы вы на пять минут вернули «телефонное право», прямо при нас позвонили Генеральному прокурору и спросили: а почему сидит человек?» Он так тонко улыбнулся. Юридически у него была беспроигрышная позиция. Каждый раз он разводил руками и говорил: «Ну, слушайте, я всего лишь президент», «спор хозяйствующих субъектов — вы хотите, чтобы я вмешивался?», «я же не могу».


Крошка Цахес