Бессточное производство История одной любви

Джордж Крукшенк. Бутылка

1.

"Если поднять мать из могилы и спросить про отца, она ответит: „Претензий нет“". Так сказал мне 40-летний Эдуард Сорокин, сын Людмилы Петровны Сорокиной, убитой своим супругом в июле 2008 года.

Эдуард Борисович не общался с отцом с 2003 года, когда вместе с женой и дочкой пришел поздравить маму с Международным женским днем. Собрали стол, мать насыпала внучке шоколадных конфет, и Борису Васильевичу это баловство не понравилось; сам он детей не баловал, драл ремнем по жопе с нежных лет. "Кормишь тут, - сказал он супруге, - волков и волчар этих, а они все равно в лес смотрят". Эдуард не поверил, переспросил: "Это кого ты назвал волчарой - внучку свою, Василису?" Отец был еще трезв, беленькая стояла на столе нераспечатанной. "Извинись", - потребовал Эдуард. "Щас!" - ответил папаша.

Он многое прощал отцу до того дня; он очень старался. Прощал даже, когда мать отказалась помочь его дочке, - в середине девяностых обнаружили гемангиому, сделали несколько сложных операций (слава Богу, удачных), но на последнюю - и на лекарства - срочно, экстренно понадобились два тогдашних миллиона, и он, конечно же, кинулся к матери, у нее были какие-то деньги (она удачно поучаствовала в первых сибирских пирамидах, подобиях МММ, и помогла сыну снять комнату на целый год, когда он учился в Иркутском университете, - разумеется, втайне от отца). И вот он стоит и умоляет: мама, взаймы же! - в школе, где он тогда работал, ему должны были десять миллионов, а в девяностых в Селенгинске и вовсе не было денег, зарплату на комбинате выдавали купонами, неразрезанными бумажными простынями, но папаша был рядом, смотрел выразительно, и мама мялась, бормотала - нету, сынок, нету. Деньги он нашел, а мать потом просила прощения. Он прощал и прежде, в юности, когда отец вбросил вдруг в его жизнь жестокий романс «ты не мой сын»: нагулявшая от кого-то живот юная мама - ах! - бросается под поезд, папа героически выхватывает ее из-под колес - и женится, чтобы снова не бросилась ("Причиной для брака родителей послужила беременность матери им", - так сформулируют потом, в обвинительном заключении, показания Эдуарда) - и терпит всю жизнь пасынка, бастарда, а что бьет - так бьет как родного; а все от душевного благородства, по высоте помысла. Он объяснял все это Эдуарду с каким-то мстительным ликованием: что ж поделать, старший сын и вправду получился чужим - если не по крови, то по духу, ценностям, да и по хабитусу, интеллигент, йопта, историк, выучился на моем горбу. Мать тогда расплакалась в ответ и закричала: "Ну что за чушь, Господи!" - но это не показалось Эдуарду возражением; "она так и не опровергла", сказал он мне; кажется, это его мучит.

Но "волчару" в адрес дочки уже не простил, не смог. И жена, до той поры говорившая "ну как же так, ну родной отец все-таки, какой бы ни был...", - жена тоже поняла все сразу про его папашу. Встали, вышли.

Больше не возвращались. Он видел мать за полгода до ее смерти, отвозил в больницу, у нее был токсический гепатит, - и она была, так привычно, в синяках и ссадинах, и он печально, безнадежно, в миллионный раз сказал ей: мама, он же забьет тебя. И мать ответила смиренно: ну, если зашибет, то зашибет.

В июле 2008 года ему позвонила соседка, и он примчался. Мама лежала рядом с диваном, на полу - как никогда чистом, свежевымытом; потом в протоколе напишут - "в позе эмбриона".

И совершенно голая.

Между зубов у нее был аккуратно вставлен бычок, окурочек; пепла на полу не было.

И она была еще теплая, его мать.

Он взял ее на руки, уложил на кровать, прикрыл одеялом - и сидел около нее какую-то вечность, пока не захлопали двери, не забегали люди, повторяя "убил, убил", - а папаша, пьяненький, несчастный, сидел уже в камере, бормоча "что я наделал-то, что наделал, ой".

Через полгода отца выпустили.

2.

Поселку Селенгинск всего полвека, и эти полвека он живет под чужим именем. Топонимическое наложение: взяли, значит, и присобачили новорожденной заводской слободе богатое, достославное имя легендарного города - оплота забайкальской колонизации, где строил острог Абрам Петрович Ганнибал и более двадцати лет томилась гламурная заговорщица, "германский агент" Наталья Лопухина с вырванным по приказу веселой царицы Елисавет языком, а потом декабристы Бестужевы и Торсон. В середине позапрошлого века один из самых интересных городов Забайкалья был оставлен измотанными наводнениями и землетрясениями жителями, и на другом берегу Селенги выстроили Новоселенгинск, - ныне это большое село в Селенгинском районе, с музеем, библиотеками, больницей. Там - да, плотная культурная память, миф и предание, а самозваному Селенгинску Кабанского района досталась куцая биография моногорода (точнее, поселка, пгт, звание города он никак не выслужит, несмотря на немалое - более 15 тысяч - население и вполне городскую инфраструктуру). Правда, в новейшей истории он успел засветиться. Строительство Селенгинского целлюлозно-картонного комбината было объявлено одной из тридцати пяти Всесоюзных ударных комсомольских строек, - что, однако, не помешало ему стать одним из советских долгостроев. Около 4000 человек строили комбинат в общей сложности 14 лет, с 1959-го по 1973-й, проект то и дело мучительно перекраивался, менялись проектные задания и плановые мощности. Селенгинск в полусотне километров от Байкала, но река Селенга - самый большой приток великого озера, и одной из причин такого практически саботажного режима строительства стала поднявшаяся в 60-х первая "байкальская экологическая волна". В 1966 году 36 ученых и деятелей культуры напечатали в «Комсомольской правде» взволнованное письмо "Байкал ждет", в котором прямо-таки в блоковском духе ("Есть еще океан") предрекли экологический апокалипсис и возмущение подземных стихий, если не будет проведен демонтаж двух индустриальных монстров - Северобайкальского ЦБК и Селенгинского ЦКК (в последний к тому времени уже были вложены 40 миллионов полновесных советских рублей). Сейсмичность зоны - 9 баллов, шутка ли? Уже через месяц после статьи Совмин, Госплан и куча госкомитетов провели большое совещание по вопросам сохранения Байкала. Секретарь Бурятского обкома КПСС Модогаев, начав выступление с придурковатого "я, товарищи, научно говорить не могу", строго напомнил, что "по справке местных научных органов" вокруг Байкала гниют и горят 250 млн кубов перестоявшего леса - несбывшейся целлюлозы, да и вообще зачем "все время пишут страхи. Мы же не в Америке живем, у нас народ не боится". Байкальская тема стала гражданским хитом, сгенерировав - в те-то времена! - сотни общественных дискуссий, и даром что ли Сергей Аполлинарьевич Герасимов с его гениальным конъюнктурным чутьем уже в 1969 году выпустил двухсерийный фильм "У озера", где студентка Белохвостикова пронзительно читала "Скифов" рабочей молодежи, а отец ее, ученый Жаков (уходящая натура: старорежимный интеллигент-охранитель, прекраснодушный, исторически ограниченный) помирал тихой естественной смертью, освобождая жизненное пространство для вдохновенного красного директора, сентиментального скифа Шукшина. Кампания имела некоторый результат - ЦБК и ЦКК запустили с очистными сооружениями, очень несовершенными, но по тем временам - не худшими; конечно, и Байкал, и Селенгу все равно изрядно загадили, но все же не в той степени, в какой намеревались поначалу. "А рыбы зело в нем густо; осетры великия и таймени и жырны гораздо, - нельзя на сковороде жарить: жир все будет", - такого миражного "Байкалова моря", восхитившего протопопа Аввакума, и не было уже к XX веку. В 1990-м, после второй волны байкальского протеста, ЦКК перевели на полностью бессточный, замкнутый цикл, особо подчеркивая "впервые в мире"; жители Селенгинска, впрочем, относятся к феномену бессточности скептически, жалуются на отравленную воду и неблагоуханный воздух и говорят о резком росте онкологических заболеваний; старший ребенок Эдуарда Сорокина умер в 9-летнем возрасте от рака крови.

3.

Будущие супруги Сорокины встретились здесь в начале 70-х, - он из Томской области, она из Красноярского края, оба со среднетехническим образованием. Поженились, получили двухкомнатную квартиру в микрорайоне Березовый, родили троих детей. Они были поселковый средний класс - вполне состоявшиеся специалисты, разночинцы, дача, мотороллер, подписные издания. Людмила Петровна работала на железной дороге, потом - в должности сестры-хозяйки в поликлинике, Борис Васильевич - на электростанции, на умной, фактически инженерной должности "электрика-электронщика", у него даже был свой кабинет, а в последние годы перед пенсией работал мастером производственного обучения. По дежурному ходу мысли, я сразу предполагаю нереализованные амбиции, невроз невостребованности, но Эдуард отвечает, что способности и интересы папаши были незаурядные, однако карьерных амбиций не было, от каких-то назначений он даже отказался, там нужно было доучиваться, а это труд. Папаша, чисто по-технарски, имел хобби - "детальки": радиодетали и лампы, провода и клеммы, собрать-разобрать, припаять, настроить, и даже в маленькой квартире у него была выгорожена своя мастерская. Борис Васильевич был совсем не серым человеком, выписывал много технических журналов, да и художественной литературы в доме было достаточно. Особенно он уважал криминальные романы - именно это, как считает Эдуард, потом пригодилось ему в составлении алиби.

Во всем прочем бытовое поведение Бориса Васильевича описывается в простейших и популярнейших глаголах "пил и бил", а бытовое поведение Людмилы Петровны - "терпела и покрывала". Впрочем, пила и Людмила Петровна - с 1983 года, после того как Сорокины сдали дочь-инвалида в психоневрологический интернат. Решение расстаться с больным ребенком было вызвано не жестокосердием, но суровой нуждой. Девочка родилась здоровой, но, переболев энцефалитом, осталась на уровне развития годовалого ребенка - и требовала непрестанного присмотра, совершенно невозможного в семье, где старшие работают, а младшие учатся. Никто не осуждает Сорокиных: жизнь, говорят, есть жизнь, к тому же девочку (сейчас ей 37) они постоянно навещали, возили вкусности, слушали, как она говорит "папа, мама", а больше, кажется, не говорит ничего, - но решение это, конечно, было разрушительным для Людмилы Петровны. Вариант какой-то другой жизни - уйти с работы, нанять сиделку - даже и не обсуждался, прежде всего, потому, что Борис Васильевич был не тот человек, с которым можно все это обсуждать. Главным носителем трагического сознания в семье был именно он - сын матери-одиночки, рожденный в послевоенной деревне, сполна собравший насмешек и унижений, сиротства и голода (вроде бы в послевоенные-то годы, при тотальной безотцовщине, незаконнорожденность не то чтобы ужас-ужас-ужас, даже и для патриархального сибирского села - но семейная версия была именно такова: травили невыносимо). Людмила Петровна же выросла в нормальной добропорядочной семье, при двух родителях, что неоднократно ставилось ей в вину. Мать Бориса Васильевича любила, да и сейчас любит сына вечно виноватой любовью, вечным покаянием за недоданное в детстве, за деревенские обидки, за плохую обувку, за что-то еще. Эдуард рассказывал, как бабушка привозила внукам гостинцы - по одному пирожку в руки ("зайчик прислал!"), сыну же присылала и деньги, и пышные посылки с деликатесами и промтоварами повышенного, так сказать, спроса.

4.

Констатируя, что Борис Васильевич исправно, трудолюбиво бил супругу, и это было одним из главных его удовольствий по жизни, мы, конечно, вступаем в глухой российский канон. Однако творческий человек, он и в битье творческий: бил разнообразно, предпочитал в живот, в печень, но и головой не брезговал, иногда позволял себе особый кайф - раздеть и бить уже голую. С утра пораньше, подкрасившись, уложив волосы, замазав синяки, Людмила Петровна отправлялась на свою чистоплотную работу, - и ни одной жалобы на супруга, ни тени упрека: железное "сама упала" (сколько трупов было и будет под этой великой женской формулой - не сосчитать).

Бессточное производство. Жизнь в поселке - как в аквариуме, все знают всё, но Людмила Петровна упорно повторяла про "упала" и защищала мужа в спорах с сыном.

Ей было куда уйти, говорит Эдуард, она не была кроткой и безответной - отчаянно ругалась со свекровью, когда та приезжала, да и вообще умела постоять за себя. Но все, что касалось Бори, было неприкосновенным для критики. Боря был по жизни перестрадавший (бастардское детство), больной (гепатит В), высокоразвитый (угнетенный низким окружением) - помимо любви и заботы, она отдала Боре даже виктимность: жертвой был он, не она.

Борису Васильевичу к тому же благоволили бабы. Соседка фыркает: идет такое-смотреть-не-на-что - в красной вязаной шапке - а женщины-то все за него горой, вы его не трогайте, он хороший, умственный мужчина. Не ученики, заметьте, - те и вовсе терпеть его не могли, прозвали Дихлофосом, и не мужики-преподаватели, а образованные женщины, коллеги. Находили в нем какое-то умное содержание. Харизма, что ли? Ну, типа того. Я безуспешно пыталась рассмотреть харизму на видеозаписи допроса, где Борис Васильевич рассказывал, как убивал жену, - ни следа, ни записочки: как и положено домашнему беспредельщику, Борис Васильевич трогательно, щемяще невзрачен. Черты лица мелкие, пальцы прыгают, голову задирает, хорохорится, голос хрипло-высокий, губы поджатые - решительно не на чем задержаться и самому непритязательному женскому вниманию; а вот, поди ж ты: плейбой.

Ранний выход на пенсию - Борис Васильевич вышел в 55, хотя мог бы остаться и до 60, - практически лишил их социальной жизни, насмерть приговорив друг к другу. Последний год они не принимали гостей. Людмила, изредка выбираясь на улицу, уже не замазывала синяки, к тому же навалились болезни, ходить было трудно. Соседи и родственники, изредка проникавшие в квартиру, отмечают чудовищную запущенность. Людмила Петровна угасала - не физически, так психологически. Борис Васильевич, напротив, был бодр, энергичен, ходил на дачу, покупал еду, к вечеру непременно приносил пол-литровочку - и в печень, и в голову. Показательно, что при своем 35-летнем садистическом стаже Борис Васильевич ни разу не попадал в поле зрения милиции - ни одной административки: в отличие от большинства жертв домашнего насилия, пишущих заявления вечером и исправно забирающих их с утреца, Людмила Петровна ни разу ни оскоромилась жалобой. Только нескольким близким подругам да невестке признавалась: бьет. Хотя чего признаваться, у нее на лице все было написано - на лбу, на скулах.

5.

Это было медленное, механическое убийство, юридически - нанесение тяжких телесных. "Двадцать второго ушел на дачу. Пришел, принес водки, поужинали, легли спать, она... как сказать... обмочилась в постели... ну я ее ударил кулаком пять раз... Двадцать третьего ушел на дачу... Принес водки, поужинали... Легли спать, она меня снова занозИла, я ударил..." ЗанозИла означает, по материалам дела, "нецензурно выразилась", - к пенсионному возрасту Людмила Петровна стала немного бунтовать, обзываться, как же тут не ударить.

Ночью ей стало совсем плохо. Она умирала. Борис Васильевич решил, что если баба способна от чего мучиться, то от похмелья, и снова принес водки. "В процессе распития между ними произошла словесная ссора", и он снова ее побил. В пять утра заснул - должно быть, с чувством хорошо сделанной работы. Когда проснулся - мертвая Людмила Петровна лежала на полу.

6.

"Снятся людям иногда голубые города", - это, кажется, Эмиль Горовец. Или вот, более позднее, бардовское: "Руку дай, сходя по лесенке, на другом краю земли, где встают, как счастья вестники, горы синие вдали", - но что-то же должно было задержаться от великого мифа, думала я, рассматривая Селенгинск, окруженный синими горами, от того ошанинско-колмановского, добронравовско-пахмутовского лирико-героического космоса, с его таежными вальсами, навстречу утренней заре по Ангаре, по Ангаре, с гудящим БАМом, яростным стройотрядом, кокетливыми бирюсинками и комсомольским звездами, зажженными над высокой тайгой?

Оперуполномоченный Андрей Бутаков (умный мент, большая редкость) говорит, что в поселке высокая преступность - потому что на строительстве было много освободившихся уголовников, и дети воспроизводят. Вот недавно один, уже судимый за убийство, - забил любовницу, отнес на окраину, закопал, да если все рассказывать... Мы подходим к "поросятам" - так прозвали три ветхие двухэтажки, невероятно, что они не падают, - такая гниль, ржавь, осыпь, труха, такая грибковая живопись, неужели здесь живут? - еще как живут: из квартиры выходит девушка и объясняет, что сама она из-под Гусиноозерска (соседний район), из умирающего поселка, где нет электричества, остались сто человек, на них просто не тратятся с электричеством, невыгодно, - а здесь, по крайней мере, есть вода и свет, хотя потолок. Конечно - в любой момент, и пока мы разговариваем, я думаю, что вот сейчас, сейчас, разверзнется под ногами мягкий, как мох, разноцветно гнилой пол. Хозяин местности, ЦКК, срезал социалку до минимума, но как бы ни ругали его - если Дерипаска закроет производство, рухнет все, решительно все, поселка не будет. Сам Селенгинск, впрочем, вовсе не выглядит деградирующим, это довольно аккуратное, двух-трехэтажное поселение, с гимназией, школой искусств и спортшколой, остатками добротного комбинатского соцбыта - ДК, бассейн, да и в самих ландшафтах поселка есть геометрия, какой-то строгий невоплощенный замысел. Возникни Селенгинск хотя бы на десять лет раньше - ему остались бы в наследство несколько ампирных зданий, розовая ли, серая ли патетика с белыми колоннами, какие-нибудь львы у ДК, как во множестве таких же уральских, сибирских моногородов, - но Селенгинск попал в хрущевский минимализм, в нем же и остался, и сформировавшийся здесь уклад, похоже, так же чужд и пафосу, и декору.

Адвокат Иосиф Павлов, защищавший Сорокина, с удовольствием рассказывает "провинциальные анекдоты" про местные маргиналии. Вот недавно ровно такой же случай: красавец, начальник участка, в галстуке и костюме ходил! - забил супругу-медработника разделочной доской. Ревность, алкоголь, все такое. На станции Посольская девица родила тихо где-то в сарайчиках и похоронила новорожденного в снегу, а сестра ее родная убила пятилетнего сына.

Адвокат Павлов, даром что государственный защитник, защищал Сорокина в 2008 году. "Я и сам ему практически поверил", - с улыбкой говорит он, отводя глаза. Бориса Васильевича выпустили, не найдя убедительных улик.

7.

Свидетели говорят про Бориса Васильевича практически одно и то же: "наглый, агрессивный, жестокий, безжалостный". Людмилу Петровну характеризуют исключительно позитивно - как "добрую, вежливую, участливую женщину". В одном из показаний добавилось слово "хитрый". Борис Васильевич сам и выстроил защиту: а не убивал! Был на даче, есть свидетели, кто избил - не знаю, но утверждаю: кто-то, не я, - и три года, без малого, не могли доказать.

Раздевание Людмилы Петровны, объяснил мне Эдуард, было не глумом, а сокрытием улик. Борис Васильевич снял одежду и постельное белье с пятнами крови, и когда сын пришел, в машинке было мокрое, уже выстиранное белье; небывалая чистота в доме - отсюда же. Для чего был окурочек - неизвестно, наверное, для художественной завершенности. Детальки, детальки.

Поразительно, как грамотно, быстро, умело он все это проделал, попутно накачиваясь водкой - пьяненький, болезненный, хнычущий почти 60-летний человек. В "одних трениках", говорит соседка, пришел вызывать скорую. "Что, Борис, убил-таки Люду?" - спросила она. "Да", - кивнул он. Но уже через несколько часов, в камере, он сконцентрировался и вернулся к самозащите, - и оказалось, что всеобщее знание о жестоковыйных практиках Бориса Васильевича, как и всеобщая убежденность в его вине, - бессильны, потому что убежденность нельзя конвертировать в доказательства, а без них дело неизбежно развалилось бы в суде.

Дважды возбуждали дело - дважды закрывали. Дихлофос гарцевал на свободе, ходил по поселку, головы не опуская, красная шапочка, цепкий взгляд - и выцепил себе новую подругу жизни, молодую интересную даму трудной судьбы.

8.

Я хотела встретиться с Оксаной М., но она оказалась под стражей - попала по какому-то карманному делу. Оксане под 40, она рослая женщина с правильными чертами лица и, наверное, заслуживала бы какой-то другой планиды, но ей досталась та, которая досталась. На видеозаписи она дает показания, положив ногу на ногу, и как-то даже обидно, что такие стати обломились Дихлофосу. Она из соседнего поселка, после семейных драм и жизни, определявшейся общей нестрогостью нрава, оказалась совсем без жилья - и, что называется, прильнула к обеспеченному вдовцу. Борис Васильевич пленил ее туманными обещаниями жилплощади. Надо ли говорить, что очень скоро синяки и кровоподтеки покрыли и симпатичное лицо Оксаны. Полицейские, встречая ее, красноречиво пятнистую, спрашивали: ну что, заявление о побоях будешь писать? И однажды она сказала: буду! - видимо, квартирные грезы к тому времени растаяли безнадежно.

"Первый раз он избил ее очень сильно, бил кулаками и ногами, обутыми в ботинки, по голове и телу. Она заметила, что после избиения Сорокин сразу же расслабляется, успокаивается. Вспышки агрессии у него беспричинные и неожиданные, свои поступки он не объясняет... Излюбленным способом у Сорокина является нанесение ударов кулаками с большой силой в область печени и почек, бьет он с большой силой, серией ударов с короткими промежутками...» (из обвинительного заключения).

Но Оксана показала больше. Во время первого избиения он сказал ей: "Заткнись, сука, а то я завалю тебя, как жену свою завалил", - с тех пор и побои, и прилагающийся комментарий про жену стали регулярными. Однажды они как-то хорошо, душевно выпивали, и случилась небывалая откровенность: Борис Васильевич в припадке лиризма стал рассказывать, как они с Людмилой встретились, как детей растили, и - с отдельной тщательностью - как именно он ее бил. "А бил-то зачем? - спросила Оксана. - За что?" "Выпивала, - просто отвечал Борис Васильевич. - Дом запустила, обеды не готовила..."

Дело открыли снова. Бориса Васильевича отвезли на полиграф (прежде не было такой возможности), и машина подтвердила, что Борис Васильевич врет.

Трезво подумав, Сорокин дал признательные показания. Суд, состоявшийся в ноябре этого года, приговорил Сорокина к девяти годам лишения свободы.

9.

В Селенгинске, да и во всей Бурятии, очень любят, к месту и не к месту употребляя, цитату из письма Чехова по дороге на Сахалин: "...а теперь скажу только, что Селенга - сплошная красота, а в Забайкалье я находил всё что хотел: и Кавказ, и долину Псла, и Звенигородский уезд, и Дон. Днем скачешь по Кавказу, ночью по Донской степи, а утром очнешься от дремоты, глядь, уж Полтавская губерния - и так всю тысячу верст". Мне, по сезону, достался только "Кавказ" - акварельные синие горы, про которые, впрочем, таксист Саша презрительно сказал: "Это разве горы? Это холмы. Вот у нас в Баргузине..." Поблизости от Селенгинска - дацаны, совсем недалеко - знаменитый Иволгинский, да и до Байкала полчаса: всегда кажется, что такое "место силы", такое средоточие красоты, стихии, мистики, должно было бы влиять - не то чтобы облагораживающе, но охлаждающе, что ли, - и на самые злобные, низкие души. Не влияет, конечно же. В хрупких, маленьких "голубых городах", в этих юных антропогенных образованиях, возникших в чистом пейзаже, так же, как и в среднерусских областных и районных, цветет глумливая, архаическая фабричная слобода, а на руинах советского индустриального величия, живее всех живых, куражится слободская мораль, и мурло боксирует в печень, и женщина с запудренным лицом бесстрастно говорит "упала". Нет садиста без мазохиста, и нет мазохиста без садиста, твердо говорит мне Эдуард Сорокин. Никакой региональной специфики - бурятской, забайкальской, селенгинской - эта история не показывает, она могла бы произойти где угодно, но есть какая-то отдельная несправедливость в том, что она произошла около этих синих гор, на берегах этой красивой и мощной реки, на обломках, может быть, самого человечного, самого поэтического из советских мифов.