Пока смерть не разлучит нас... главы седьмая, восьмая и девятая...

              Александра Чернышева

Глава 7

Как не противилась Анисья Казимировна, Авдей Калистратович настоял на своём. Молодым отделили половину хаты, прорубили отдельный выход. За зиму пристроили холодные сени. Хоромы были не ахти какие – маленькая горенка, ещё меньше кухня и сени. Но Иван был этому несказанно рад. Двор тоже разделили пополам плетнёвой загородкой. Теперь у них был свой дворик, где Иван мечтал построить сарай, чтобы перевести в него всю скотину, какую он получил от своей хозяйки «в приданое». А получил он не мало – двух добрых коней, стельную корову, пяток овец, десяток кур. Она выделила ему изрядный кусок от своих земель и одну треть сенокосных угодий. И это ещё не всё. Кроме всего прочего подарила ему выездные сани, необходимый сельхозинвентарь и приличную сумму денег на обзаведение. Как говорится «не было у Ивана ни гроша, да, вдруг, алтын».

В селе диву давались: «За что это ему такие щедрые милости?». К весне Иван построил сарай, небольшой амбар, отгородил  загон для скота. Работал, не зная усталости. И всё спорилось у него в руках. Мотя, сама ничего не делавшая, кроме приборки в хате, готовки, да вышивания, глядя на Ивана, проникалась к нему уважением.

В зимние праздники – Рождество, Крещение, потом Масленица, Иван запрягал коней, украшенных яркими лентами, в выездные санки, сажал в них нарядно одетую Мотю, и с гиканьем и свистом гонял вдоль улиц, только снег вихрился им вслед. Бабы и мужики провожали их взглядами, кто с добродушными улыбками, кто с завистью, а кто и с откровенной затаённой ненавистью.

 - Ишь, - злобно шипели некоторые кумушки, - раскатывает свою королеву. А, она-то, она, сидит словно царица, головы не повернёт. Гордячка, польское отродье, тьфу!».

Иногда к Моте прибегала её подруга Груня, жаловалась, как ей тяжело живётся. Свекровь вечно пилит, настраивает против неё мужа, а тот, в горячах, не разобравшись, то и дело распускает руки, бьёт её.

 - Ну, а ты-то как, Мотя? Как тебе живётся?

 - А хорошо живётся. Слава Богу, свекрови у меня нет, пилить некому. А Иван, тот не только  пальцем не трогает, а и грубого слова не скажет.

 - Счастливая ты, Мотя! – позавидовала Груня.

 - За то у тебя муж красавец, - с усмешкой сказала ей Мотя, - не чета моему Ваньке.

 - А-а-а, кому она нужна его красота, если житья нет. С лица, говорят, воду не пить. У тебя дома, - помолчав добавила она, - до того хорошо! Тихо, спокойно, так бы и не уходила, да только бежать надо, а то эта ведьма-свекровь хватится, что меня нет, беды не оберёшься.

Груня убегала, а Мотя, вспоминая их разговор, всё больше убеждалась, как же ей повезло, что Иван оказался сиротой. Она сама себе хозяйка. Что хочет, то и делает, ни на кого не оглядывается, даже на свою мать, которая так и не смирилась с её замужеством.

Отчим помогал Ивану во всём, а мать наведывалась только тогда, когда Иван отлучался со двора. С поджатыми губами, она придирчиво осматривала всё их хозяйство и непременно всякий раз бурчала:

 - Вот погоди, впряжёт тебя Ванька-то в работу. Это он по первости такой, а потом будешь навоз грести, сено косить, снопы вязать, корову доить.

 - Ну, дак что же, придётся и буду всё делать. Другие же делают.

 - Другие, - презрительно цедила мать. – То другие, они с детства к такой жизни приучены. А ты? С твоими ли руками заниматься грязной работой?

Моте было невыносимо выслушивать каждый раз одно и то же. И, когда мать уходила, она с облегчением переводила дух. «Лучше бы она не приходила совсем, - думала Мотя, - А то придёт, наговорит всего, аж тошно становится».

Но Иван никогда не допускал её ко всякой хозяйственной работе.

 - Твоё дело, Мотя, - не раз говорил он ей, - это дом, огородик во дворе, с остальным я сам управлюсь.

И управлялся. Даже корову он доил сам. Мужики откровенно насмехались над ним за это, а он только посмеивался добродушно. Сам пахал землю, сеял, убирал, заготавливал сено.

Через год после свадьбы у них родился первенец – мальчик. Мотю трепала послеродовая лихорадка. Ни врача, ни даже фельдшера не было во всей округе. Иван неотлучно находился рядом с больной женой, старался облегчить её страдания и даже с неодобрением поглядывал на ребёнка, считая его виновным в болезни матери. Но всё, Слава Богу, на этот раз обошлось.

Глубокой осенью Иван с другими сельчанами поехал на ярмарку в Сорочинск. Он вёз на продажу воз пшеницы, урожай которой в этом году был отменный. На вырученные деньги купил кое-что необходимое в хозяйстве, а потом отправился в торговые ряды, где продавалась всякая всячина, так необходимая любой женщине.

Иван, не торгуясь, брал всё подряд: красивые полушалки, батистовые кофточки, бусы и серьги, юбки и ботинки. Всё это он любовно, аккуратно складывал в припасённый сундучок, заранее предвкушая радость Моти при виде этих подарков.

 - Эй, - услышал он за спиной голос своего друга Василия Чумака, - не много ли набираешь? Смотри, разбалуешь жену, потом сам будешь каяться.

 - Ты, чем глядеть на чужие покупки, сам для своей Настеньки купил бы что-нибудь.

 - Куда ей, в хлев что ли ходить? Обойдётся.

 - Ну, как знаешь. А я для своей Моти ничего не пожалею. И-и-эх! Тебе этого не понять! – с чувством произнёс Иван.

 - Ну, куда уж нам? – обиженно протянул Василий и заспешил прочь.

Глава 8

Более трёх лет прошло со дня женитьбы Ивана, а ему всё до сих пор не верилось в своё счастье. Его не покидало состояние какой-то радостной приподнятости, восторга, благодарности. Он не раз вспоминал первую ночь после свадьбы. Тогда, нежно прижимая к себе  молодое, упругое, такое желанное тело Моти, он горячо шептал: «Мотенька, любовь моя, всю жизнь положу к твоим ногам, вечным рабом твоим буду до самого своего смертного часа. Будешь жить у меня королевой, пылинки не дам на тебя сесть».

К этому времени Мотя родила  двух мальчиков-погодков и ходила третьим. Иван всячески старался облегчить её жизнь, с охотой помогал ей во всякой женской работе, возился с детьми. Не имевший до этого ни своей земли, ни своего дома, теперь, почувствовав самостоятельность, жадно накинулся на работу. Постепенно росло хозяйство, рос и достаток в семье. В тесном хлеву, построенном ещё в первый год после женитьбы, с трудом помещались три лошади, две коровы, пара быков, десяток овец. В отдельной хлевушке – поросята, в птичнике – всякая разная птица.

Комнатёнка, в которой жили, стала тесна для разросшейся семьи Ивана. Он уже подумывал поставить свой дом. Деньжонок подкопил, да и тесть, Авдей Калистратович, в случае надобности, поможет, обещал.

«Эх! – мечтал Иван, - построю свой дом высокий, светлый, просторный! На окна – резные наличники, на фронтоны – резные карнизы, а на самой крыше скворечник повешу. Вот-то будет Моте радость! Сиди у окошка и слушай скворчиные песни. И чтоб крыльцо высокое, а перила с резными балясинами и навес над ним от дождя и снега. Детишек пусть будет много. А, что? Пусть себе бегают на просторе».

Размечтается так Иван, аж глаза зажмурит, как наяву видит он свой будущий дом. Казалось бы, всё в его жизни складывалось как нельзя лучше. Павда, иногда что-то заскребёт внутри. Видел он, чувствовал, что Мотя его не любит и, может быть, как он ни старайся, никогда не полюбит. В такие минуты Иван тяжко вздыхал, украдкой наблюдая за женой, и тут же начинал себя осуждать: «И чего это такие мысли в голову лезут? Кто я такой супротив неё? Мужик и мужик деревенский, а она…, - и не находил слов, чтобы выразить какая она. – Главное, что со мной, как мне и мечталось. А моей любви на двоих хватит. Меня с ней может разлучить только смерть.» Иван, поразмышляв вот так-то, опять веселел и с ещё большим рвением принимался за работу.

Деревенские бабы страшно завидовали Моте! Как же! Живёт за Иваном, как барыня. Лишний раз ведра воды в дом не принесёт, всё Иван, да Иван. И одевалась то она, не в пример деревенским бабам, всё на городской манер. И в поле-то её за работой никто не видел, разве только когда Ивану обед приносила. Платочек на голове козырьком, чтоб, не дай Бог, бело личико солнцем не опалило! Да-а-а, было чему позавидовать бабам. Шибко бы удивились они, узнай, какая порой тоска одолевала Мотю от всей этой деревенской жизни. И не только бы удивились, а ещё и осудили бы: «Блажит баба. Живёт, как у Христа за пазухой, чего ещё ей надо?».

А тем временем неумолимо приближался роковой для Ивана и его семьи 1932-ой год. Ещё в самом его начале пошли гулять по селу слухи, что скоро придёт конец единоличной жизни и будет организовано коллективное хозяйство, а иными словами – колхоз. Забродило село, зашумело. Люди здесь привыкли жить вольницей. Предки большинства из них были выходцами с Западной Украины. Они переселились сюда ещё в ХIХ веке. Община решала все дела, касающихся пахотных земель, сенокосных угодий, пастбищ и многое другое. Жили большими семьями, не сказать чтобы очень богато, но крепко, нужды не знали. Только, только село успокоилось после Гражданской войны, пережило тяготы продразвёрстки. С установлением твёрдого продналога народ вздохнул свободнее, окреп, поднялся на ноги, и, на тебе, опять морока какая-то – коллективизация. А что это такое и с чем её едят, что она каждому сулит, никто толком не знал.

Знать не знали, а на всякий случай некоторые начали резать скот и потихоньку сбывать мясо на базаре и, так же потихоньку покидать село.

Первой уехала бывшая Иванова хозяйка, самая богатая из всех сельчан. Упрашивала Ивана уехать всей семьёй с ней в Оренбург. Говорила, что на селе скоро будут отбирать всё, что есть у кого. Но Иван остался глух к её предупреждению. «Куда ехать? – размышлял Иван. – Зачем?». Не верилось ему, что вот так, ни с того, ни с сего, без его согласия, потянут в эту коллективную артель. Ну не верилось и всё. Однако к осени этого же года село покинули треть его жителей, оставив заколоченные дома. Разбрёлся народ кто куда.

Иван управился с уборкой, засыпал зерно в закрома и радовался хорошему урожаю. «Отвезу ещё воз пшеницы на базар, - думал он, - и можно начинать строить дом». Но, как говорят «Загадом не будешь богат». Пошли от дома к дому сельсоветчики-комитетчики. И началось! Выгребали хлеб из амбаров, выводили скот, выносили скарб из домов. Плач и стоны повисли над селом. Началась кампания раскулачивания. А кого раскулачивали? Тех, кто не ленясь, от зари до зари, от мала до велика, горбатились на полях, кто своим трудом, в поте лица добывал себе достаток. Людей семьями сажали на подводы, разрешив взять с собой кое-какую одежонку, да узелки с едой. Их увозили, куда? Этого никто не знал. Всё их добро свозилось на обширное подворье бывшей Ивановой хозяйки, где организовали правление новой артели.

Наведывались сельсоветчики и к Ивану.

 - Ты, Иван, давай, - говорили они, - причаливай к нашему берегу, а не то самого раскулачим. Вон как ты развернулся! Твоё счастье, что батраком был, потому и не трогаем, пока.

Иван хмуро отмалчивался, а сам в смятении думал: «Что же это делается, а?!

Что же делается?! Как же это?! Сколько сил положено, сколько пота пролито, сколько мозолей прибавилось на руках! Неужто так и пойдёт всё прахом?». Ходил советоваться с Авдеем Калистратовичем, а тот сам пребывал в растерянности. Быть вольным мастером краснодеревщиком, как раньше, ему теперь тоже не доведётся. Как сказал один молодой, нагловатый сельсоветчик: «Закрываем мы, старик, твою частную лавочку. Будя загребать деньгу в свой карман, иди-ка поработай теперь в артели».

Как не прикидывали Иван с Авдеем Калистратовичем, а выходило, что плачь – кричи – иди в колхоз.

Оставшиеся в селе семьи, не попавшие под раскулачивание, думали такую же думу. Ох, как не хотелось мужикам расставаться со своим, честным трудом, нажитом добром., как не хотелось рушить такой привычный, устоявшийся с покон веков порядок на селе. А куда деваться? Сердце Ивана обливалось кровью, рвущая боль раздирала грудь, глаза туманило слезами, когда он свёл со двора коней, корову, быков, овец и поросят. Со всех концов села мужики гнали свой скот к правлению, на артельный двор. Следом, голося на всё село, бежали бабы. На артельный двор свозили весь сельхозинвентарь, зерно. В опустевших дворах, как неприкаянные, бродили куры. Только одно успокаивало Ивана – это надежда поставить свой дом. Деньжата-то остались при нём. Ладно, хоть это не отобрали.

Председатель артели, в прошлом сельский сапожник, в крестьянстве ничего не смыслящий, бестолково тыкался из стороны в сторону, не зная, как, куда и зачем приставить мужиков, к какой работе их приспособить. Мужики, дымя самосадом, насмешливо посматривали на него, не проявляя никакой охоты помочь. Бабы, приставленные к коровам, перво-наперво с утра кидались к своим Бурёнкам. Надоенное молоко сливали в бидоны, а что с ним делать дальше? Какую-то часть отправляли в артельную столовую, какую-то часть во вновь организованный ясли-сад, а остальное раздавали новоявленным колхозникам. Спрашивается, какой смысл был сгонять коров в общий хлев? Пусть бы каждая оставалась в своём дворе.

С трудом, со скрипом началась артельная жизнь. Мужики мало-помалу занялись своей обычной работой. Надо было готовиться к севу. Ивана приставили к сельхозтехнике, как самого сведущего в этом деле. Все бабы каждодневно тоже должны были выполнять какую-нибудь работу. Малых детей обязывали сдавать в ясли-сад. Работали, кто в амбарах, зерно веяли, кто в столовой щи варил, кто сено возил, на ферме управлялся. Непривычно это было бабам. Раньше, зимой они ходили друг к другу по-соседски, посидеть, посудачить, полузгать семечки, поделиться новостями. А теперь торчи на работе по целым дням.

Мотя по первости ни на какую работу не ходила. Иван запретил:

 - Сиди дома, - сказал, - гляди за детьми. Хватит того, что я там на них работаю.

Еду для детей и неё он приносил из столовой. Но так продолжалось недолго. Однажды Ивана остановил председатель артели и с усмешкой приступил к нему:

 - Как же это получается, Иван? Жёнка твоя не работает, а ест? У нас так нельзя, у нас лозунг: «Кто не работает, тот не ест».

 - Тяжёлая она, где ей работать?

 - Ну, знаешь, беременность не болезнь. Другие-то работают. Чтоб завтра же выходила. В амбаре будет, на веялке.

Домой Иван вернулся хмурый. Весь вечер никак не мог решиться сказать Моте такую весть, язык не поворачивался. Детей давно уложили спать, а они сидели в маленькой кухоньке и пили чай из самовара. Наконец Иван собрался с духом и обсказал Моте о своём разговоре с председателем. Она помрачнела, нахмурилась, свела к переносью свои соболиные брови, поджала губы, в глазах полыхнуло тёмным:

 - Ну, что ж, раз так решили… Куда ж деваться? Против силы веником не отмахнёшься.

 - Ты, Мотя, - беспокойно заглядывая ей в глаза, заговорил Иван, - теплей одевайся, в амбаре-то холодно. И не садись на пшеницу-то, застудишься, не ровён час ещё заболеешь.

 - Может и к лучшему, что заболею, - зло сказала Мотя. – Лучше уж сдохнуть, чем такая-то жизнь. Пропади она пропадом!

Иван виновато ссутулился на скамейке. Что он мог сказать в утешение? Что сделать? От жалости к жене, от своего бессилия оградить её от тягот жизни, он весь как-то беспомощно сжался, грудь сдавило, как тисками.

Утром в амбаре бабы встретили Мотю насмешками: «Глянь-кось, кто к нам пришёл? Никак королевна?». «Что так, аль Ивану надоело одному надрываться?». «Како там Иван?! Как был дурак, так и остался. Председатель запретил судки ей с обедом домой таскать». «Ну, давай, покажи себя, покрутико-от рукоять, а мы посмотрим».

Мотя, крепко сжав губы, молча прошла к веялке и с остервенением принялась крутить рукоятку.

Глава 9

Весна 1933 года выдалась затяжная, с холодными дождями. Все сроки сева были сорваны. Ещё по осени большая часть зерна, свезённая из всех дворов в общий амбар, была отправлена на элеватор. Колхоз оставили на скудном пайке. И теперь всеми ощущался недостаток хлеба. В стране во многих областях начинался голод. Вся надежда была на новый урожай. Но как говорят в народе «беда не приходит одна». Наступила иссушающая жара. С восхода и до заката солнце нещадно палило землю. Изнуряющий зной сжигал всё живое. Озеро, которое питало водой всё село, высохло. Затянутое илом дно покрылось глубокими трещинами. Пожухла листва на могучих тополях, выгорела трава на пастбищах. Начался падёж скота. Зерновые, только-только пошедшие в колос, засыхали на корню. И только в глубоких низинах сохранились посевы. Но колос вышел полупустой, зерно худосочное, стебли низкорослые. Грядущий голод неотвратимо надвигался на село.

Мотя, родившая в марте третьего сына, три месяца сидела дома с детьми на скудном пайке, что приносил Иван из кладовой колхоза. Потом её опять обязали выходить на работу. Детей надо было отдавать в ясли-сад. Но тут уже Анисья Казимировна , мать Моти, встала на дыбы:

 - Не дам детей в чужие руки! Эка. что удумали, детей у матери отбирать! – бушевала она, - сама буду доглядывать.

 - А ты, дочка, - сказала Моте, - не очень-то там угробляйся за их палочки-трудодни, толку-то с них! Разве только с голоду не подохнуть.

От недоедания и тяжёлой, непривычной для неё работы, Мотя похудела. Черты лица стали ещё тоньше и только огромные чёрные глаза оставались такими же жгучими, в них полыхал мрачный огонь. С каждым днём она всё больше раздражалась, срывала зло на муже. Ни единым словом ей не переча, Иван в такие моменты старался как можно меньше попадаться ей на глаза. Он чувствовал себя перед ней виноватым. Разве о такой жизни он мечтал? Разве мог он хотя бы помыслить, чтобы Моте, его ненаглядной Моте, доведётся так страдать? Даже в страшном сне не могло такое привидеться. А что получилось? Ивану теперешняя жизнь казалась кошмарным сном, который вот-вот закончится, он проснётся и всё будет так, как раньше. Ему нестерпимо хотелось вернуться к началу их совместной жизни, когда всё было у них так хорошо! Ему невыносимо было видеть страдания жены, голодные глаза детей, разруху, что царила в селе, которое он так любил. «Что делать? Куда податься? Как облегчить жизнь своей семьи?». Эти неотвязные мысли мучили его днём и ночью. Была у Ивана небольшая отдушина, но она не давала постоянного дохода. Ещё будучи не женатым, он завёл знакомство с немцами из соседнего села Сузаново. С юности тяготевший ко всякой технике и немало преуспевший в этом деле, он не раз ремонтировал им различные агрегаты, которых в Сузанове было немало – крупорушка и маслобойня, мельница и молокозавод, даже трактор, не считая веялок, сеялок, сенокосилок и прочего крестьянского инвентаря. И теперь, в тайне ото всех, он ходил в Сузаново, в надежде подработать. Конечно, у Ивана были деньги и немалые, мог бы на них покупать продукты на базаре, хотя бы и втридорога. Но он до сих пор лелеял надежду поставить свой дом и не решался трогать своё, с таким трудом накопленное сокровище. К счастью, работа в Сузаново для него всегда находилась и он просил за неё не деньги, а продукты. Немцы охотно шли ему навстречу.

В Сузаново, в своё время, тоже был организован колхоз имени Тельмана. Но, если в Ягоднинском колхозе царил развал и голод был не за горами, то у немцев был полный порядок. На фермах чистота, поля ухоженные. Мощные насосы качали воду из пробуренных скважин и подавали её на поля, где были установлены специальные устройства для её разбрызгивания. Личные хозяйства не тронуты. И по всему было видно, что голод им не грозит.

Иван, видя всё это, не раз задавался вопросом: «Почему? Почему соседи живут, как люди, а мы, как скоты? В чём тут заковыка?». Ответ напрашивался сам собой, но такой, что и невысказанный, страшил своей неприглядностью. Это было одной из причин, чтобы хранить в тайне свою связь с немцами. К тому же Иван опасался пересудов односельчан, а больше всего гнева местного начальства. Ведь оно, в отместку, могло лишить его семью даже тех малых средств существования, которые получала от колхоза.

Как ни таился Иван, да разве в деревне что утаишь? Кашу свари, и ту соседи унюхают. А уж если борщ, то и подавно. Озлобленные, голодные односельчане шептались по углам: «У Ивана-то, поди, денег-то куры не клюют. Вишь ты, мы в столовке пустой кулеш хлебаем, а они борщи варят с мясом». «Да и у Авдея с Анисьей, наверняка, золотишко имеется. Недаром он в своё время такие деньжищи заколачивал». «Да, уж! Иван в лепёшку расшибётся, лишь бы его королевне хорошо было». «Не знай, как там у него насчёт денег, а то, что он по ночам в Сузаново бегает, так это видать не зря». «Не зря, не зря, - поддакивал кто-нибудь, - одни видели, как он оттуда с мешками через плечо, под утро возвращается». «Ворует, что ли? – любопытствует другой. «Это Иван-то ворует? Н-е-е-т, тут что-то другое», - заметит третий и многозначительно промолчит. Мол, додумывайте сами.

Зависть, как ржа, разъедала души сельчан. Нашлись недобрые люди. В одну из августовских ночей вспыхнул дом Авдея Калистратовича, как спичка, враз со всех сторон. Сухое дерево моментально занялось до самой крыши. И сгореть бы им всем, если бы не собака. Старый, умный пёс Шарик рвался на цепи и злобно неистово лаял. Он то поднял всех с постелей. Выскочили в окна, выбив их вместе с горящими рамами, кто в чём был. Дом полыхал огромным костром, пламя поднималось к самому небу. Анисья Казимировна, стоя на коленях, как заведённая, билась головой о землю, истошно завывала. Авдей Калистратович, с опалённой бородой, прихрамывая на деревянном протезе, бегал взад-вперёд, хватался за голову и кричал одно и то же:

 - Люди! Помогите! Струмент там мой! Струмент сгорит! Как же я буду без него?!

Но люди, сбежавшиеся к горящему дому, сбивались кучками поодаль и возбуждённо о чём-то переговаривались. Они уже ничем не могли помочь. Дом полыхал снизу до верху. Вот уже треснули крепкие матицы потолка и крыша провалилась. Взметнулись снопы искр, полетели в разные стороны обгоревшие головешки.

Мотя, в ночной рубахе, окаменев, судорожно прижимала к груди одной рукой маленького сына, а другой старалась отвернуть головёнки старшеньких от страшного зрелища.

Ивана, от пережитого потрясения, с ног до головы била крупная дрожь. Мысль о том, что деньги, которые он копил на постройку своего дома, сейчас превращаются на его глазах в пепел, совсем подкосила его.

В огне сгорели не деньги, а его заветная мечта. Он, вдруг, ясно осознал, что это конец, впереди не ждёт ничего хорошего. «Всё, всё пошло наперекосяк, - Иван с тревогой и жалостью взглянул на, будто окаменевшую, жену. – Бедная моя, Мотя! Прости меня за всё, прости!».....