ТИШЕ ВОДЫ - НИЖЕ ТРАВЫ. Автор Валерий Рыженко.

В десятом классе Людмила забеременела.

Ее беременность стала известной всем жителям небольшого поселка Хорошее. А поселок в четыре квартала. Свист в первом квартале можно было услышать в четвертом.

Давно я не был в Хорошем. Слышал только, что, если свистнешь сейчас в поселке, то одно эхо и услышишь.

Посельчане были говорливые и любознательные. И каждый, конечно, высказался: позор, ученица забеременела.

Обвинили и школу, и мать Людмилы, приплели и то, чего не было, но основное оставили на потом. Все сразу, ведь, не стоит высказывать. Нужно же после еще что-нибудь заготовить, а то после и говорить нечего будет.

А было это в советские времена. Сейчас времена другие, а какие они, у каждого на этот счет свое мнение.

Вера Ивановна, мать Людмилы, твердо решила: только аборт.

 Вряд ли, стоит говорить о том, как Вера Ивановна распекала дочь. Можно только сказать, что после распекания убегала Людмила в огород и пряталась в кукурузе, но бывало, что мать доставала ее и там и тащила домой, а за что тащила – дело известное, и чем подгоняла – тоже не тайна.

Аборт можно было сделать и в больнице, и, возможно, что жизнь Людмилы сложилась бы по иному. Да ведь идти в больницу на виду всего поселка, когда все будут выглядывать из-за заборов, это же не свадьба, не невесту ведут к подвенечному венцу, а беременную школьницу, это еще больший позор, как говорила Вера Ивановна, а потому и сделали подпольный аборт у знакомой бабки. И так сделали, что, как сказал врач в больнице, куда Людмилу доставили с кровотечением, рожать она больше не сможет.

- Не сможешь, так не сможешь, - сказала мать. - Проживешь и без ребенка. Оканчивай школу и уезжай в город. Позор нашей семье не нужен. У нас все бабы рожали только тогда, когда замуж выходили. И баба, и прабабушка…

Словом, вся родня была примером, а вот Людмила выбилась из этого примера.

Выбилась она из примера и в школе.

Из отличницы Людмилу сделали, чуть ли не двоечницей. Досиживать до конца уроков Людмиле из-за косых взглядов и реплик учителей и школьников было невмоготу.

Не так сказала, не так села. Не так поздоровалась. Не то ответила..

 А чтобы остальные одноклассники не чувствовали ее присутствие в классе,  Людмилу и пересадили из-за первой парты на заднюю парту, одну.

Уму – разуму учили.

Перевернулся мир для Людмилы. То был с улыбкой и смехом, а потом отодвинулся куда-то в темень и заглох

Единственное место, где она могла посидеть и поплакать в школе, было под лестницей. Да и то не всегда. Уборщица и там доставала ее мокрой тряпкой.

Через полгода закончила Людмила школу.

Мать стояла на своем.

- Уезжай в город.

- Выгоняешь?

- Нет. Спасаю от позора.

- Как же я там одна проживу? – спросила Людмила. – Никого знакомых нет. Никто не поможет.

- Проживешь, как все. Найдешь работку, комнатку. А в поселке не появляйся. Я за всю жизнь свою ничего хорошего не видела. Отец твой после свадьбы на чужих кроватях провалялся, в бусуарне просидел и деньги пропивал. А я тебя подняла за счет коровы и молока. Если б не корова, то давно лежали бы там. А тут и ты подоспела. Так что не вини меня. Натерпелась я, дочка.

 Письма матери Людмила писала чуть ли не через день: вспоминаю поселок, работаю фрезеровщицей на заводе, просила, но не деньги. 

Письма к Вере Ивановне часто приходили расклеенными, а ответы дочери она писала короткие и скупые: живи пока там…

Через год Людмила вернулась в поселок.

От вокзала домой шла она посадками.

- Тяжело мне там, мам. Не могу. Устроюсь в поселке на любую работу.

- А в поселке мне будут тыкать пальцем, и говорить: муж был пьяницей, гулякой, а дочка натаскалась в городе, когда надоело, приехала таскаться в поселке и наших детей учить. Уезжай.

Уехала Людмила, а через год снова вернулась в поселок.

- Бог с тобой, - сказала Вера Ивановна. – Видно, от тебя не отбиться. Оставайся. Куда же устроишься? Железнодорожные пути ремонтировать, шпалы таскать и костыли забивать?

- Да я на любую работу пойду, только бы из дома не уезжать.

 Год Людмила таскала шпалы, забивала костыли. Да все не так и шпалы таскала, и костыли не так забивала. Даже, когда она говорила путейцам: вы посидите, отдохните, я сама. Все равно, то шпалы оказывались негодными, то…

Оказалась Людмила бельмом на глазу поселка. Даже малые ребятишки доставали ее криком: шалава, а о взрослых и говорить нечего. Слова были покрепче.

Некоторые даже не называли ее по имени, а просто говорили: "Привет, Шалава".

 Вечерами, когда мать уходила к соседке тете Даше поиграть в карты, убегала Людмила к бабке Волховке, которую в поселке считали колдуньей.

- Погадай, бабушка, - говорила она, - что ж мне всю жизнь так мучиться.

Гадала Волховка на картах, а карты обещали счастье.

- Ты только терпи дочка, будешь ты счастливая в том мире. Только терпи.

- Да мне хочется, бабушка, счастья в этом мире.

Посмотрит Волховка на Людмилу, она даст рублевку, и счастье Людмилы из того мира перекочевывало в этот мир.

- А, может быть, наладится мой организм и я смогу родить ребеночка.

Снова посмотрит Волховка на Людмилу, снова даст Людмила еще одну рублевку.

- Так тебе замуж нужно вначале выйти.

- За кого бабушка?

- За моего сына.

А сын Волховки горче пьяницы.

- Нет, бабушка, пьет он много.

- А ты потерпи, дочка, потерпи ради ребеночка. Хочешь, другого тебе найду.

А другой еще горче первого.

Терпела Людмила, терпела, да не выдержала.

 Зашла она как-то в коровник, нашла налыгач из веревки: один конец на крюк, а петлю на шею. Да не выдержал налыгач. В это время появилась в коровнике и мать.

 Вначале посмотрела на разорванный налыгач, бог его знает, что подумала: может, разорванный налыгач пожалела, а, может, и то, что некрепким он оказался, потом посмотрела на Людмилу и вышла.

Из дома Людмила выходила редко. В магазин за продуктами бегом по посадке и с магазина домой бегом той же дорогой.

Измоталась. Поселковые парни обходить ее - не обходили. Пытались пристроиться, но как не пытались, Людмила давала отпор.

- Дура, - говорили ей парни, - что ж, и проживешь так, что больше мужика не испытаешь. Ведь красивая баба.

Людмила и была красивой. Стройной, фигуристой с большими серыми глазами, длинными косами. Раньше и звали ее первой красавицей и плясуньей в Хорошем. Поселковые девчата завидовали, а парни гурьбой ходили за ней.

- В жены не берете, а валяться по посадкам предлагаете. Не будет по вашему.

- Да, как же тебя взять. Ты же уже попорченная и детей не будешь иметь. Ты же для постельного дела только и годишься.

Людмила не отвечала, не плакала на улице, отучилась плакать при посельчанах, а молча смотрела и в ее глазах, как бы был вопрос: за что же вы так меня? Неужели вы лучше с такими предложениями. Неужели я…

Обиды она не выказывала, голову не клонила, а только долго и пристально смотрела в глаза говорящему, пока тот не отворачивался и уходил, цедя сквозь зубы.

- Ну, и сучка.

Уличные разговоры редко отличались от домашних. Были они, правда, иногда помягче, но некоторые домашние разговоры колют пожестче уличных.

Каких слов только ни наслышалась Людмила и сколько слез ни пролила, закрывшись в погребе.

Когда матери не было, становилась Людмила на колени перед иконой и молилась. Да напрасны были ее молитвы.

Иной раз мелькали мысли: может быть, бог с ним, с этим замужеством, да перебивала она их.

По поселку ходила тише воды и была ниже травы. Если хотела кому – нибудь помочь, даже старушке, поднести сумку с продуктами домой, старушка не упускала возможность не только руку оттолкнуть, но проходным словцом наградить.

Если Людмила начинала оправдываться, ссылаться на молодость выходило только хуже.

- Мы в молодости такими не были. Скромными. В школе не беременели. А ты?

Перестала оправдываться Людмила. Ее оправдания только злили других

Придет Людмила в «Дом быта» платье заказать, а ей в ответ.

- А какого размера? На беременных?

 Выскочит она после этих слов. Ну, куда идти....

 Нужно в хлебный магазин зайти, кое-что подкупить, а ее там снова хлестанут. В промтоварный - и там достанут. Даже в хозяйственном словцо найдут, да такое, что она дверь со стенкой путала.

Через год Людмила не выдержала и уехала снова в город и снова вернулась.

- Да что ты туда – сюда мотаешься, - не выдержала Вера Ивановна. – Уехала бы куда-нибудь подальше. Прожила там бы лет десять, может, позабылось бы все, мужа нашла бы, а потом вернулась бы к нам.

Хорошие советы давала Вера Ивановна, многое стирается из памяти человека, да вот не могла Людмила надолго отрываться от дома. Может быть, детство привязывало, а, может быть, и те годы, которые она прожила в поселке, а может и мать, которая была уже не в маленьких годах.

- Гонишь, мама, - говорила Людмила, - провинилась я, так не всю же жизнь меня казнить. Я ведь всем готова помочь в поселке, и все гонят. Пошла вчера к соседке тете Маше, сказала: давай: двор подмету, приберу в доме, постираю, так она меня выгнала. К кому ни пойду, кому ни хочу помочь, гонят, как прокаженную. Видно, нет мне места в этой жизни. Дома тыкают, на работе тыкают, на улице тыкают. Да я на любую работу в поселке согласна, только бы забыли. Пьяниц в бусугарне и воров так не тыкают, как меня.

- Так пьяница проспится, - отвечала мать, - вор отсидит.

- Наверное, права, ты, мама, уеду я подальше. А там будет видно. Завтра и уеду.

Ночью она не спала, о чем-то думала, ходила по своей комнатке.

- Да что ты ходишь, - говорила мать, - дай хоть поспать. Притомилась за день с коровой.

- Да вот с домом прощаюсь. Завтра уеду уже.

 Походит, походит Людмила по комнате, посмотрит на икону Христа и горящую лампадку под ней, перекрестится, присядет возле окошка, а за окном темно. Видны только огни светофора. Слышен порыв ветра, звяканье качели, привязанной к акации, на которой она каталась в детстве, шум сирени в палисаднике.

Утром, когда Вера Ивановна проснулась, Людмилы не было.

- Уехала, слава Богу, - перекрестилась она. - Может, действительно все поправится.

А в это время, когда Вера Ивановна крестилась, Людмила шла по железнодорожной насыпи навстречу товарному поезду с Родаково. Когда свет от поезда достал Людмилу, оглянулась она на поселок, и помахала рукой.