Дети-маугли

На модерации Отложенный

Мы идем в гости к семье. Назовем ее семьей Петровых. Или даже лучше — Петровых-Водкиных. Обычно семья Петровых не очень любит визитеров из внешнего мира, но мы идем вместе с психологом программы помощи кризисным семьям Юлей и куратором Алисой. Итак, добро пожаловать!

— Комиссия! – раздается тонкий детский голосок, после чего в темноте коридора начинается движение и возня. Хлопают двери, с грохотом падают тазы — дети, словно тараканы расползаются в лабиринте четырех комнат. В ту же секунду из тревожной темноты «гостиной» в нашу сторону несется лохматая лавина кошек и собак.

— Свои! – громко кричит Надежда Петрова, мать семейства.

Собаки отходят, словно шакалы перед Шерханом, а дети — как Маугли с лиан, — сползают со вторых ярусов кроватей.

Может показаться, что я тут упражняюсь в литературном красноречии, но я не знаю как описать этот сюр простым слогом. Разве что сухим языком искового заявления органов опеки на лишение родительских прав:

«На протяжении шести лет квартира находится в антисанитарном состоянии, комнаты и балкон завалены грудами вещей, полы прогнили, присутствует зловонный запах, обои ободраны, паутина, на полу валяется мусор, постельное белье грязное, блохи, мухи, тучи тараканов. В квартире множество животных, которых невозможно пересчитать: лающие собаки, щенки, кошки с котятами, голуби, хомяки, шиншилла, кролики, морские свинки. Игрушки, носильные вещи, бытовые предметы, посуда, обувь, мусор, животные, корм — все вместе лежит в кучах. Еда непонятного происхождения — в пластиковых бутылках, сантехника неисправна. Дети спят вместе с животными. Антисанитарное состояние ухудшается с каждым годом».

Шестой год подряд у Петровых пытаются забрать четверых детей. Дважды суд отказывал опеке в удовлетворении иска, и на сегодняшний день это уже третье заявление со стороны ведомства. Позиция опеки понятна: условия проживания в семье недопустимые, интернат с пятиразовым питанием лучше, чем коммунальные джунгли, которые развели у себя Петровы.

Петровы не отдают детей добровольно, а сами дети не хотят даже слышать об интернате. Юля рассказывает, что печальная тема детского дома имело место поколением ранее:

— Маму Надежды, — она, кстати, живет вместе с ними, — лишили в молодости родительских прав. Девочку забрали из семьи и отправили в детский дом. Потом, когда Надежде исполнилось восемнадцать, вернули обратно. Мать к тому времени загадила всю квартиру и превратила в притон. И вот вообрази: подросток, проживший в интернате и лишенный каких-либо механизмов социальной адаптации, попадает в агрессивную асоциальную среду и общество матери. Понятно, что выбраться из этого ей одной не под силу. Удивительно, что при всем при этом она смогла создать семью и сохранять — пусть даже в таком неоднозначном виде, — ее столько лет.

То, в чем сходятся и волонтеры, и органы опеки, и комитет по делам несовершеннолетних — это несомненная и взаимная любовь детей и родителей. Семья Петровых похожа на крайне бедную деревенскую семью с кучей социальных проблем. Это если абстрагироваться от внешнего вида квартиры и многообразия населяющей ее фауны.

Алиса, озираясь по сторонам, уточняет — не кинутся ли собаки? Надежда хватает первую попавшуюся псину, и раздвигает ей руками пасть:

— Ну, ты посмотри! – Надежда поворачивает морду животного в сторону Алисы, – старая уже, зубов-то не осталось совсем! И нога у нее не ходит почти, прострелили… Такими, знаешь, пульками железными…

— Пневматикой, – уточняю я.

— Ну да, – кивает она, сгребая псину в охапку и перекладывая на диван.

— А у этого – Надежда словно фокусник вытаскивает из-за батареи рыжего кота, – глаз выбили!

Вытек весь! Ну как я его могла на улице бросить…

Надя ходит по комнате, рассказывая Алисе о трагических историях каждой животины, а мы с Юлей уходим на кухню. По пути, легонько отпихивая развалившихся по полу кошек, Юля объясняет ситуацию:

— Понимаешь, эта ее привязанность к животным — попытка пережить собственное прошлое, изменить его на примере этих собак и кошек. Обрати внимание, она не собирает просто зверей, она собирает только больных и хромых. А потом выхаживает их. На самом деле, она себя таким образом выхаживает… Это не оправдывает положения, в котором они сейчас пребывают, но отчасти объясняет его и дает понимание, что с этим делать…

В соседней комнате играют дети. Она поначалу настороженно отнеслись к гостям, но уловив спокойный тон матери, начали включаться в беседу, погладывая из-за дверей. Алиса угостила ребят шоколадом: показательно, что каждый поделился половиной с матерью.

— Егор, – Юля усаживает мальца девяти лет перед собой, – ну расскажи, как у тебя дела?

— Ну, – смущенно улыбается он, – нормально.

— Как в школе?

— В школе не очень…

— А что такое? Обижает кто-то?

— Да, – говорит мальчик и опускает глаза в пол, – старшие ребята… Дразнятся, обзывают.

Юля молчит, я подбираю слова к ситуации, сказать про которую особо и нечего.

— Так часто бывает в школе. Ты держись.

Егор смотрит на меня, а потом расплывается в улыбке.

Последние минуты суда.

Опека продолжает живописать ужасы квартиры Петровых и прелести пятиразового питания в детдоме. Юля еще раз призывает уважаемый суд не лишать прав и организовать возможность совместной работы фонда и подведомственных органов. Специалист КДН, уставшая, как та собака Петровых, отказывается от последнего слова, а Петров, в потертом пиджаке, смущенно обещает починить трубу со следующей получки. Алиса, вернее ее ухо, мелькает в узком проеме двери.

«В удовлетворении иска органов опеки отказать» — Петров тяжело дышит и едва сдерживает слезы.

UPD. Мне кажется, стоит добавить к этой истории несколько слов.

Во-первых, подобные семьи — даже, скорее, подобные люди, — это явление, которое существует здесь и сейчас. Оно уже есть. От того что мы дружно осудим или обозначим свою непримиримую позицию ничего не изменится. С этим явлением надо что-то делать. И не просто выдавать блестящие идеи о плодотворной стерилизации или живительной эвтаназии, а предлагать конструктивные, законные механизмы.

Я ни в коем случае не призываю принять всё то, что натворили Петровы и полюбить всех им подобных. Это невозможно. Для меня самого есть ряд пунктов, которые никогда не уложатся в сознании ровно. В то же время я пытаюсь сдержать эмоции и не уйти в осуждение. Многие явления — повторное сиротство или окружение, — объясняют причины, по которым данные господа сбились с пути высоких моральных принципов человечества и укатились в сюрреалистичные дали. И говоря «объясняет», я не имею ввиду «оправдывает».

Причина, по которой службы и волонтеры носятся с этими засранцами, как с писаной торбой крайне проста — в заложниках у них находятся дети, которые, при всем при этом, любят своих непутевых родителей. И вот тут проходит тонкая грань, разделяющая органы опеки и волонтеров. Первые работают в рамках системы, которая оперирует лишь фактическими понятиями — угроза жизни, санитарные условия. Вторые включают в этот список более сложные и менее очевидные (для должностынх инструкций) явления — любовь, привязанности, травма разрыва и т.д. Мы работаем на третье поколение — работаем с родителями, чтобы их дети вырастили внуков, которые соскочат с печального семейного сценария.