Пока смерть не разлучит нас ...часть вторая... Александра Чернышева

               К ИСТОКАМ        Александра Чернышева

         Некоторые мои близкие друзья иногда спрашивают..зачем публиковать такие горькие вещи? Позитив лучше негатива...и так многим не сладко... а тут - такое...
    А я думаю...вот умрет мое поколение...и кто расскажет потомкам, как жили их отцы и матери, как жили  их предки? И умрет память о них вместе с нами...
    И не даром книга Александры называется " К  Истокам..." ... а повесть - "Пока смерть не разлучит нас".
    В самое тяжелейшее время сила любви способна пересилить силу смерти...И сильнее этого ничего на свете нет! И люди на смерть идут..."Смертью смерть поправ!"...
    Мы уже смотрели вперед...и на коммунизм, и на капитализм. Пора и назад оглянуться...
    Единственное,  в чем друзья и правы - это в том, что бинты надо отрывать сразу....Один раз больно, а потом боль пройдет...
    Поэтому вторую часть  публикую сразу...  не деля на главы...
                          Валентиныч...

     ПОКА СМЕРТЬ НЕ РАЗЛУЧИТ НАС

     часть вторая

Ч А С Т Ь   В Т О Р А Я

К Моте медленно возвращалось сознание. С трудом разлепив отяжелевшие веки, она обнаружила, что лежит на кровати. В комнате царил полумрак. На столе чуть теплилась керосиновая лампа, видимо фитиль был прикручен до отказа. Рядом с кроватью на табуретке сидел, сгорбившись, муж. Локтями упёрся в колени, руками обхватил голову. Вся его поза выражала горе и отчаяние. Мотя долго всматривалась в мужа и впервые, за многие годы совместной жизни, в груди её ворохнулось, удивившее её саму, чувство нежности к нему.

- Ваня, - тихо позвала она.

Он тут же встрепенулся, кинулся к ней с радостным, просветлённым лицом. Встал перед ней на колени, осторожно взял за руки и спрятал лицо в её ладонях.

- Мотя, Мотя, ненаглядная моя, - прерывисто шептал он. Мотя почувствовала, как горячая влага сочится меж пальцев. Иван плакал. И опять дрогнуло сердце Моти: «Господи, помилуй! Неужели…? Ведь столько лет прошло! Неужели он до сих пор всё ещё любит меня?!».

Запоздалое раскаяние захлестнуло её, на глаза навернулись слёзы. Она мягко высвободила одну руку и нежно погладила мужа по седеющей голове. Иван от неожиданной ласки вздрогнул, дёрнулся, как будто его током пронзило, а потом затих под её рукой, как затихает малое дитя от ласки матери. Мотя гладила мужа по голове, а у самой першило в горле от подступающих рыданий. Сколько вытерпел от неё человек, который все эти годы жил и дышал только одной ею, порой забывая о детях. Всю их совместную жизнь старался оградить её от трудностей и не его вина, что не всегда ему это удавалось. Время было такое. А что взамен дала ему она? Чем отблагодарила?

Глава 1

Тогда, в далёком 1933 году, на пепелище сгоревшего дома, она в отчаянии решила: «Всё! Всё надоело, опостылело! И эта жизнь, и Иван с его любовью и несбыточными мечтами. Брошу, его, детей и уйду, куда глаза глядят! Пропади оно всё пропадом!».

Но тут заворочался, заорал требовательно, проснувшийся младшенький, и Мотя очнулась от своей ошеломляющей ненависти ко всем и ко всему. Она села, на принесённую кем-то, табуретку и принялась кормить сына. Он впился розовым ротиком в её грудь, сопел, чмокал, захлёбывался, а она, оттаивая, ласково смотрела на него, в мыслях ужасаясь тому, о чём только что думала.

Подошёл Иван с почерневшим лицом, ввалившимися глазами, сжал Мотино плечо:

- Ничего, Мотя, ничего, - срывающимся голосом шептал он, - выдюжим. Ты только не волнуйся.

В Моте опять поднялось раздражение. Она грубо скинула его руку с плеча, ненавидяще посмотрела в глаза.

- Уйди ты, утешитель! Выдюжим, выдюжим, - зло передразнила она. - Посмотри на себя, только и остался, что в подштанниках. С чем выдюживать будем? Голые, босые, без крыши над головой. И за что только всё это выпало на мою долю?! Уйди от греха! Видеть тебя не хочу!

Мотю с семьёй приютили у себя соседи. Анисья Казимировна с Авдеем Калистратовичем поселились на краю села в заброшенной, полуразвалившейся мазанке. Кое-как залатали дырки, сложили печь, вместо кровати соорудили нары. Не ахти какое жилище, но перезимовать можно, а там видно будет.

Те же односельчане, которые не так давно завидовали им и злобились на них, помогали, чем могли – посудой, одежонкой, обувью. Кое-что выделили с артельного склада, где всё ещё хранилась всякая рухлядь, отобранная у хозяев при раскулачивании.

Мотю угнетала жизнь в чужой семье. Она с брезгливостью надевала на себя чужие обноски и с каждым днём всё больше и больше озлоблялась. Иван не смел к ней подступиться, она гнала его от себя прочь. Одна только мысль о возможной близости с ним вызывала в ней отвращение и протест. Она намеренно унижала его и видя, как он мучается, старается ей хоть чем-то угодить, мстительно думала: «Так тебе и надо!».

Через пару недель после пожара Иван ранним утром ушёл из села, предупредив Мотю, что его не будет несколько дней. Ничего толком не объяснил, сказал только, мол, есть одна задумка, может что и получится. Мотя изнывала в ожидании мужа. «Куда его понесло? Чего ещё задумал?» - терялась она в догадках.

Как-то забежала мать, Анисья Казимировна, с издёвкой спросила:

- Куда это твой подался? Может совсем тебя бросил? Останешься вот с тремя-то куковать.

- И что Вы, мама, вечно со своим карканьем?! – не выдержала, сорвалась Мотя.

- Ты как с матерью разговариваешь?! Не посмотрю, что мужняя жена! Так оттаскаю за косы, век помнить будешь!

- Как же, оттаскаете, - строптиво возразила Мотя. – Нету у Вас теперь власти надо мной. Вот так то! Нет, чтобы помочь чем, а Вы приходите и всё пилите и пилите.

- Помочь!? – чуть ли не взвизгнула Анисья Казимировна. – Мы тебя что, силком выдавали за «этого», - в её голосе явно прозвучало презрение.

- И что за дети?! – продолжала бушевать Анисья Казимировна. – Одна наперекор вышла замуж, другая туда же, а теперь помощи просите? Не послушались матери, сами в петлю залезли, вот и дёргайтесь теперь.

Разъярённая Анисья Казимировна вылетел из комнаты, так хлопнув дверью, что с потолка полетели куски обвалившейся глины. На Мотю навалилась тоска. Горькая обида на мать камнем легла на душу. И так муторно, а она ещё со своими нравоучениями. «Если бы не дети, - думала Мотя, - ей Богу, утопилась бы!».

На пятый день отлучки приехал Иван на длинной телеге. В упряжке вместо лошадей – быки.

- Собирай, Мотя, детей. Мы уезжаем.

- Куда?! – Мотя растерялась от такой вести.

- В Ким подадимся. Я договорился там, буду работать на мельнице. Всё лучше, чем тут с голоду подыхать.

- Господи! В Ким?! – испуганно воскликнула Мотя. – Это же такая глушь!

- Ну, дак что? Там тоже люди живут. И там хоть деньгами будут за работу платить, а не палочки в тетрадке ставить. Так что, собирайся, едем.

Глава 2

От Ягодного до деревни Ким 15 вёрст. На быках враз не доскочишь. Ехали напрямик. Слева позади остались деревня Щётово и деревня Кувай, справа Шумова гора, а впереди, куда ни глянешь, ровная, как стол, выжженная палящим солнцем степь. Мерно шагали быки, поскрипывали колёса, звенящая тишина навевала сон. Иван сидел на передке телеги и время от времени лениво подгонял кнутом быков, но скорости у них от этого не прибавлялось. Мотя с детьми сидела позади, погрузившись в невесёлые думы. Она вспомнила, как провожали их односельчане, мать, отчим. Люди, отводя в сторону глаза, совали им в телегу узелки с едой, чугунки, горшки, миски. Нечленораздельно бормотали «на новом месте сгодится», «доброго вам пути», «не поминайте лихом», и быстро отходили прочь. Приковылял Авдей Калистратович. Вместо одной ноги – деревянный протез. Тяжело опираясь на сучковатый посох, тоскливо смотрел на Ивана, Мотю, на детей. Губы его шевелились, но слов никто не услышал. Он, вообще, после случившегося несчастья как бы потерялся, ушёл в себя, стал ко всему равнодушный. На селе и то стали поговаривать «не умом ли тронулся Авдей. Стал сам на себя не похожий».

Анисья Казимировна непримиримо смотрела на Ивана и, если бы взгляд способен был прожигать, она бы прожгла его насквозь, так велика была её неприязнь к зятю. Она обняла, поцеловала детей, не удостоив даже взглядом, стоявшую рядом дочь, круто развернулась и пошла вдоль улицы прочь высокая, прямая, гордая и надменная.

Деревня Ким с первых минут произвела на Мотю гнетущее впечатление. Неказистые мазанки казахов с копошащимися перед ними в пыли грязными ребятишками, облезлые бараки со щелями, продуваемые всеми ветрами. У жилых домов ни кустика, ни деревца. Только вдоль небольшой речушки, протекавшей чуть в стороне, росли старые замшелые вётлы и в изобилии камыш.

Им отвели комнату в бараке. Вместо кроватей – топчаны. Деревянные полы ходили ходуном, в окне – два звена со стёклами, остальные забиты фанерой. Рассохшиеся, скособоченные двери никак не хотели закрываться. Иван сгрузил их с телеги, уехал, а Мотя села на топчан и расплакалась.

Надвигалась лютая зима, а с ней и лютый голод и холод. В промёрзшем насквозь бараке – топи не топи, всё выдувает, больше всего страдали дети. Как не берегла их Мотя, как не кутала во всякие лохмотья, три её мальчика, три кровиночки, один за другим заболели и умерли. В деревне ни врачей, ни фельдшера. Зимой она полностью отрезана от всего мира, ни дорог к ней, ни тропиночки. Откуда было помощи ждать?

Мотя, после смерти третьего сына, слегла. Она лежала молчаливая, безучастная, ко всему равнодушная. Отказывалась есть и пить. У неё было одно желание – умереть. Уснуть вот так и больше не проснуться. Иван, сам почерневший от горя, не отходил от Моти ни днём, ни ночью. Боялся- оставь её хоть на немного, наложит на себя руки.

Зиме, казалось, не будет конца. Дороги и летом-то мало торённые, а уж зимой и того хуже – непроходимые. Мельница, где работал Иван, остановилась, молоть нечего. Во всех домах царил голод. Совсем ослабевших и особенно детей быстро прибирала смерть. Люди не выходили из жилищ, сберегая остатки сил. Мёртвых не хоронили, складывали в холодном амбаре дожидаться время, когда можно будет вырыть могилы. Мало кто в Киме пережил эту зиму. Пережили и Мотя с Иваном.

Когда отзвенели весенние ручьи, появилась зелёная травка, , Мотя, до этого времени не проронившая ни одного слова, попросила Ивана вывести её на улицу. Кое-как доковыляли до лавки под окном. Мотя обессилено прислонилась спиной к тёплой стене барака. Иван бережно поддерживал её. Впервые за долгое время на исхудалом лице Моти появилось подобие улыбки.

- Вот и дожили до весны. Детушки наши только…, - голос её прервался, из глаз полились слёзы, скатывались по впалым щекам за ворот платья. Иван гладил её по волосам, по плечам, утирал ей слёзы и сам, чуть не плача, всё шептал:

- Мотенька, успокойся, голубушка, их теперь не вернёшь. Надо думать, как жить дальше. Об одном прошу, не бросай меня, мне без тебя не жить.

Мотя вдруг поняла, всё это время Ивана мучила и страшила мысль, что, потеряв детей, она его бросит. Да, у неё не раз мелькала такая мысль, но сейчас ослабевшая, обессиленная, она не в состоянии была прийти к какому-либо решению.

«Надо окрепнуть, поправиться, - думала она, - а там, как Бог рассудит».

Сейчас же, глядя в тревожные глаза Ивана, она только пожала неопределённо плечами. Но ему и этого, не совсем уверенного жеста, было достаточно, чтобы понять, Мотя не собирается его бросать сию же минуту. Он заметно повеселел.

Когда просохли дороги, из района прибыли уполномоченные с небольшим обозом семенного зерна и с несколькими мешками муки. Муку раздали по семьям, досталось по полпуда на человека. Люди и этому были рады. Появилась надежда, что дотянут до нового урожая. Набожные бабы крестились: «Дал бы только Господь урожай».

Мотя всё лето просидела дома. Выйдет на улицу, сядет на скамейку и лениво наблюдает за всем, что вокруг неё происходит. Иван по целым дням пропадал на работе. Опять заработала мельница. Зерно подвозили из Мрясово, Каменного брода, Кувая. Посытнее стало дома. Мотя с каждым днём чувствовала, что тело её всё больше и больше наливается силой. Она пополнела, ещё больше похорошела. Хоть и скуден был контингент мужчин в Киме, а и те сворачивали шеи, когда проходили мимо Моти и восхищённо цокали языками. Иван замечал всё это, в душе страшно ревновал жену, но при ней никогда не показывал виду, боясь обидеть, или того хуже, оскорбить её безосновательными подозрениями.

Моте доставляло удовольствие наблюдать за очумелыми мужиками и сознавать силу своего очарования над ними. Она с усмешкой принимала неуклюжие ухаживания некоторых из них, но и только. На самом деле ей никто не был интересен, она была одинаково равнодушна ко всем, в том числе и к своему мужу. Когда Мотя оправилась окончательно, у неё снова появился интерес к жизни. Убогость деревеньки, их быта, , стала её тяготить чем дальше, тем больше. Хотелось в Ягодное, где много людей, где всё совсем по другому. Хотелось увидеть мать, отчима. Ведь после того, как они с Иваном уехали, оттуда никакой весточки не пришло. Да и с кем её было посылать? Кто в такую глушь поедет?

Однажды, сидя с мужем за вечерним чаем, Мотя с тоской сказала:

- Хочу уехать отсюда.

На лице Ивана отразился испуг. Мотя сразу это заметила, усмехнулась.

- Поедем назад в Ягодное, а? Сил моих нет дальше жить в этой дыре!

- Нет, Мотя, только не в Ягодное. Опять работать за «палочки», а взамен кукиш получать? Хочешь уехать, давай уедем, вот хоть в Каменный Брод. Там Мрясово рядом, дорога на Кувай есть, захочешь, можно туда сходить.

- Говорят, что Каменный Брод змеиное место, а я змей боюсь.

- Чудачка ты, Мотя, что они змеи-то, по улицам что ли ползают?

- Ну не знаю, не знаю, так говорят. Можно сходить посмотреть.

- А, что же, и сходим. Хоть бы в это воскресение.

На том и порешили. Деревня Каменный Брод оказалась не многим лучше Кима, но всё же лучше. Почти рядом с речкой Кувай, на противоположном берегу которой, раскинулось большое казахское село Мрясово. Ивану не составило труда договориться с Управляющим отделения совхоза о работе. Прознав, что Иван силён в технике, он с радостью согласился принять его. На отделение пригнали первый трактор, а тракториста днём с огнём не сыщешь и Иван подвернулся как нельзя кстати.

В марте 1935 года Мотя с Иваном, погрузив на телегу свой нехитрый скарб, направились в деревню Каменный Брод. Перед отъездом они сходили на кладбище. Мотя припала к кресту, под которым лежали три её сына, и горько рыдала, прощаясь с ними.

Глава 3

Прошло несколько лет. Мотя с Иваном и трёхлетним сынишкой возвращались в село Ягодное. Ивану никак не хотелось туда возвращаться, но Мотя настояла на своём. Мать передала весточку, что Авдей Калистратович очень плох. Моте Иван предлагал поехать одной, навестить родных, но Мотя заупрямилась – только насовсем.

- Я хочу в Ягодное! – непререкаемо заявила она. – А ты, если не хочешь, можешь оставаться тут хоть до скончания века.

Знала Мотя, чем мужа припугнуть. После такого заявления он не посмел с ней спорить.

Когда они въехали в Ягодное, Мотя недоумённо стала смотреть по сторонам. Куда девалось большое, некогда богатое село? Обветшалые дома, покосившиеся ворота, разобранные плетни вокруг дворов, почерневшая, трухлявая солома на крышах.

«Батюшки, что же это с селом-то сделалось?!», - ужаснулась Мотя.

Подъехали к лачуге, где ютились мать с отчимом. У открытых дверей стояла Анисья Казимировна, молча наблюдала за их приближением. Сдержанно обняла дочь, задержалась взглядом на выпирающем Мотином животе, , молча кивнула Ивану, подхватила на руки пацана. Маленький Ванятка хватал её за нос, уши, дёргал за волосы и вопил:

- Ты кто?! Ты кто?!

Анисья Казимировна шутливо отбивалась от внука, смеялась:

- Бабушка я твоя, вот кто. – Опустила его наземь, шлёпнула по попке, - беги, пострелёнок, играй во дворе.

Авдей Калистратович лежал на палатях бледный, исхудавший, с потухшими глазами. Увидел вошедших, чуть оживился. Анисья Казимировна суетилась в кухне, собирала на стол нехитрую снедь, а Авдей Калистратович поманил к себе пальцем поближе Мотю с Иваном, зашептал прерывисто:

- Умираю я, вы мать не бросайте, не сможет она одна.

Иван что-то хотел возразить, но Авдей Калистратович не дал ему слова сказать.

- Знаю, Иван, не ладите вы с ней, но ты уж, прошу тебя, терпи, ради нашей дружбы с тобой, ради Моти, ради детей. Вижу скоро ещё родится. Она где и поможет чем.

Авдей Калистратович замолчал, устало прикрыл глаза. Такая длинная речь его совсем обессилила. Когда Мотя с Иваном потихоньку стали пятиться к порогу, он опять открыл глаза, чуть слышно прошептал:

- Мотя, подойди, касатка моя.

Мотя вернулась, села рядом с отчимом.

- Наклонись, - Мотя наклонилась к самому его лицу. – Держись, Мотя, Ивана, - чуть слышно сказал он, - не знаешь ты ему цены. Попомнишь мои слова. А теперь иди, устал я.

Через неделю Авдея Калистратовича схоронили. Мотя с Иваном и сынишкой остались жить у матери. Ивану, как он в душе не противился этому, пришлось идти работать в колхоз. Мотя вскоре родила девочку и они с матерью занимались детьми, копались в крохотном огородике, где у Анисьи Казимировны были посажены помидоры и огурцы, капуста и картошка, свёкла и морковь, всего понемногу.

- Мы с Авдеем, - рассказывала мать, - только с этого огорода и выжили. Да только видишь, как получилось? Авдей то, после пожара стал как вроде не в себе. Каждый день ходил на пепелище, всё свой инструмент искал. УЖ я ему втолковывала, втолковывала, что сгорел он, а ему всё едино – ходит и ходит. Ох! Как мы с ним намучились, не приведи Бог!

Мотя слушала мать, а сама думала: «Эх, мама, знала бы ты, как я намучилась!».

- Как же вы деток-то не уберегли? Уж большенькие были, - спросила мать.

- Слава Богу, сами выжили, а деток, деток-то ещё нарожаю.

Мотя старалась говорить спокойно, но сердце мучительно сжалось, перед глазами, как живые, встали три её сыночка, в ушах зазвенели их весёлые голоса. Мотя охнула, повалилась на грядку и зашлась в крике. Испуганная Анисья Казимировна кинулась к ней:

- Ах, я старая дура, для чего напомнила? Ну, Мотя, доченька, успокойся.

Она опустилась рядом с дочерью, положила её голову к себе на колени, стала гладить по волосам, успокаивать. «Ох, язык мой, - думала Анисья Казимировна, - хотела уязвить Ваньку-то, а вон как вышло. Ваньки-то и рядом нет, а дочери в самую рану ковырнула».

Глава 4

Шли годы. Перед самой войной Мотина семья покинула село Ягодное и перебралась на одно из отделений Платовского зерносовхоза. Это отделение под номером 3 и деревней-то назвать было нельзя. Семь домиков сборных на два хозяина, пара длинных бараков, да вдоль речки Кувай пяток землянок. В одной из них и жила Мотя с семьёй. Уезжая из Ягодного, захватили с собой и мать, Анисью Казимировну. Мотя настояла, несмотря на протесты, впрочем, не очень резкие, Ивана. Мотя не хотела оставлять мать одну без всяких средств к существованию.

В землянке сырой и убогой, с крошечным оконцем теснота была – не повернуться. Однажды Мотя вышла из землянки с вёдрами и коромыслом. Спустилась по земляным ступеням крутого берега к реке. Зачерпнув воды, она поставила полные вёдра на мостки, а сама, опершись на коромысло, отрешённо засмотрелась в воду. Лёгкая рябь искажала её отражение. Яркое солнце высветило песчаное дно, по которому сновали юркие пескари. Под мостками плескалась вода, шелестел камыш у берега, гоготали на песчаной отмели гуси, в деревне Васильевка, на другом берегу, кто-то истошно кричал: «Петька-а-а! Петька-а-а! Быстро домой, шельмец!». Все эти звуки вокруг Мотя воспринимала как-то отвлечённо. Лицо её отражало попеременно массу чувств, которые она испытывала в этот момент. Две резкие вертикальные морщинки залегли меж бровей. Красиво очерченные губы исказила кривая усмешка.

«Вот река, течёт себе и течёт, - думала Мотя. – И будет течь веками. А жизнь? Тоже течёт, только, раз – и нету её. А что хорошего я видела в жизни своей? Через девять лет замужества – сырая землянка, вечно пропадающий на работе муж и всегда всем недовольная мать.

Мотя с тяжёлым вздохом подцепила вёдра с водой на коромысло и медленно стала подниматься по крутым ступеням. Настаивая на переезды, Мотя постоянно ждала, что на новом месте будет лучше. Она не понимала или не хотела понять, что та благополучная жизнь прошла. Лучшего уже не будет. Везде всё одинаково, куда бы они не уехали. Иван, работая трактористом, с утра до поздней ночи пропадал в поле. Являлся грязный, в промасленной одежде, усталый. Работал не покладая рук, а из нищеты никак не удавалось выбраться.

В Моте год за годом копилось раздражение и злоба. Она мгновенно впадала в ярость и тогда, за малейшую провинность наказывала детей, на Ивана срывалась, винила в том, что это он исковеркал ей жизнь.

- Чёрт страшный! – кричала она. – И зачем только я вышла за тебя?! Жила бы сейчас в городе, а не ковырялась бы в этом гов…е! Мотя, Мотя! – язвительно бросала она. – Царицей будешь у меня жить. Вот так, пожила царицей! Тьфу! Пропади ты пропадом!

В такие моменты Иван виновато, молча переминался с ноги на ногу. Что он мог ей возразить? Всё правильно, это он испортил ей жизнь. Сердце его сжималось от боли. Ему хотелось прижать к себе жену, приласкать, утешить, как ребёнка. Но стоило ему только потянуться к ней, как она отталкивала его своим непримиримым взглядом, полным неприкрытой ненависти. У него безвольно опускались руки. Щемящее чувство нежности и жалости переполняло его. Вглядываясь в её разъярённое лицо, он невольно вздыхал и вспоминал ту воздушную красавицу, с руками нежными, как шёлк, лицом белым, чистым и гладким, глазами чёрными, обжигающими, влекущими. Несмотря на постоянные нападки Моти, Иван не сказал ей в ответ ни единого бранного слова. Напротив, он по-прежнему смотрел на неё с немым обожанием, она нужна ему была, как воздух, ближе и роднее человека для него не было. Знал, случись что с Мотей, он не переживёт этого. Без неё для Ивана жизнь теряла всякий смысл.

В разгар сенокоса 1939 года, Иван, по целым дням пропадавший в поле, явился домой раньше обычного. Весёлый и возбуждённый он многозначительно поглядывал на жену, потирал руки и всё приговаривал:

- Ну, Мотя, я тебе и новости принёс! Такие новости, что ты ахнешь!

Мотя, давно не видевшая мужа в таком хорошем настроении, вопросительно взглянула на него, но ничего не успела спросить, как встряла Анисья Казимировна:

- С чегой-то развеселился, зятёк? – как всегда язвительно спросила она, - Аль кубышку с деньгами нашёл?

- Кубышку не кубышку, а нашёл, - торжествующе сказал Иван и обратился к жене. – Так что, Мотя, вот какие новости, Уезжаем мы с тобой в Америку. Вот!

Мотя с Анисьей Казимировной так и сели на лавку с открытыми ртами, изумлённо уставились на Ивана. А он, довольный их растерянным видом , продолжал:

- Замирились-то наши с Германией, немцам разрешили выехать, кто куда пожелает. Сузаново-то уже трогается. Многие захотели уехать в Америку. Мои хорошие знакомые нас с собой берут. Там земли, говорят, немеряно! - восторженно продолжал он. – Владей, работай и никаких тебе колхозов-совхозов, сам себе хозяин. Ну, как ты, Мотя, смотришь?

Мотя лихорадочно соображала: «А может и правда в Америку уехать?».

Но тут, как фурия сорвалась с лавки Анисья Казимировна. Она схватила у печи ухват и со всей силы стала охаживать Ивана по спине , по плечам.

- Ты что, мать, сдурела?! – вскричал Иван, тщетно загораживаясь от ударов поднятыми руками.

- Пёс! Пёс! Пся крев! – гремела на всю избу Анисья Казимировна. - Убирайся сам, хоть на все четыре стороны, а семью не тронь! Не тронь! Я те ноги-то руки пообломаю!

Иван вылетел из дому пулей. Вслед ему всё ещё неслись проклятия тёщи. После этого случая, как не уговаривал Иван Мотю, она покорно подчинилась воле матери и больше разговора об Америке в семье не затевали.

Глава 5

В феврале 1941 года Мотя родила двойню – мальчика и девочку, а в июне началась война. Мотя, глядя на малышей, неотвязно думала: «Ну, зачем они родились? Война, Ивана заберут на фронт, а, вдруг, да убьют, что я буду делать с такой оравой?».

Мужиков призывали на фронт одного за другим, а Ивана всё не брали. Деревню наводнили беженцы, приехала и сестра Моти – Мария с четырьмя детьми. Василий, её муж, как офицер, с первых дней войны на фронте. Она осталась с детьми в Сызрани. Работать нигде не работала с отъездом мужа, средств к существованию не стало. Василий, как был эгоистом, так видно и остался им. Мог бы, как другие офицеры, присылать им свой офицерский аттестат на содержание семьи, но не присылал. Скоро нечем стало платить за съёмную квартиру. Мария написала письмо Моте и Ивану с просьбой приютить их у себя на время. Иван сразу же и с готовностью согласился.

- Пусть едут, Мотя. Не пропадать же им там одним.

- Как же, «пусть едут». Куда мы их, сами в такой тесноте, полуголодные и ещё пять ртов на нашу шею?

Анисья Казимировна, пожалуй, за все прошедшие годы, впервые посмотрела на Ивана с благодарностью. У неё сердце изболелось о старшей дочери. Но, живя здесь, как она считала из милости, не могла просить их приютить Марию с детьми.

- Что же ты, Мотя, так говоришь? Иль не сестра она тебе родная? - удивлённо спросил Иван.

- Не больно-то она меня привечала, когда у неё всё было хорошо. Хоть бы чем когда помогла. А теперь, вишь ты, вспомнила, что у неё сестра с матерью имеются. – недовольно возразила Мотя.

- Значится так, Мотя, - твёрдо сказал Иван, - пиши, Пусть приезжают. Я сам их устрою.

Анисья Казимировна, эта железная, надменная и гордая женщина, внезапно разрыдалась:

- Спасибо тебе, Иван, спасибо, - и, резко повернувшись, быстро вышла из землянки.

Управляющий отделением очень ценил Ивана, охотно шёл ему навстречу, и тому не составило труда договорится о жилье и о работе для Марии. Он и жену , всячески оберегая от тяжёлой физической работы, пристраивал, то учётчицей на ток, то кладовщицей, а то в контору вместо писаря, пока она не родила.

Иван договорился с управляющим и Мария с детьми, по приезде, поселилась в бараке, в крошечной комнатушке, половину которой занимала огромная русская печь. После города и удобной квартиры не просто было обвыкнуться с таким убогим жильём, но всё же Мария была рада и этому. Она совсем не надеялась на помощь Ивана и Моти, когда писала им письмо. А всё вышло наоборот. Иван устроил Марию на полевой стан поварихой По крайней мере сама будет сыта и детям что-нибудь выкроит. Теперь она там проживала почти постоянно, не считая дней, когда приезжала на склад за продуктами. Анисья Казимировна разрывалась на два дома. У Моти на руках двойня и там у Марии четверо, старшей девочке всего 14 лет, младшей – чуть больше годика.

Иван домой заглядывал редко, только чтоб помыться и сменить нательное бельё. Всякий раз беспокоясь о жене больше, чем о детях, он, приезжая, с порога бросался к ней, обнимал за плечи, заглядывал в глаза и робко спрашивал:

- Как ты тут, Мотя, без меня? Здорова ли?

Он смотрел на неё с глубоким состраданием и вместе с тем, с той же, что и в молодости, влюблённостью. С болью замечал новые морщинки на её лице и, не осмеливаясь сказать вслух, мысленно твердил: «Прости меня, любовь моя, прости. Жизнь готов отдать за тебя, если б только знать, что тебе от этого будет легче».

В начале октября, в один из приездов, он сказал жене:

- Вызывают в военкомат всех оставшихся в районе трактористов, сказывают, соревнование какое-то хотят устроить, посмотреть, кто лучше справится с трактором. Лучших, наверное, сразу на фронт, в танки, а кто останется, будут горбатиться в поле от снега до снега.

- Хоть бы и тебя оставили дома, - отозвалась Мотя. – А то, как я тут одна, если тебя заберут? Ты подумал?

- Подумал, Мотя, подумал. И вот что тебе скажу, лучше на фронт, чем такая каторжная работа. А насчёт того, что останешься одна, ну, что же, другие же остались и детей у них не меньше нашего. Куда же деваться – война.

- Другие! Другие! – зло запричитала Мотя. – Что мне другие!? Я о себе говорю, о наших детях! Ты что, не понимаешь?!

Губы Моти тряслись, злая гримаса исказила лицо, оно стало некрасивым и пугающим.

Иван, не ожидавший такой вспышки, не нашёлся что сказать жене в ответ и молча вышел за дверь.

Во дворе военкомата собралось не меньше сотни трактористов. Были тут и безусые парни, и мужики лет под сорок, как Иван, и совсем пожилые, но все, как на подбор, крепкие, закалённые тяжким крестьянским трудом, с руками крупными, мозолистыми.

Военком, одетый в форму лейтенанта, с худым, обветренным лицом, с внимательными серыми глазами, под нависшими густыми бровями, прошёл весь строй трактористов. С каждым здороваясь, подавал левую руку. Вместо правой руки болтался пустой рукав. Почти всех он знал, кто, откуда, и здороваясь, называл по имени отчеству. А потом началось соревнование. Иван показал такое мастерство в своём деле, что нисколько не сомневался – его-то возьмут на фронт обязательно. Но судьба распорядилась иначе. Когда до него дошла очередь, военком поздравил его с прекрасными результатами соревнования. «Ну, вот и всё, - подумал Иван. – Сейчас мне повестку вручат», - и ожидающе посмотрел в лицо военкома.

- Что ж, - сказал военком, - владеешь ты , Иван Васильевич, трактором мастерски. Из тебя бы вышел толковый танкист, но… - военком на миг запнулся, - в тылу такие специалисты тоже на вес золота. Поезжай домой, трудись, как трудился. Фронту, ой, как много нужно хлеба. Удачи тебе.

Военком крепко пожал ему руку и отошёл к другим. Сердце Ивана упало.

Весть, что Ивану дали «бронь», дома встретили с радостью. Прибежала Мария, как раз приехавшая с полевого стана за продуктами.

- Ой, Ваня, - с порога закричала она, - как же я рада, что тебя не забрали на фронт! Уж так рада!

Иван посмотрел на довольное лицо Моти, на Марию, на сынишку и дочурку, прижавшихся к его ногам, на двойняшек, посапывающих в люльке и тяжело вздохнув сказал:

- Ну, значит вот как оно получилось.

А в мыслях пронеслось: «Как же и с кем работать? Ведь, почитай, всех мужиков подгребли, одни пацаны только и остались. Э-эх! Жи-и-зня-я!».

Вечером, уже по темну, Иван уехал в поле вместе с Марией.

Глава 6

Зима 1941 года пришла с самого Покрова. Враз, без всякой раскачки налетела со снегопадами, метелями и сильными морозами. Кое-где в полях остались суслоны не обмолоченного хлеба, а в лугах стожки не вывезенного сена. Раньше, бывало, со всем управлялись вовремя, а теперь, где ж управиться, когда людей осталось в деревне совсем ничего, да и то только женщины, детишки, немощные старики и старухи.

До самого Нового года свозили на лошадях снопы и сено. Хлеб в амбары на обмолот, сено метали в стога рядом с коровником. Иван к этому времени был на центральной усадьбе, работал в ремонтной мастерской, а Моте, наравне с другими женщинами, приходилось терпеть все тяготы трудной военной зимы. Довелось помахать вилами, лопатой, проморозиться до костей.

Домой она возвращалась поздно, окончательно обессиленная и опустошённая. И так изо дня в день, изо дня в день. Изнуряющая душу и тело работа доводила Мотю до исступления. Глядя на других женщин, работающих рядом с ней, она порой удивлялась, как они ещё находят силы шутить и смеяться, когда мужья их на фронте, сами они работают, как каторжные, а их дети дома одни, без присмотра. Далеко не у каждой рядом была мать, как у неё. Всё это было выше её понимания.

В деревне исчезли из обихода соль и спички. Теперь в каком-нибудь доме сберегали в печи горячие угли и рано утром все хозяйки с железными совками бегали за углями на растопку. Печь в землянке теперь топили один раз, сберегая топливо, и к ночи в ней становилось холодно и промозгло.

Старшие дети, шестилетний Ванятка и трёхлетняя Надя, спали на печи, где ещё немного сохранялось тепло от кирпичей. Малышей-двойняшек Мотя укладывала рядом с собой, согревая их своим телом. И всё же малыши вскоре заболели. Они сгорели за одну неделю один за другим. Извещённый по телефону Иван, отмахав ночью двадцать вёрст, к утру пришёл домой почерневший от горя. На улице стоял лютый холод, но Иван сам расчистил снег, жёг костёр, оттаивал землю и рыл могилку для своих детей.

После похорон в землянке собрались соседки, Мария с детьми, Иван с Мотей и Анисья Казимировна. Все сидели молча со скорбными лицами. Маленькая Надя пристроилась у бабушки на коленях, а Ванятка то и дело подбегал к опустевшей люльке, уже снятой с крюка и всех подряд спрашивал:

- Куда подевались Женя с Валей? Где они?

Заглядывал под кровать, под полати, на печку, разводил ручонками и опять спрашивал:

- Где они?

Женщины, глядя на него, молча плакали, а Иван подхватил его на руки, крепко прижал к себе и зарылся лицом в его мягкие шелковистые волосёнки. К горлу подкатил тугой комок и он никак не мог его сглотнуть. Наконец, с трудом проталкивая слова, он обратил страдальческие глаза на жену:

- Мотя! Мотя! За что нам такое наказание?! А?! Пятерых детей схоронили! Пя-те-рых!!! И-и-ы-х!

Он отчаянно замотал головой и заплакал тяжело, надрывно.

Мотя, окаменело стоявшая в углу землянки, чуть слышно прошептала:

- Может и к лучшему.

- Что?! Что ты сказала?! – полными слёз глазами Иван ошеломлённо посмотрел на жену.

- Я сказала, - чуть повысила голос Мотя, - может и к лучшему, что умерли, Что нищету-то разводить?

В землянке повисла гнетущая тишина. Соседки, пряча глаза, неловко стали прощаться. Сталкиваясь друг с другом у двери, быстро покинули землянку. Потрясённый Иван смотрел на жену, и ему казалось, что он видит перед собой чужую, злую женщину.

Анисья Казимировна дрожащим голосом говорила, как заведённая:

- Дочка, дочка, побойся Бога, что ты такое говоришь? Окстись! Бог тебя накажет за такие слова.

- Бог?! – так и взвилась Мотя. – Где он твой Бог?! Помог он тебе чем?! А мне?!

- Замолчи! – вскрикнула Анисья Казимировна. – Замолчи! Не смей так о Боге, прокляну!

- Как же, проклянёт она меня! – слова так и сочились ядом. – Я уже проклята, раз живу такой распроклятой жизнью! Испугала чем! – уже кричала Мотя.

Мария, до сих пор сидевшая молча, порывисто вскочила, вплотную приблизилась к Моте, заговорила, глядя ей в глаза:

- Это у тебя-то распроклятая жизнь?! Ты, - голос у неё рвался, - живёшь за Ваниной спиной, как за каменной стеной! Ни клята, ни бита, ни унижена! У других мужья на фронте, а твой вот тут, рядом. Эх, сестра, сестра, тебе бы моей жизнью пожить, посмотрела бы я на тебя. Если бы мой Василий хоть наполовину был таким, как твой Ваня, я бы ему ноги мыла и ту воду пила бы. А ты? Дура ты, больше никто! Эгоистка!

Мария быстро одела детей и, выйдя из землянки, громко хлопнула дверью.

Анисья Казимировна и Иван смотрели на Мотю, одна с осуждением, другой с жалостью.

- Ну что вы смотрите на меня?! Не по нраву я вам такая?! Да?! А я вот такая, такая, такая!!! – Лицо её, вдруг, перекосила страшная гримаса, она рухнула ничком на лавку и зарыдала горько и безутешно.

Глава 7

В ноябре 1942 года Мотя родила девочку. О! Как она не хотела этого ребёнка! Она была одержима одной мыслью: «Вытравить, вытравить!». В тайне от матери ходила на другой берег Кувая в деревню Васильевку к бабке-повитухе. Обещала та помочь ей. Но Анисья Казимировна, считавшая такое дело смертным грехом, как только заподозрила неладное, стала зорко следить за дочерью, не давая ей возможности совершить такое чёрное дело.

Так появился на свет нелюбимый Мотей ребёнок. Иван же, в редкие наезды, весь лучился радостью, не мог налюбоваться девочкой, восторженно восклицал:

- Посмотри, Мотя, какая она красавица!

Мотя на это только неопределённо хмыкала. Рождение ребёнка, хоть и нелюбимого, самой Моте принесло неожиданное облегчение. Как кормящую мать, её не посылали в дальние поездки за сеном или соломой, не принуждали работать на вывозе навоза в поля, на снегозадержании и других работах, требующих длительного отсутствия. Через пару месяцев ей предложили вновь стать кладовщицей на складе. Её это вполне устраивало. Работа не трудная, рядом с домом, в любой момент можно пойти покормить ребёнка, кроме того она давала возможность хоть какие-то крохи выкроить для семьи. По военному времени и за такие крохи могли упечь в тюрьму лет на десять, но Мотя, по натуре своей безбожница, всегда говаривала:

- Бог не выдаст, свинья не съест.

Сказать, что во время войны было голодно, значит ничего не сказать. Хлеба не было вовсе. Всё до зёрнышка шло на хлебосдачу государству. В амбарах оставался только семенной запас. Женщины, работающие в амбарах, старались, под страхом жестокого наказания, хотя бы горсть зерна принести домой, чтобы, растерев его в ступке, сварить детям похлёбку. В личном хозяйстве не осталось ни у кого ни птицы, ни овец, ни свиней. Редко в каком доме была корова. Выручала неизменная картошка и тыквы, если у кого они были, да ещё подсолнечный жмых. Вся детвора ходила с карманами, набитыми кусочками жмыха, и постоянно сосала их, заглушая голод. С весны и до поздней осени дети ловили сусликов, рыбу, раков, собирали всяческую зелень, как то: дикий лук, щавель, кислятки, борщовка, морковка и другие травы и коренья. Всё это поедалось в неисчислимых количествах. Особенно хороши были суслики, зажаренные в русской печи на огромных листах или затомлённые в ведёрных чугунах. Чем не мясо? Правда, суслики попахивали травой и совсем несолёные, но зато как сытно!

Ели сусликов и в семье Баласихиных. На охоту за ними ходили Ванюшка с Надей. Бывало приносили их до двух десятков, а то и больше. Одна только Анисья Казимировна брезгливо морщилась и ругалась:

- Окаянные, всю посуду загадили этой падалью. Тьфу! Чтоб вас перекосило от них! Лучше с голоду сдохнуть, чем это в рот взять.

Но Мотя только посмеивалась. Главное дети животы набивают и не пристают к ней «мам, есть хочу».

В один из таких дней, когда Мотя только что вытащила из печи чугунок с сусликами, нежданно-негаданно нагрянул домой Иван. С порога потянул носом, мясом пахнет. Удивился.

- Мотя, откуда у нас мясо взялось?

Мотя в ответ рассмеялась.

- Мясо-то Ванюшка раздобыл. Суслики это. Вкусные, что тебе курица.

У Ивана к горлу подступила тошнота. Он схватил чугунок и опрометью выскочил с ним на улицу. Мотя стояла несколько минут в полной растерянности, а потом кинулась вслед мужу. Иван стоял на углу сарая и его всего выворачивало наизнанку. Приступы тошноты скручивали всё его худое тело.

- Да ты что, в самом деле? – накинулась на него Мотя. – Куда чугун дел?

- Молчи, Мотя, молчи, - с трудом переводя дыхание сказал Иван. – Чтоб я этой гадости в доме не видел! И чугун вон, в овраге, там ему место. И не вздумай принести домой. Поняла?!

Впервые Иван говорил с ней в таком резком тоне. Это больше всего удивило Мотю и разозлило.

- Скажи, пожалуйста, какой брезгливый! А жрать нам здесь что? Ты не скажешь? Сам месяцами дома не бывает, так тебя там хоть кормят. А нам что делать? С голоду подыхать?!

Мотя, уперев руки в бока, наступала на Ивана и кричала ему в лицо уже прямо что-то несусветное. При этом глаза её горели диким огнём, крылья носа широко раздувались, а губы кривила злая гримаса. Иван сразу пошёл на попятный:

- Ну, будет тебе, Мотя, успокойся. Прости, погорячился я. Муки вот вам принёс, дали нам, механизаторам. Поэтому и пришёл.

У порога стоял мешок, почти на треть наполненный мукой.

В суматохе его никто не заметил. Мотя как-то сразу расслабилась, радостно кинулась к мешку. Анисья Казимировнв, наблюдавшая всю сцену с порога землянки, не приминула вставить:

- Я и то им говорила, нечего в дом всякую падаль таскать, так не слушают же, окаянные.

- Вы ещё туда же, мама, - недовольно огрызнулась Мотя. – Нечего тут подзуживать.

Все вошли в землянку. За столом сидели разочарованные Ванюшка с Надей – уплыли жаренные суслики. Навстречу Ивану косолапо ковыляла маленькая Сашенька. Протянув к отцу ручонки, она вдруг чётко произнесла: «Папа». Ошеломлённый Иван подхватил её на руки, расцеловал в обе щёчки:

- Заговорила, да? Мотя, она заговорила, да?

Иван не знал, что его дочка только что произнесла своё первое слово и оно, вопреки всем законам природы, было слово «папа», а не «мама».

Глава 8

Январской морозной ночью, как раз под самое Рождество 1947 года, Иван шагал по заснежённой дороге домой. Накануне у него состоялся разговор с директором совхоза. Тот никак не соглашался отпускать его.

- Пётр Сидорович! – Взмолился Иван, - побойся Бога! Три месяца дома не был.

- Да не о том я, Василич. Конечно, дома надо побывать, я понимаю. Но ведь ни одной лошади нет, все в разгоне. На чём добираться? Подождал бы денёк-другой.

- Не могу ждать, пешком уйду.

- Экий ты, право, упрямец! – с лёгким раздражением сказал Пётр Сидорович. – Подумай, шутка ли двадцать вёрст пёхом. Мало ли что может случиться.

- Ничо, дойду как-никак. К утру дома буду.

- Ну, как знаешь. Не забудь посоветоваться с семьёй насчёт моего предложения.

- Не забуду, не забуду. Так я пошёл?

- Иди уж.

Директор Платовского зерносовхоза давно уговаривал Ивана перевезти семью на центральную усадьбу, а самому стать механиком ремонтных мастерских. И сейчас, скоро шагая по дороге, Иван думал: «Может и правда переехать в Платовку? А то, что это за жизнь? Я тут, жена, дети там, месяцами не вижу их. Потом, опять же, здесь не так будет голодно. В рабочей столовке какой-никакой суп завсегда можно получить. А что в деревне?».

В деревнях царил голод. Как не трудны были военные годы, а и теперь легче не стало. Всё то же бесхлебье. С деревни только спрашивают – дай, дай, дай. Оно, может и верно. Эвон какую войну перенесли. Сколько земли, что была под немцем, испоганили, сколько сёл, деревень, городов порушено. Надо заново всё поднимать. Казалось бы, понимать надо, а только всё же обидно. Хлеб растим, а сами его не едим. По осени дети ходили в степь собирать «кашку». Семена растения похожи на пшено, только гораздо мельче. Из этих семян варили кашу. Но без соли и без хлеба, какая это еда? Только-только с голоду не умереть. Зимой жмых и картошка. Летом, конечно, посытнее было. Рыбу ловили, раков, всякие съедобные травы и коренья собирали, тем и перебивались.

«Дети подрастают, им учиться нужно, - размышлял Иван. – Не дело это, бегать в школу в Любимовку за два километра. И то, Ванюшка четвёртый класс заканчивает, а дальше?».

Своей школы на отделении не было. Все ребятишки бегали в деревню Любимовка. Но и там только четырёхлетка была. Но самое большое беспокойство Иван испытывал за Мотю. Она с каждым годом становилась всё более и более раздражительной и нервозной.

«Эх, Мотя, Мотя! – с тоской думал Иван. – Моя любовь, моя радость, моя боль. Разве ж такой я представлял нашу с тобой жизнь? Если б мог, золотом тебя осыпал, но нету у меня его и, видно, никогда не будет».

Он вспомнил те недолгие счастливые годы, когда они жили единолично. Потом всё рухнуло в одночасье и пошли беды одна за другой. Его мысли переключились на войну. Скольких друзей он не досчитался после неё! Выкосила война почти всех мужиков Ягоднинских. Захирело совсем без них село. Вспомнил и сестру Моти Марию. Вот уж действительно чудные дела с ней приключились. Вернее не с ней, а с её мужем Василием. Осенью 1945 года он прислал из Сызрани, где они раньше жили, телеграмму: «Вернулся живой, здоровый. Днями выезжаю за вами. Готовься. Василий». Сколько было радости, счастливых слёз. Мария уже сидела на узлах. А Василий как в воду канул. Ни самого, ни весточки какой от него. Послали запрос в военкомат. Оттуда ответили, да, мол, прибыл, встал на учёт, собирался ехать за семьёй. И всё. Кто знает, что могло случиться? Время было смутное. В поездах нередки были разбои и грабежи. Может и его по дороге ограбили, убили, выбросили из поезда. А может и в самой Сызрани сгинул, не успев выехать за ними. Позже ездила туда их старшая дочь Валентина. Ходила на ту квартиру, где они жили до войны. Хозяева встретили её неприветливо. В разговор вступали нехотя. На все расспросы был один ответ «Нет не заходил», «Не видели», «Не слышали». А у самих глаза бегают туда сюда. Может привёз что Василий с войны, многие офицеры привозили. Позарились хозяева на то барахло, сами его и прикончили. Валентину выставили за дверь, не дав ей даже переночевать. Что могла сделать восемнадцатилетняя девчонка, чего добиться? Так и вернулась ни с чем. Не нашла никаких следов. Не приведи Бог, что пережила Мария. Всю войну боялась, как бы не убили. И вот, казалось бы, всё хорошо, муж здоров, приедет, Заберёт их. И будет она потом вспоминать деревню, как кошмарный сон. Судьба распорядилась по иному. Пришлось ей остаться в деревне. Возвращаться в город теперь не было никакого смысла.

«Вот такие сурпризы жизнь преподносит», - думал Иван.

Так он шагал в ночной морозной тишине, в белом безмолвии, только был слышен скрип снега под ногами. На снегу, залитом голубоватым светом полной луны, чётко вырисовывались глубокие следы санных полозьев, вешки – край дороги и в отдалении чёрные купы деревьев.

На Шумовой горе Иван остановился передохнуть. Достал кисет с самосадом, свернул цигарку, с наслаждением закурил, огляделся по сторонам. Позади остался нелёгкий подъём, впереди дорога шла под уклон. «Ну, вот, половину пути одолел, теперь под горку-то легче будет идти».

Сразу за Шумовой горой дорога разветвлялась. Грейдер, по которому до этого он шёл, дальше прямо уходил к селу Кувай. Налево от него обозначился свёрток на малоезженую дорогу. На него-то и свернул Иван. Он внимательно всматривался в заснеженную, ровную, как стол, степь, но ничего подозрительного не заметил. Он не опасался встретить на дороге в этот глухой час какого-то путника. Боялся – не напороться бы на волков. После войны их развелось в этих местах великое множество. По ночам они заходили в сами деревни и устраивали переполох в хлевах. Хлева-то, в большинстве своём, пусты стояли. За войну всю живность перевели.

Впереди по дороге сёла Ягодное, Сузаново. Был соблазн зайти к знакомым обогреться, но желание, побыстрей очутиться дома, заставило его отказаться от этого. Село Ягодное стояло будто вымершее. Нигде ни огонька, ни движения. Всё погружено в глубокий сон. То же и в Сузаново.

Когда миновал Сузаново, Иван совсем повеселел. Осталось пройти не больше двух вёрст. Считай, что дома. Он ускорил шаги, предвкушая избяное тепло, встречу с Мотей. Ох! Как же он истосковался по ней! Совсем расслабился Иван. Тут-то и подстерегла его беда, которая чуть не стоила ему жизни.

Из Большого залива, что лежал на его пути, внезапно поднялась стая волков. Их силуэты чётко обозначились на снегу. Иван резко остановился. Сердце ёкнуло, мороз пробежал по спине. «Раз, два, три… восемь!», - враз пересохшими губами прошептал Иван. Волки сели на снег и горящими глазами уставились на него.

«Вот и всё, - промелькнуло в мозгу, - тут тебе, Иван, и крышка!». Его охватила паника. Бежать некуда. Уже видны ясно дома отделения, до них всего-то полверсты осталось, но как их одолеть? Волки потянули носами воздух и стали медленно приближаться к Ивану, охватывая его полукольцом. Они были от него уже в шагах двадцати. Морды оскалены, из широко открытых пастей на снег стекала слюна. Ивана как осенило. Он сорвал с себя промасленную фуфайку, судорожно чиркнул спичкой. Пропитанная соляркой фуфайка разгоралась нехотя. Наконец вата затлела, испуская удушливую вонь. Волки недовольно завертели головами.

«Ага, не нравится?! – что есть силы закричал Иван и ринулся на волков. – Будь что будет, а просто так не дамся!».

Он бешено крутил горящую фуфайку над головой, не переставая истошно кричать. Фуфайка уже полыхала огнём, разбрасывая вокруг снопы искр. Волки шарахнулись в разные стороны. Иван ринулся в образовавшийся прогал и побежал что есть мочи, как не бегал никогда в жизни. Морозный воздух обжигал лёгкие, он стал задыхаться. Одного боялся, что споткнётся, упадёт, тогда волки сразу же сиганут ему на спину и разорвут в клочья. Крик его так был страшен, что когда он рухнул в снег у своего дома, в дверях уже стояли полураздетые Анисья Казимировна с Мотей, а за ними испуганные дети. От дома Соколовых и Згибневых, ближайших соседей, бежали люди с фонарём. Поднялся галдеж: «Что случилось?! Что случилось?!».

Иван с трудом поднялся на ноги. Внутри у него всё трусилось. У его ног в снегу догорала фуфайка. «Волки», - только и мог вымолвить он.

В наступившей тишине со стороны Большого залива раздался волчий вой, высокий, тягучий. Все невольно содрогнулись.

- Однако, Иван, ты в рубашке родился, - сказала Нюра Соколова.

- И то, правда, - поддержала Анисья Казимировна. – Иди уже в избу, застынешь.

В избе к Ивану потянулись дети, облепили его со всех сторон: «Папанька, папанька приехал!». Любимица Ивана Сашенька, как обезьянка вскарабкалась к нему на руки и, заглядывая в глаза, спрашивала: «Ты пливёз мине хлеб от зайчика? Пливёз?».

- Привёз, привёз, - крепко прижимая к себе дочку, ответил Иван. Достал из кармана ватных штанов горбушку чёрного промороженного хлеба, остро пахнущего соляркой. Саша тут же вцепилась в него обеими ручонками.

Анисья Казимировна суетилась по избе. Достала из печи чугун с горячей водой, на стол поставила миску с картошкой в «мундирах» и рядом квашенную капусту. Это была такая редкость по тем временам. Анисья Казимировна одна из первых завела свой маленький огородик, засадив его капустой. За семенами ходила в село Сузаново, к немцам, слывшим отменными огородниками.

Иван спустил Сашеньку на пол, а сам подошёл к висевшей в центре комнаты люльке. В ней, туго спеленутая, спала его младшая дочка Валя, родившаяся осенью 1946 года. Подошла Мотя, молча встала рядом.

- Как она, Мотя, не хворает? - шепотом спросил Иван.

- Здорова пока, - сухо ответила Мотя. На лице её не отражалось ни радости, ни огорчения, как будто всё, что случилось с мужем её не касалось.

Иван глянул в равнодушное лицо жены и сердце его болезненно сжалось.

Глава 9

Иван уговорил-таки Мотю переехать в Платовку. Но осуществить переезд удалось не сразу. Мотя хотела, чтобы мать поехала с ними, но Анисья Казимировна категорически отказалась. На все уговоры дочери она неизменно отвечала:

- Езжайте, коли решили, а меня увольте. Я Марию с детьми не брошу. У тебя мужик в доме, а у неё? Как она будет здесь управляться одна с малыми детьми? Нет и нет, не уговаривай.

Моте, привыкшей к тому, что все домашние заботы лежали на матери, боязно было остаться без помощи, но всё же здравый смысл победил. Детям нужно было учиться, а учиться негде. Ванюшка уже год, как болтается целыми днями на улице. Совсем от рук отбился.

К осени 1948 года переезд состоялся. Приобретённых после войны коровёнку и троих овец, оставили Анисье Казимировне на попечение. Везти их пока что было некуда. Поселились Баласихины в бараке в двух смежных комнатах. Одна комната большая пребольшая. В ней, почти посередине, стояла русская печь. Во второй комнате, поменьше, разместилась вся семья. В ней только-только умещались кровать, палати для детей, стол, несколько табуреток и семейный сундук. Отапливалась эта комната отдельно. В стену была вмурована круглая, обшитая жестью, печь. Её и топили в зимнее время. В большой комнате стоял собачий холод. В одном её углу лежала гора угля, в другом, почти до потолка, поленница дров.

Иван до света уходил в мастерские, старшие дети в школу, младших Мотя отводила в детсад. Управившись с домашними делами, Мотя не знала, чем себя занять. К новым знакомствам она не стремилась. Всё ей здесь казалось чужим, неуютным и даже враждебным. В душе она уже не раз пожалела, что согласилась сюда переехать. Очень не хватало матери, её помощи. Однажды Мотя решила сходить на железнодорожную станцию. Она была в полуверсте от центральной усадьбы. Небольшой деревянный вокзальчик, построенный ещё задолго до революции 1917 года, водонапорная кирпичная башня, ресторанчик, багажные склады – вот и вся станция.

Мотя долго стояла на перроне и смотрела, как мимо проносятся грузовые составы, то в одну, то в другую сторону. Некоторые из них останавливались на станции заправиться водой. Паровоз медленно подплывал к водокачке, усиленно пыхтел паром. От него распространялся резкий запах угольной гари, горячего металла. Густой чёрный дым застилал всё вокруг.

После первого раза Мотя зачастила на станцию. Ей особенно нравилось наблюдать прибытие пассажирских поездов. Они стояли на станции по 20 минут, а иные и больше. Пассажиры высыпали из спальных вагонов и устремлялись в ресторанчик. Там можно было поесть, выпить рюмку водки или коньяку, попить горячего чая из самовара, купить шоколад, фрукты. Мотя с завистью смотрела на проезжающих, и ей нестерпимо хотелось самой сесть в поезд и ехать, ехать бесконечно, всё равно куда, лишь бы подальше от этого убогого посёлка, от беспросветной, однообразной жизни, от кучи детей и мазутной одежды мужа. Уехать туда, где можно светло и радостно жить, носить красивые платья, иметь хороший дом, прислугу, общаться с людьми образованными, интересными. Невольно вспомнилась семья инженера, где она прослужила семь лет нянькой. Хозяйку – чистую, нарядную, ухоженную, красивую женщину, не знающую чёрной работы, не изведавшую ни холода, ни голода. Именно о такой жизни для себя она когда-то мечтала. Мотя с тоской провожала уходящие поезда. Слёзы наворачивались на глаза, в голове молотком стучало: «Господи! Неужели до конца дней мне такая жизнь суждена?!».

Ей не приходило в голову, что муж, дети, все живущие рядом люди, также трудно живут, переносят все тяготы, также страдают и мучаются. Она видела только себя, и ей не было дела ни до кого другого. И жаль ей было только себя.

Иногда Мотя заходила в ресторанчик и подолгу рассматривала витрину. За выпуклым стеклом стояли вазы с румянобокими яблоками, , золотистым виноградом. Она вдыхала их терпкий аромат, рот наполнялся слюной. Буфетчица недоброжелательно поглядывала на Мотю. Заметив это, Мотя быстро уходила, чувствуя себя при этом ещё более несчастной от сознания, что она не может себе позволить купить хотя бы одно яблоко или кисточку винограда.

Со станции Мотя возвращалась в крайне угнетённом состоянии. В такие минуты её приводила в раздражение каждая мелочь. Она без причины отвешивала детям подзатыльники, выговаривала мужу за вечно замазученную одежду:

- У меня руки уже отваливаются стирать на тебя! – в бешенстве кричала она.

В доме сразу все притихали, знали, если мать разбушевалась – лучше помалкивать. Но не только Моте не по нраву было житьё в Платовке. Иван тоже был недоволен. Опять казённая квартира, постоянный шум от проходящих поездов, гарь и копоть от паровозов. Но самое главное – не было возможности поставить свой дом, мечту о котором он лелеял всё это время. Как-то по делам ему довелось съездить в деревню Кувай. Там работал управляющим его давнишний хороший знакомый. Вернулся он из Кувая в приподнятом настроении. Несколько дней молчал, не зная, с какой стороны подступиться к Моте. Но однажды вечером, когда дети уже улеглись спать, заговорил тихо, проникновенно:

- Ты знаешь, Мотя, был я тут в Кувае, какое же место красивое!

- Красивое? И что с того?

- А то, давай уедем туда, а? Барсуков обещал помочь дом поставить.

- Опять ты за дом, ты его уж двадцать лет «ставишь» и всё никак не поставишь.

- Ну, дык, теперь поставлю.

- На какие шиши?

- Барсуков обещал для меня ссуду выхлопотать.

- Ссуду, легко сказать, а чем расплачиваться будем?

- Мотя, Мотя, главное - дом поставить, а там видно будет. Как-нито расплотимся потихоньку.

- Ой, не знаю! Надоели мне уже эти переезды. Хоть и тут не мёд, а всё же крыша над головой есть. А там? Где мы будем жить, пока ты дом будешь ставить?

- Ну, на улице не останемся, где-нигде перемогнёмся.

- И когда же ты надумал ехать?

- Если хотим зиму в своём доме зимовать, то надо ехать сейчас.

- Да ты сдурел что ли?! – воскликнула Мотя. – Март месяц, детям ещё школу надо закончить.

- Закончат в Кувае. Там тоже семилетка.

- Делай, как знаешь, мне уже всё равно. Что здесь, что там. Устала я от всей этой жизни, – равнодушно сказала Мотя.

Иван рад был уже тому, что Мотя не подняла крик, решительно не воспротивилась. Пусть, хоть и без радости, а согласилась. Теперь главное - уломать директора совхоза, чтоб он отпустил его с миром.

Глава 10

В марте 1949 года семья Баласихиных переехала в деревню Кувай. В широкие сани, прицепленные к трактору, Мотя уложила всех детей на перину, укрыла их до самых глаз ватными одеялами. Несмотря на то, что на дворе март, морозец стоял изрядный. В степи лежал ещё нетронутый снег, отливая на ярком солнце глянцевитой коркой. Мотю Иван закутал в огромный зипун, а сам в куцей телогрейке, чтобы не замёрзнуть, частенько спрыгивал с саней и бежал рядом. Детям никак не хотелось лежать без движения, кругом было столько интересного. Не обращая внимания на окрики матери и увещевания отца, они выползали из вороха одеял и с жадностью глядели по сторонам. На белом снегу далеко видно. Вот огненной стрелой промчалась невдалеке лисица.

- Смотрите! – восторженно кричал Ванюшка. – Лисица! Лисица!

Все, как по команде, повернулись в ту сторону, куда он указывал пальцем.

- Братка! Братка! – визжала Саша, - поймай мне лисицу, поймай скорее!

- Да разве её поймаешь? Видишь, как она быстро бегает.

- Всё равно поймай, хочу лисицу, - хныкала Саша.

- Не плачь, - начал было успокаивать её Ванюшка и, вдруг, опять заорал во весь голос. – Заяц! Заяц!

Заяц выскочил из сугроба, на миг замер, потом резко сорвался с места и ринулся вглубь степи. Видно потревожил его грохочущий трактор. Покинул он свою тёплую лёжку в сугробе.

Трактор медленно вполз на гору. Шумова гора, самая высокая точка на дороге. После неё пологий спуск до самого Щётова моста. Только трактор остановился, дети, как горох, посыпались из саней. Мотя тоже вылезла поразмять ноги.

Слева, метрах в ста от дороги, у стога соломы, оставшегося в поле с осени, копошилась тёмная масса. Куропатки, их видимо-невидимо. Ванюшка было ринулся к стогу, но тут же увяз в глубоком снегу по пояс. Куропатки, обеспокоенные шумом и грохотом, вспорхнули тёмной тучей и приземлились по другую сторону стога, исчезли с глаз. Иван с наслаждением вдыхал свежий, чуть влажный воздух. Глаза его молодо блестели. От открывшегося перед ним простора захватывало дух. Далеко внизу, между холмами, как в уютной раковине, виднелась деревня Кувай. В морозном воздухе ясно было видно, как из печных труб столбами поднимаются дымки.

Иван весело обратился к жене:

- Ну, Мотя, видишь, какой здесь простор?! Душа радуется! Вот поставим себе дом, ещё как жить-то будем!

Но Мотя не разделяла его восторга. Сумрачно вглядывалась она вдаль и думала: «Чего радуется. Пусть и построит какую хибару, а что изменится? Всё та же серость, убогость, грязь и навоз». А вслух выдавила из себя:

- Когда ещё построим, а до того намыкаемся по углам.

- Экая ты, Мотя, живут же люди, и мы не пропадём.

В его голосе звучала непоколебимая уверенность.

***

Дом Иван начал ставить, как только сошёл снег. Не один, а в паре с семьёй Кутельвасовых. Выбрали место на огромном пустыре между совхозными амбарами и почтой. Чтобы иметь время для строительства, Иван отказался работать на тракторе и пошёл в кузницу молотобойцем. За день намахается кувалдой, а после работы до глубокой ночи на стройке. Дома ставили глинобитные. Глину, пополам с соломой, месили быками. Потом этим раствором набивали длинные деревянные станки. В день укладывали один ряд. На другой день, пока он подсыхал, такой же ряд укладывали на втором доме. В Мотины обязанности входило месить глину. В подоткнутой юбке, с исколотыми соломой, грязными ногами, она целый день ходила по кругу, погоняла быков и проклинала всё на свете. Маленькая Саша таскала воду из родника, Надя оставалась дома готовила какую-нибудь еду, Ванюшка работал наравне с отцом. Совсем крошечная Валюська почти всё время спала тут же, рядом со стройкой, в тенёчке чилижных кустов, на разостланной дерюжке. Мотя давала ей соску из жёванного мака. Она и спала целыми днями.

Ох, и намытарились же все к концу лета, пока выводили стены. Особенно Иван. Он так исхудал, что на лице остался только один его большой нос. Да и то сказать, работа каторжная, , а еда некудышняя. Кутельвасов Пётр на кладку стен людей нанимал, а Ивану это было не по карману. Когда завезли доски и брусья для потолочного перекрытия, Иван стал оставаться в доме на ночь. Он боялся не воровства, его в те поры в деревне не было. Боялся пожара. А ну, кто забредёт из любопытства на стройку, кинет, по неосторожности, непогашенный окурок и тогда всё, пиши пропало.

Мотя, кое-как обмывшись родниковой водой, забирала детей и уходила домой. Там она падала замертво с одной мыслью, чтобы утром не проснуться. Всё тело ломило, исколотые, исцарапанные ноги саднило, натруженные ладони горели огнём.

Сашенька и Валюська теребили её: «Мам, есть давай!». Она только отмахивалась:

- Отстаньте, пусть Надя вас чем-нибудь накормит, - и проваливалась в чёрную бездну кошмарных сновидений. А утром, кряхтя и охая, с трудом поднималась и шла на стройку: «Пропади он пропадом этот дом. Все жилочки из меня повытягивал, а конца края не видно, - невесело размышляла она. - Загорелось ему (это она о муже) в своём доме зимовать. Осень на носу, разве успеем всё сделать?».

Перекрыли потолок, обмазали сверху толстым слоем глины. Тут-то Кутельвасов и заявил:

- Давай, Василич, бросим жребий, кому какой дом достанется, а дальше уж каждый сам по себе, достраивай, как можешь.

- Ну что же, раз так. Давай.

Ивану достался дом ближе к грейдеру, на ту сторону, где стояла почта. Пришла Анисья Казимировна выложить печь и голландку. Мастерица она была по этой части. Она оглядела всё вокруг. Два дома на пустыре, продуваемом всеми ветрами.

- Ох, дочка, - обратилась она к Моте, - набедуетесь вы ещё здесь. Засыпет вас зимой снегом по самую маковку. От людей на отшибе. И соседи-то, как я погляжу, не ахти то какие добрые.

- А с чего им быть добрыми к нам? Они люди не бедные, мы им не ровня. А то, что строились вместе, так пока было выгодно им. Как нужда в Иване отпала, сразу сосед заявил, что, мол, дальше каждый сам по себе.

- Вот я и говорю, набедуетесь, - ещё раз повторила Анисья Казимировна, теперь уже и не понятно про что, и скоро принялась за работу.

Мотя разводила раствор из песка и глины, дети подносили кирпичи.

Пока у Ивана выкладывались печи, у Кутельвасовых дом уже был покрыт соломой, окна вставлены, полы деревянные настелены. Во дворе поставлен добротный сарай.

- Вот что деньги-то делают! – говорила с завистью Мотя, с явным упрёком мужу. Иван помалкивал. Знал, скажи хоть слово и конца не будет попрёкам.

И всё же к концу сентября вся семья перебралась в свой дом. Без крыши, с земляными полами, с тремя маленькими оконцами. Два в горнице, выходили на юг, одно в кухне – на восток. Ни сеней, ни коридорчика, входная дверь вела в кухню прямо с улицы.

- Погибнем мы здесь зимой, - раздражённо говорила Мотя.

Но Иван был счастлив. Наконец-то у него свой дом! Пусть не такой, как он видел в мечтах, а всё же свой. Кончились их скитания по чужим углам.

***

Зима, как нарочно выдалась лютая, с сильными морозами, с вьюгами и метелями. Топить, кроме как соломой, было нечем. А что солома? Пых – и нету.Пока подкладываешь в ненасытную топку – тепло, как перестал – холод тут же сковывал руки-ноги. Дети спали на полу, в ворохе соломы. Укрывались всем, что только можно было найти в доме. Глинобитные стены, не просохшие за лето, к утру покрывались изморозью. Если ещё прибавить ко всему полуголодное существование, то картина получалась не из весёлых.

Как же все были рады наступившей весне, а за ним жаркому лету. За лето Иван поставил стропила и выложил крышу соломой. Настелили деревянные полы в доме, пристроили плетнёвые сени и такой же сарай. Перед домом разбили маленький палисадник. Посадили в нём несколько клёнов, карагачей и сирень. Мотя посеяла неприхотливые цветы – мальвы, бархотки, вьюны.

Глядя на них, точно такой же палисадник сделали себе Кутельвасовы. Огромный пустырь, до самой речки, разделили пополам. Каждый на своей половине косил траву на сено. Иван намеревался в зиму перевезти от Анисьи Казимировны корову, овец и с десяток кур. Он опять вернулся на трактор. Как-никак там были заработки побольше и осенью, помимо зарплаты, механизаторы, в отличии от всех остальных рабочих совхоза, получали натуроплату: пшеницу, отруби, отходы. Семья за время строительства вконец обнищала. Ничего не было, ни на себя, ни в себя.

Глава 11

В апреле 1951 года Мотя родила девочку, десятого по счёту ребёнка. И не хотелось ей больше иметь детей, но так случилось, что побоялась она в своё время избавиться от плода. Всё уже было приготовила для этого и видит ночью сон. Идёт она по берегу реки, держит завёрнутый в тряпицу вытравленный плод и высматривает место, куда бы его спрятать, чтоб ни одна живая душа на всём белом свете не знала об этом. Вдруг, видит, навстречу ей идёт старик. Высокий, костистый. Длинные седые волосы на голове и бороде развевает ветер. Сам одет в белый балахон, в руках сучковатый посох. Увидела его Мотя и сердце почему-то враз захолонуло. Испугалась она старика. Замерла на месте, руку с узелком за спину прячет. А он всё ближе, ближе. Идёт, посохом постукивает, глазами из-под лохматых белых бровей всю её наскрозь пронизывает. Вот уж вплотную подошёл. Остановился. Мотя стояла ни жива, ни мертва от страха:

- Не дело задумала, молодица, - грозно сказал старик. – Смертный грех губить живую душу. Проклятье ляжет на тебя, если ослушаешься.

Налетел тут с реки белый туман, обволок старика с ног до головы и пропал он, как испарился.

Мотя проснулась в холодном поту. Сердце колотилось где-то под горлом, готовое выскочить. Во рту всё пересохло. Потихоньку встала с кровати воды испить, ноги не идут. Всё тело трусится, руки дрожат, ноги сделались, как ватные. С тяжким стоном она повалилась на кровать. Тут же проснулся Иван, подскочил:

- Мотя, Мотенька, тебе плохо? – закричал он испуганно.

- Пить, - пересохшими губами прошептала Мотя.

У кровати уже стояли перепуганные Ванюшка, Надя, Шура. Надя кинулась в кухню за водой. Мотя жадно выпила полную кружку. Дрожь в теле начала стихать. «Господи, привидится же такое», - подумала она, облегчённо откидываясь на подушку.

- Идите спать, ребятки, - сказал Иван, - я сам тут с матерью посижу.

Мотя до утра спала беспокойно. Стонала, металась из стороны в сторону и кричала во сне: «Не хочу! Не хочу я!». Иван тихонько поглаживал её руки, успокаивающе шептал:

- Тише, тише, Мотя, всё хорошо, голубушка моя!

«Видно сон ей дурной снится», - подумал он.

Так появился на свет последний ребёнок в семье Баласихиных, девочка, по имени Зоя.

Мотя с виду, как будто примирилась со своей судьбой и не ждала от жизни ничего хорошего. После рождения Зои она наотрез отказала мужу в близости. Иван с головой ушёл в работу. Дома он постоянно что-то мастерил, перестраивал, подправлял. Ему доставляло несказанное удовольствие ставить забор, ворота, калитку. Строгать доски, делать летний загон для коровы. Во дворе вырыл погреб, а поверх соорудил погребку в виде шалаша. И ещё много всяческих дел по дому исполнял с радостью, в каждую мелочь вкладывал душу. Рядом с ним всегда вертелась Шура, то и дело встревала: «А это как? А это зачем? А можно я сама попробую?».Иван ласково улыбался и показывал дочери, как держать молоток, как забивать гвозди и многое другое. Порой наблюдая, как дочь на лету усваивает все премудрости мужской работы, он думал: «Почему она не родилась мальчишкой? Добрым бы хозяином выросла».

***

У них появились новые соседи. Рядом, у самой дороги дом поставили Дементьевы, со стороны Кутельвасовых – поселились Ивановы. С каждым годом соседей становилось всё больше и больше. Отдельным порядком, под прямым углом к их домам, построились Анпилоговы, Суховы, Фиталёвы, Дудырины, напротив – Дрыгины, Сапкаловы. Вместо двух домов вырос целый отдельный посёлочек, Курмыш – как его ласково называли новосёлы. Дети быстро друг с другом подружились. Мотя с Иваном тоже стали тесно общаться с некоторыми из соседей. На праздники ходили в гости или приглашали к себе. Мотя на таких гулянках порой напивалась до беспамятства. Таким образом она выказывала протест своей неудавшейся, как ей всегда казалось, жизни! С гулянок Иван приносил её домой на руках. Всю ночь просиживал рядом. Делал холодные примочки, отпаивал водой, безропотно подставлял таз, когда её тошнило.

- О-о-ох! О-о-ох! Тяжко мне! – стонала Мотя. И каждый её стон болезненно отражался на лице Ивана, как будто он пропускал через себя её мучения. Детей, в таких случаях, он отсылал на кухню и закрывал в горницу дверь, чтобы они ненароком не потревожили мать.

Наутро, с головной болью, она становилась ещё более, чем обычно, раздражительной. Она всегда жучила детей за всякую, даже малую провинность, а в такие дни – лучше не попадайся ей на глаза. Дети боялись её как огня. Может потому, и утекали из дому, лишь бы освободиться от тяжёлой опеки матери.

Первым уехал Ванюшка. Поступил учиться в Оренбургское железнодорожное училище. Ему только-только исполнилось семнадцадь лет. Почти следом за ним уехала Надя. Ей ещё шестнадцати не исполнилось.

Сурова была Мотя с детьми своими, особенно с девчонками. Бывало просятся, просятся они на речку искупаться, допроситься не могут. У неё всегда находилась для них работа. Одна дома убирает, другая двор метёт, третья воду таскает. А там ещё корове травы нажать серпом мешка два-три, огород полить, стадо встретить. И, Боже мой! Каких только дел она им не придумывала, чтобы не пустить купаться на речку, а вечером в кино или на танцы. В своём эгоизме Мотя не знала предела. Хотя ни одна из дочерей не удалась в неё красотой, но росли они здоровые, симпатичные, весёлые и жизнерадостные. Мотя испытывала болезненную ревность к их молодости. Всячески пыталась подчинить себе, подавить их волю, , принизить в собственных глазах. Надя безропотно подчинялась воле матери. Валя тоже больше помалкивала, а Шура нет, нет да и взбрыкнёт. Ну, ей больше всего и доставалось. Рубцы от порки не успевали заживать. И всё же, когда ей исполнилось четырнадцать лет, она окончательно освободилась от материнской тирании.

Однажды, отпросившись у матери на полчасика искупаться в речке, Шура ушла и забыла о времени. Мотя ждала час, два, всё больше наливаясь гневом. «Ну погоди, я тебя сейчас живо отучу мать не слушаться». Взяла палку и пошла к речке. У моста в воде куча мала. Детей не счесть. Все визжат, брызгаются водой, ныряют, гоняются друг за дружкой, хохочут.

Мотя не сразу нашла среди них Шуру. А та уже увидела мать, стоящую на круче с палкой в руке, и замерла на миг парализовано.

- Шура! А ну иди сюда! – грозно закричала Мотя. Она наблюдала, как дочь, накинув платьишко, обречённо поднималась наверх.

Как только её плечи поднялись над кручей, Мотя взмахнула палкой, намереваясь ударить её со всей силой. Дети в реке перестали плескаться, затихли и все, как один, задрав головы, наблюдали за происходящим. Шура была готова со стыда сгореть. Палка со свистом стала опускаться. Но тут случилось невероятное. Дочь перехватила палку на лету, дёрнула на себя так, что Мотя, выпустив палку из руки, еле устояла на ногах. Дочь подошла к ней вплотную. Лицо в красных пятнах, глаза горят безумным огнём, губы трясутся:

- Если ты, если ты ещё хоть раз меня ударишь когда, я не знаю, что сделаю! Я утоплюсь! – срывающимся голосом прокричала она ей в лицо.

Мотя с испугом отшатнулась, ошеломлённо смотрела на дочь, ещё не понимая, что та бросила ей вызов. Шура поломала палку о колено и, рыдая, бросилась прочь.

После этого случая Мотя опасалась с ней связываться. А через год дочь уехала из дому и поступила учиться.

Но самое большое потрясение испытала Мотя, когда подросла младшая Зоя. Та с малолетства такие закатывала ей концерты, что она терялась, не зная, как поступить. О наказании палкой уже и речи не могло быть. Стоило только ей взять в руки хворостину, как Зоя отбегала подальше и кричала ей зло:

- Дура! Дура! Только подойди!

Мотя приходила в бешенство и начинала гоняться за ней по всему двору.

- Ах, ты! Паршивка такая! Да я на тебе живого места не оставлю!

Зоя выскакивала через калитку на улицу и во всё горло орала:

- Спасите! Убивают! Караул!

- Тьфу, чтоб тебя черти забрали! – обескураженная, клокочущая от злости, Мотя уходила в дом.

Ивану, с весны до глубокой осени, пропадавшему в полях, было невдомёк, какие отношения у Моти с детьми. Сам он к детям относился тепло и уважительно. Они никогда не слышали от него в свой адрес ни грубого слова, ни окрика, ни нудных нотаций. Дети платили ему тем же, любили, уважали отца, и никогда не жаловались ему на мать. Жалели его. Ему и так доставалось. Один в доме работник, а ртов немало. Мотя, как и во все времена, считай что и не работала. Ей не приходилось, как другим женщинам, оставшимся после войны без мужей, горбатиться на фермах и полях с утра до ночи. Она даже радовалась, что дети, один за другим покидали дом. Меньше хлопот. Мотя пристрастилась к чтению. Очень ей нравились романы про любовь. Каждую историю любви она переживала так, как будто всё это с ней происходило. А то что рядом с ней живёт человек, всем сердцем её любящий, ей было как бы и невдомёк. Она эгоистично пользовалась этой любовью, ничего не давая взамен.

Она до сих пор считала, что осчастливила Ивана, выйдя за него замуж и по прежнему была занята только собой. Несмотря на многочисленные роды и доходивший пятый десяток, Мотя фигурой могла бы поспорить с молодой девушкой. Не по годам стройная, с упругой походкой, она была всё ещё необыкновенно хороша собой.

Любила Мотя прогуляться до соседей, в сельский магазин, в контору или на почту. Надевала всё самое лучшее, что у неё было. Тщательно причёсывалась, подкрашивала красным карандашом губы, чуть румянила щёки. Гордо шествуя по деревне, она всем своим видом как бы говорила: «Смотрите, как я хороша! Куда там до меня всем деревенским бабам!».

Мужики, при виде её крякали многозначительно, с завистью замечали: «Повезло Ивану с женой, ишь, какая краля!». Бабы, в большинстве своём, смотрели хмуро, недобро: «Что ей? Не изработалась, как мы. За таким-то мужем чего не жить, не красоваться». Мотя не без удовольствия выслушивала и похвалы и осуждение. Последнее вызывало у неё усмешку: «От зависти злословят».

Глава 12

Годы нанизывались один на другой, как бусины на нитку. Дети все поразъехались кто куда. Самая младшая Зоя поступила учиться в Оренбургский пединститут. Иван к этому времени вышел на пенсию и с удовольствием занимался всяческой работой по дому. Всё что-то перестраивал по новому. Косил сено, заготавливал дрова, смастерил собственную рыдванку, чтобы не одалживаться при надобности у других. Мечтал вырастить быка. Но корова телилась только тёлочками. Когда нужно было поехать за сеном ли, за дровами ли или на мельницу, всегда горестно вздыхал:

- Эх, был бы свой бык! А так опять надо идти на поклон к управляющему».

Дети теперь наведывались редко. Одна только Шура ухитрялась как-то выкраивать отгулы, кроме отпуска, и бывала дома на году 3-4 раза. Всякий раз подгадывала к какой-нибудь работе: сделать кизяк, вскопать огород, заготовить сено, дров привезти. Иван всегда радовался, когда приезжали дети. С грустью провожал их. Мотя же радовалась им два дня: первый - когда приезжали, и второй – когда уезжали. Во всё время их пребывания в доме она постоянно ворчала:

- Вот, наехали, всякий по своему хозяйничает, после них ни одной вещи на своём месте не найдёшь.

Как только кто приезжал из детей, тут же загружала работой: мазка, побелка, уборка, стирка. Иван бывало скажет:

- Бросьте, дети, отдыхайте, мы с матерью сами всё потихоньку сделаем. Ешьте больше, а то вон как исхудали в своих городах.

Мотя тут же встревала:

- Как же, сами. Они молодые, что им? Пусть работают.

Бывало так, что только за пару часов до отъезда, заканчивали, назначенный матерью, урок. Перед приходом автобуса только и успевали ноги-руки помыть.

***

Однажды зимой Мотя сильно заболела. С ней приключился сердечный приступ. Она потеряла сознание. Иван смертельно испугался. Побежал за фельдшерицей. Несколько дней и ночей Мотя была на грани смерти. Везти в больницу фельдшерица не советовала. Да и как везти? Все дороги замело, бушевавшей до этого несколько дней, метелью. Можно не довезти. «Покой, покой и только покой», - сказала фельдшерица.

Иван почти не отходил от Моти. Выскочит на несколько минут задать корове сена, напоить её и опять домой. Никогда не веривший в Бога, Иван стал молиться:

- Господи! Если ты есть, помоги моей Мотеньке. Не забирай её у меня. Не жить мне без неё, Господи!

Обхватив голову руками, он качался из стороны в сторону и стонал от бессилия чем-то помочь ей.

Именно тогда, у пришедшей в себя Моти, впервые ворохнулось какое-то тёплое чувство к мужу. Побывав в когтях смерти, она, вдруг, пронзительно ясно осознала, что всю жизнь не он при ней был, как бы в тени её, а она сама была при нём. Он тянул непосильный воз, а она только сидела на этом возу, да ещё хворостиной подгоняла. И хоть бы раз он её в чём-то попрекнул.

***

Мотя выздоровела. Её отношение к Ивану изменилось до неузнаваемости. Она проявляла к нему такое внимание, какого он не видел за всю их долгую совместную жизнь. Иван чувствовал себя бесконечно счастливым.

- Знаешь, Мотя, - сказал он ей однажды, - вот выучится Зоя, не надо будет ей полпенсии отдавать. А на всю пенсию, ох заживём мы с тобой, по пански. – И рассмеялся.

- Ладно тебе, отец. Мы и так живём, слава Богу! Дети не забывают, помогают, кто чем может. Много ли нам теперь надо?! Сыты, одеты, с крыши не капает, и то ладно.

И жить бы Ивану с Мотей дальше душа в душу. Хоть на старости лет порадоваться ему, да, как говорят: «Ты предполагаешь, а Бог располагает». В жизни можно исправить всё, кроме смерти.

В тот год, когда младшая дочь заканчивала институт, к Ивану нежданно-негаданно подкралась страшная болезнь. За всю жизнь он ничем особо серьёзным не болел, а тут, на тебе – рак.

Понимая свою обречённость, он лихорадочно, превозмогая боль, заготавливал дрова, сено, камыш, берёзовые веники. Подправлял вокруг дома завалинку, чинил забор, крышу. «Пусть, Мотя, хоть эту зиму ни в чём нужды не знает. Как же она, моя голубушка, дальше жить без меня будет?», - горестно думал Иван. Ему так становилось жаль жену, что слёзы наворачивались на глаза. О себе в этот момент он совсем не думал.

Эпилог

Уже несколько дней Иван не вставал с постели. Мотя известила всех детей. Собрались все, кроме Шуры, ей дальше всех ехать. Иван то и дело спрашивал:

- Шура ещё не приехала?

Настал роковой день. Накануне Иван потерял сознание. Уже несколько часов он стонал, метался по постели, с трудом дышал. Вокруг постели умирающего стояли дети. Мотя сидела на стуле рядом с кроватью. Она смотрела на искажённое болью лицо мужа, и леденящий душу страх сковал всё её нутро. Только сейчас она в полной мере осознала до конца, насколько была опекаема мужем всю жизнь. Почти физически почувствовала, как рушится вокруг неё крепкая защитная стена и она остаётся одинокой, слабой, беспомощной.

Вдруг, Иван затих, открыл глаза. Обвёл всех осмысленным взглядом и остановил его на жене. В лице его что-то дрогнуло. Он неотрывно глядел на неё и в глазах, уже затуманенных надвигающейся смертью, была бесконечная нежность и затаённая тоска. С обескровленных губ чуть слышно прошелестело:

- Как же ты будешь без меня, Мотя? – и через минутную паузу. – Прости меня, родная моя, любовь моя единственная. Прости, я хотел тебе лучшей доли.

С невероятным усилием он приподнял руку и потянулся к ней, но не дотянулся. Рука безвольно упала на одеяло. По всему телу пробежала судорога. Голова ещё глубже утонула в подушку, глаза закрылись Из полуоткрытого рта вырвался тяжкий вздох, похожий на стон и… отлетела душа Ивана. Из-под опущенных век просочились две скупые слезинки и, оставляя на морщинистом лице влажный след, упали на подушку.

                                                           Орск – Кувай, 2011 год.