Как победить национализм и нетерпимость

После моей лекции в Казани «СССР: 20 лет спустя» агентство Regnum опубликовало несколько вырванных из контекста фраз, и националисты полюбили называть меня сепаратистом. Мне, в последние 20 лет много написавшему об этническом национализме и сепаратизме как главной российской опасности, смешно читать о себе как о стороннике территориального развала.

Но тема горяча, и многие слишком горячие авторы договорились до того, что я поддерживаю ваххабитов.

Мне кажется важным повторить для большой аудитории то, о чем шла речь перед сотней казанских интеллигентов (в аудиторию Казанского университета меня не пустили, и выступал я в Доме Аксёнова), причем повторить самому, так, чтобы никто не судил о моих мыслях по пересказу недопонимающих журналистов.

Мне кажется, говорить об этом сегодня важно именно потому, что развал России стал любимым жупелом националистов, с одной стороны, и лоялистов —  с другой. Маргарита Симоньян в «Сроке» уже сказала о том, что, если в России будет регулярно сменяемая власть, регионы побегут от нас в поисках твердой руки. Мне ситуация представляется ровно обратной, и слишком часто пугать всех развалом России — значит явно приближать его. Никаким развалом России сегодня не пахнет, но накликать его можно — особенно если любому критику власти говорить, что он за развал, а любому стороннику децентрализации — что он за территориальный распад. Отождествление свободы с утратой целостности вообще стало тут любимой риторической фигурой — все вспоминают 1991 год и парад суверенитетов. Между тем бегут оттуда, где плохо. Как сделать, чтобы было хорошо, притом хорошо вместе, — понимают многие, в том числе и лоялисты, но сказать правду им мешает то ли статус, то ли страх.

СССР, по моему убеждению, был высшей точкой развития России, если избавить понятие «высшая точка» от морально-оценочного смысла.

Россия в формате СССР была наиболее могущественной державой за всю свою историю, приковывала взгляды всего мира и во многих отношениях указывала ему путь, хотя во многих других — ужасала. Россия сумела предложить многонациональному пространству оптимальную, на мой взгляд, модель существования в формате союзного государства, где этнический национализм был объявлен пещерным пережитком, где сохранялось культурное своеобразие, но преследовалась национальная рознь. Это стало возможным, поскольку у наций, живших в СССР, появилась наднациональная цель, общая идея, сплачивавшая тех, кто в нее верил. Эта идея сводилась к строительству небывалого государства без эксплуатации, к утверждению новой модели человека и мира.

Разрушать советскую модель начал уже Сталин, чья национальная политика изобиловала преступлениями вроде массовых высылок, — но до начала 90-х интернационализм оставался основой самого существования государства, и реабилитация националистических воззрений и сепаратистских практик отбросила страну на несколько столетий назад. Как известно любому садоводу: если не возделывать культурные растения — сад зарастает сорняками.

Везде, где исчез и порицался интернационализм, стали расти сорняки национальной гордыни и сепаратизма: когда человеку не за что себя уважать — он уважает себя за место рождения, подвиги предков, возраст и пол. Когда человек не созидает ничего нового — он уважает себя за то, что создано не им и далось ему без личной заслуги.

Россия была и будет многонациональной: призывы признать ее мононациональной и предоставить одним русским — как раз и представляются мне кратчайшим путем к распаду и деградации. Одна национальная идея — русская или чья угодно другая — никогда не удержит многонациональное государство и не станет его основой. Время для идеологии «Одна нация — одна страна — один вождь» безнадежно упущено: мы не в Средневековье и не в фашистской Германии. Объединять Россию, в которой уже завелись анклавы, может только наднациональная идея, и заниматься ее поиском надо сейчас, пока сорняки не заняли весь сад.

Обычно власть предлагает в качестве такой идеи саму территориальную целостность — со всей сопутствующей демагогией, где неизменно фигурируют предки, поливающие землю кровью и потом. Всё это убедительно звучит для тех, кто любит гордиться предками за отсутствием личных добродетелей, — но проблема в том, что целостность еще не ценность, простите за каламбур. Ценности — то, что сплачивает, это идея будущего для страны, а такой идеи сегодня нет, и в условиях запрета на мысль, становящегося все отчетливее, такая идея не появится.

Не может быть такой идеей и господство православного государства, как рисуется оно, скажем, В.Чаплину, — из такого государства, какое он обрисовал, хочется сбежать любому мыслящему человеку, а не только региону. И всеобщее поклонение В.В. Путину тоже не может стать объединяющей идеей (как, впрочем, и всеобщее недовольство В.В. Путиным).

И сама по себе идея величия — территориального, в частности — никого не может прельстить там, где это величие оправдано повседневным массовым унижением, бесправием или способностью государства что угодно творить с любым гражданином. Целостность — не идея, а одно из ее следствий. Я понимаю, что именно самостоятельности регионов центральная власть сейчас боится больше всего: ведь именно на абсолютной централизации, идеологической и экономической, стоит сейчас вся властная вертикаль. Но единственным, что может противостоять этой вертикали, оказывается именно местное самоуправление — в противном случае самоцельной становится задача «удержать махину», унифицировать ее, построить на ней однокрасочное унитарное пространство. Жить в таком пространстве нельзя: в нем любая попытка думать и действовать без указки воспринимается как антигосударственная.

В поисках наднациональной идеи, способной плотно и без особенных усилий удерживать вместе огромные территории, можно обратиться к опыту США: сегодня антиамериканская пропаганда — тренд столь модный, что, читая иную полосу в лоялистской печати, поневоле подумаешь, будто война уже в разгаре, но американский опыт, столь ненавистный российскому начальству всех мастей, исправно работает 200 с лишним лет.

Мне непременно возразят, что вон уж семь штатов захотели отколоться, — в России эту новость вообще обсуждали крайне бурно, все бы американские тренды нам так внимательно отслеживать, она даже затмила отчасти «закон Магнитского», — но ведь никуда они не откололись, по факту-то. Просто нельзя уже стало отдельным дуракам вопить на форумах «Попробовали бы они в США заговорить о независимой Калифорнии!». Ну вот, они попробовали, и что-то около 100 тысяч подписей собрали за это в Техасе, где живет около 26 миллионов человек. И никто никого не посадил, не выслал и никуда не вызвал, хотя некоторые — опять же горячие, опять же на форумах — посоветовали лишить сепаратистов гражданства. Не лишили. Не откололись. Обсудили проблемы. Никто не умер.

Более того: в самих Штатах все эти 200 лет предрекают их распад — но даже Гражданская война закончилась новым, более крепким объединением. Есть республиканские штаты, есть демократические. Есть нефтяные, есть сельскохозяйственные. Есть либеральные, а есть консервативно-реднековские, и у каждого своя конституция, и у каждого свое лицо, потому что одни мормонские, а другие преимущественно протестантские, в одних испаноязычное население составляет чуть ли не большинство, а в других его почти нет, и всё это не мешает США быть абсолютно единой страной, невзирая на все расколы и разногласия.

Это и называется цветущей сложностью. И сплочены все американцы идеей Свободы и Закона — не понимаю, чем эта идея плоха в качестве наднационального слогана.

Во всяком случае, она лучше обеспечит заветную целостность, нежели борьба с инакомыслием либо приобщение всего руководства к партии «Единая Россия». Вот уж кто не сможет обеспечить нам единство России, так это, опять простите за невольный каламбур, «Единая Россия» — партия без идей, более того, с глубокой и коренной ненавистью к любым идеям вообще.

Централизация власти — весьма иллюзорный путь к сохранению единства. Напротив, максимальная культурная самостоятельность регионов, обретение своего лица, создание крупных центров, не похожих друг на друга городов, разных управленческих моделей — вернейший способ это единство укрепить. Россия должна быть страной свободного разнообразия — если, конечно, мы не хотим получить всплеска сепаратистских настроений снизу. А единственной гарантией от него может быть центростремительная тяга жить в стране, где граждане равноправны, свободны и могут решать свою судьбу. Кстати, о необходимости российской политической нации, формируемой поверх архаических этнических барьеров, заговорили сегодня даже во власти — но принципы, на которых должна строиться эта нация, неизбежно будут модернистскими. А унитарность и культ запрета — не самые привлекательные лозунги для современного россиянина, как бы далеко ни зашла его интеллектуальная леность. Никто не заговорит об отделении Кавказа — ни с той, ни с этой стороны, — если власть научится опираться на местную интеллигенцию; если на Кавказе, как в советское время, будет строиться больше институтов, чем мечетей; если руководство там будет подбираться не по признаку лояльности, а по элементарной порядочности. Никто на Кавказе не выберет дикость и архаику — но тогда надо предложить людям внятный образ будущего: одним финансированием эта проблема не решается, и никакого экстремизма в этой констатации нет. Экстремизм — это глушить все разговоры о будущем, пока гром не грянет, а право голоса давать исключительно глашатаям сильной руки: с ними мы распугаем не только регионы, а и большую часть столиц, давно разбегающуюся от этой все густеющей риторики.

Впрочем, сегодня о «Соединенных Штатах России» заговорили сразу два политика ровно противоположных взглядов: о том, что национально-территориальное деление надо в перспективе заменять территориальным, сказал на съезде своей партии Михаил Прохоров; вариант такого деления предложил в «Свободной прессе» Виктор Алкснис, уверенный в том, что «все федерации, построенные по национальному принципу («федерации народов»), обречены на гибель и распад». Тревожные факты, которыми делится Алкснис, в самом деле красноречивы — он приводит высказывания чиновников из региональных элит, и в этих высказываниях психология анклава звучит уже вполне ясно. Однако главный вывод Алксниса в самом деле спорен: «Осознание людьми своей исключительности только лишь в силу знаменитого пункта пятого анкеты по вопросу «национальность» автоматически вносит в души людей изрядный дискомфорт, поскольку сразу хочется быть исключительным не только в своей республике, но и на мировой арене». То, о чем здесь говорится, возникает в несвободном обществе — именно как реакция на несвободу, где люди, вместо того чтобы делать общее дело, заботятся исключительно о доминировании. Вообще же Россия имеет долгий и вполне успешный опыт национального сосуществования — и даже ассимиляции, особенно ненавистной сторонникам чистоты крови. Можно спорить о том, нужно или не нужно стране новое территориальное деление, но ни национальные, ни территориальные субъекты не смогут уживаться вместе, если не будут свободны. Если не будут знать, зачем они вместе. Если будут встраиваться в вертикаль, а не создавать цветущую мозаику культурных моделей. Время, когда можно было всех в эту вертикаль загнать, — в самом деле кончилось: сегодня люди будут вместе, только если они этого хотят. А у нас, судя по тональности диалогов в прессе или в Думе, сегодня уже не только регионы, а соседи друг друга ненавидят до хрипоты, и всё это — следствие страха и невнятицы, когда к измене Родине приравнивается любая попытка самостоятельно мыслить либо собирать фольклор.

Россия может и должна быть союзом свободных и во многом самостоятельных регионов с единой армией, единым законодательством и сильным самоуправлением — тогда диктатура в ней будет немыслима. Видеть в этой фразе призыв к развалу России может только тот, для кого централизация — единственная гарантия собственной карьеры; тот, для кого поиск изменников и жажда расправ — нормальное, повседневное состояние.

Думать и говорить о наднациональных и вневременных целях нашего существования все равно придется: в России надо знать, зачем живешь. Без этого тут и ноги с кровати не спустишь, особенно в зимнее время. Национализм и нетерпимость исчезнут с первыми переменами общественной атмосферы — весь наш советский опыт тому порукой: никогда Россия не была такой терпимой и монолитной, как после избавления от сталинского кошмара.

Это 60-е годы дали нам русскую «оттепель», Думбадзе, Айтматова, Василя Быкова. Тогда сама мысль о распаде казалась дикостью: зачем распадаться тем, кому хорошо вместе?

Так и будет, какие бы чудовища ни являлись сегодня нашему полусонному разуму.