Видение Марии

«Несчетное количество раз меня спрашивали
"Маша, ты с какой планеты?"»

Посадили философа и поэта, мыслителя и визионера - Надежду и Марию. Посадили и радуются, потирая руки, посадили и молятся, благодаря бога, посадили и ждут, когда философ и поэт «образумятся», превратятся в обывателей, слепых и жестоких, как их гонители. Не дождутся - поэты и мыслители живут в другом измерении, в других мирах черпают идеи и образы, мужество и веру.

Одна из активисток панк-группы рассказала о Марии Алехиной, что «в какой-то момент, когда она была на службе, ей привиделось, какой должна быть следующая акция Pussy Riot». Другими словами, ей было откровение, видение о панк-молебне. Визионер - тайнозритель, ему открывается то, что сокрыто от других, и он подчиняется внутреннему зову, описывая и воплощая в жизнь увиденное, смысл которого раскрывается со временем. Как написал свящ. Вячеслав Винников, «их Господь послал для нашего вразумления, как посылал юродивых - Василия Блаженного и многих других».

В июне 2012 г. Роман Прияткин к дню рождения Марии издал ее «Стихотворения и эссе», собрав открытые материалы из Живого журнала. Он посвятил сборник легендарной деве-освободительнице Жанне д’Арк - воину и визионеру, которую святые призывали к освобождению страны, церковь обвиняла в ереси и колдовстве, правители чернили клеветой, а суд угрозами и обманом склонял к покаянию.

«Сырая белая комната сдержала три вопля…»

Поэтические видения Марии звучат как пророчества о ее судьбе - о заключении панк-троицы, о мертвенном мире, лишенном любви, о боли, застывшей в груди:

Сырая белая комната сдержала три вопля.
В тех местах остались обои
Застывшими пузырями:
Пятнами синими на стене проступали,
Вниз стекали и под пол уходили;
И когда в эту комнату мы заходили,
То замолкали.
И те кто любил, уже не любили,
За окном птицы уже не летали,
Только тени по белому потолку плыли
И сливались с нами.

29.VIII.2010

Сырые стены казематов, по которым стекают холодные капли, я видела в будапештском музее политических репрессий - Доме террора. На стенах камер висят фотографии замученных жертв, а из динамиков льется монотонный стук капели, отбивающей безучастные секунды мучительного ожидания…

Белые глухие стены - это мы, равнодушные люди, непроницаемые, глухие к воплям страдающих, к плачу детей, к мукам неволи. Я много раз видела, как человек оборачивается холодной стеной при одном упоминании о Pussy Riot: лицо деревенеет, глаза затягивает пелена, добродушие сменяется злобой, извергающей потоки грязи. Что это? Проявление его сути? Природных запасов ненависти? Пропаганды, выливающей на Pussy Riot потоки клеветы? Не могу привыкнуть к этому трансформеру. Каждый раз превращение в монстра вызывает оторопь. Причем степень внезапного ожесточения не зависит от образования или религиозности, срабатывает сила настолько дремучая, что сметает все цивильные одежды человечности. Не только с тех, против кого была направлена акция, но и с тех, ради кого она была проведена.

Злоба обезличивает: люди начинают говорить одни и те же слова, будто читая одну для всех написанную роль. Я заранее знаю и молча кричу: «Только не это! Не надо. Стыдно. Как можно повторять злобно-затхлое и протертое до дыр «попробовалибывмечети-выпоротьместидвор-еслибыктебедомой-одетяхраньшенадобылодумать-правильнопосадили». Вот и новую ложь о якобы антисемитизме начнут повторять безликие рты. Все мертвое, чужое, без любви, без правды.

«Важно не изменить, а знать, что меняешь»

В одном эссе Мария описывает застывшее лицо аптекаря, который «сидел на стуле с чуть приоткрытым ртом, смотрел в одну точку, наклонив голову… Совсем не шевелился… Чуть позже в метро лица людей, почти все лица, напоминали ту или иную степень того человека, они замерли. Они не задумались, они провисли, потерялись. Даже если я смотрела в упор, в глаза, смотрела долго - они не отворачивались, как будто меня не видели. Как будто я умерла».

Нет, Машенька, вы живая в стране теней, плывущих по потолку белой комнаты.

Это люди превратились в безликие стены, о которые бьется ваше сердце и ваше слово. Стены эти непробиваемы, они даже плачут холодными равнодушными слезами. Их сердце окаменело, и его не оживить. И все же надеешься: а вдруг? Засияют глаза, и услышишь: «Боже мой, что же мы наделали? Как могли вас так мучить? За что?» О таких видениях Марии мне ничего не известно. Увы.

Но есть в одном из ее эссе размышления о величии добра, обреченного на поражение: «Если вы выбираете делать добро, помогать во что бы то ни стало, знайте - вы проиграли. Вы точно проиграли. Но это не значит, что делать не надо. Важно помнить, кто мы. Важно знать, что совесть важнее. Важно делать по совести. Важно не изменить, а знать, что меняешь».

«Я спросила, почему нас отвозят по одному»

За два года до лагерного этапа появилось стихотворение о том, как их разлучат («разделяй и властвуй») и развезут в разные стороны: из белой комнаты – в белый дом, остров неволи, где история застынет храмом в Кижах, устремленным ввысь, древним храмом одинокого стояния в ровном поле, окруженном холодной водой:

Потолок поезда отрезал листву:
Я спросила, почему нас отвозят по одному.
Полей плывут полосы, спину лижут простыни.
Это - нож на воде или, может,
Это - остров Кижи,
Где мне разрешат остыть и
Откуда потом привезут историю, на нитку
нанижут.
Нет,
Это не может. Оглядывается провожатый:
«Вот эта, останавливаться,
Остановка
Ваша».
Белый дом, черная сажа.
И в сторону, чуть слышно: «Высаживай, не
наша».

18.IX.2010

Поезд увозит ее в другой мир: ваша - не наша. Под конвоем везут вдаль, отрезанную от природы и родных, а вокруг по-прежнему потоки разящей воды… В ее жизнь войдет церковно-тюремный остров, где образ храма рифмуется с холодом пыточного острия (Кижи-ножи), но история о ней вырвется из плена и станет легендой.

«У кого-то костыли вместо ног, а у меня ребенок»

У Марии особенный ребенок. О маленьком мудреце Даниле читайте в Живом журнале его мамы. В видениях сын пытается спасти ее от преследования, открывая нам, что позвала маму Литература, что литературный талант, как дар инаковости, определяет ее судьбу:

Даня мне говорит: «Мы тебя спрячем,
Так или иначе,
Так или иначе.
Полезай в чемодан, старая кляча.
Какой там души фактура – халтура».
Даня пришептывает: «Литература
Литераутра, мама,
Сама позвала:
Что, не узнала?»

12.IX.2010

ЛитераУтра - утренняя буква, писание зари, новое слово, альфа искусства-протеста, которое не понимают, отвергают и сажают. Но оно вылетает из камеры и облетает вокруг земли, и ему рукоплещут.

«Только, Боже, тебе одному»

У поэта-визионера особое чувство распахнутых небес. И особая готовность принять все, что посылается свыше: и радость, и боль.

(…)
В последних утренних звездах
Скорлупчато-белый скрип.
Из него – я.
После него – радость без края,
И улицы пахнут свежестью,
И ты везде, ты везде.
Решето на небе:
Сквозь него
Градом ранит меня,
Роет меня… (…)

Через два дня после того, как Мария воплотила видение о панк-молебне в храме, она обратилась с доверительной молитвой к Богу, которая звучит как продолжение давнего разговора. Будто прежде они обсуждали замысел, а теперь пришло время последствий, которое требует особого мужества. Она просит Бога о поддержке, в надежде, что тот не отвернется от нее, даже если в слабости своей она предаст доверенное ей слово. Пронзительная молитва человека, сознающего свою немощь и любовь Того, кто ждет ее всегда на другом берегу, на другой «планете»:

Следствие - страх.
О, что мы?
- Разбились о капли, о стены.
Явились ли после кому?
Только, Боже, тебе одному.

И храни мою руку,
Когда просо слов
Брошу
И предам сразу же - жди меня.

На набережной,
На берегу
Я от них убегу.