Александр Росляков. ПОСЛЕДНИЙ ДОН ЖУАН

На свете есть такие «вечные» сюжеты, кольцевая повторяемость которых, видно, обусловлена самой природой человека, ее склонностью к каким-то базовым поступкам и страстям. Сюжет о Дон Жуане, страшном блуднике, вложившем душу в грех и постигаемом за это страшной карой, явно вымирает в наш исключающий саму непозволительную роскошь души век. То есть самого блуда на душу – а верней, уже на единицу населения не стало меньше. Эстрадные кумиры вообще этих девок, говорят, лузгают как семечки, как в первобытном обществе, еще до всякого понятия греха. А коли его нет – не может быть и никакой расплаты: котлы с адской смолой – удел уже хоть сколько-то продвинутых в моральном плане, во что-то хоть на самом деле верящих. Но у нас сейчас вся генеральная эстрада о любви – как раз такое, что заведомо не вправду, не на самом деле. И хоть в телесной пище все после заморских суррогатов заценили натуральные продукты, в духовной признается только чистый, без намека на натуру, суррогат. Такой предельно упрощенный, пляжный вариант, не жизнь – а отвлечение, повальный отдых от нее. Чему – и только – поклоняются эти безумные фанаты и фанатки.

Откуда ж при таком повальном удалении души и взяться истинному Дон Жуану? И последний герой этого образа, которого я видел на своем веку, схватил свою расплату как раз в духе века, забившего на это дело свой немилосердный штамп.

Но прежде самой истории о нем еще одно, имеющее к ней отношение соображение. Никто не знает – и статистики такой нет тоже, отчего женщины чаще налагают на себя руки: от сексуального насилия – или отказа со стороны мужчин? А если б это знали, то, возможно, и мой старый друг-развратник не попал бы под его расплатный монастырь.

Я же смею утверждать, что как ни ужасен сам факт изнасилования, едва ли он может довести до суицида. Куда скорей к нему ведет как раз обратный случай: она его безумно хочет, а он ее – нет. Поскольку даже самый дикий выплеск плотской страсти не так уничтожителен для женщины, как непризнание ее объектом этой страсти вообще. Во всяком случае я за свою жизнь не раз встречался с попытками самоубийства из-за второго и никогда – в итоге первого.

Теперь сама история.

«Все бабы, – говорил мой старый друг Евгений, – слабы на передок». «Да ладно хвастать, – возражал я, – уж не все! Такая-то вот – уже точно нет!» «Посмотрим!» – отвечал он с невозмутимостью кота, поставленного смотрящим за сметаной. И всегда смотрел как в воду.

Он, с соблазнительной, как персик с ветки, рожей, каждой своей новой жертве говорил: «Кстати, давайте познакомимся. Новизна поражает больше чем величие!» «Слушай! Зайдем ко мне, тут рядом. Сердцу не откажешь!» «Постой! Глупо бояться неизбежного!..» Но сам, как воспетый еще Моцартом прообраз с его незатейливым куплетцем:

Пойдем же скорей в мой домик,

И ты мне там скажешь «да»! –

за новизной не гнался. «Зачем, – говорил он, – зря изобретать? Она же не знает, что я это уже кому-то говорил!» Изобретала за него все сама жизнь, с которой он был в самом базовом ладу – с готовностью всегда воспользоваться ее рассыпанными на дороге всех дарами.

– Привет! – звонит он еще по нашей юности своей «старой», то бишь уже спущенной с его конвейера девчонке, дочке партноменклатурного барона – объект брачной корысти массы прочих псевдолюбов. – Что сейчас делаешь?

– Надо же! Так просто позвонил, что делаешь. А я ночей не спала, решалась, думала… Я выхожу замуж…

– Прямо сейчас что ль?

– Да, прямо сейчас.

– Слушай! Ну вынеси тогда хоть что-то другу! Я тут, кстати, рядом, голодный и трезвый!

– Ты с ума сошел?

– Вот так-то! Уводят девушек любимых из-под носа, не успеешь отвернуться! Ну что ж, насильно мил не будешь!..

– Ну хорошо, жди в сквере, я сейчас спущусь.

И вот она сбегает от разомлевшего от счастья жениха с пузырем «Камю» и наспех смазанной с салатницы икрой; на скамейке под кустом все выпито и съедено, и даже схожено, в безумстве страсти, в куст – и Женька ей:

– Кстати! Тебя наверное уже там обыскались! Может, вернешься? Когда тебе лучше позвонить?

– Какой же ты гад!..

– Ну ладно, хорош распускаться! Жизнь сложна!..

То есть опаскудить девушку, причем любую, в любой ситуации – для него было самым милым делом. Мы даже с ним вступали тут в моральный спор – когда он, к примеру, мог путем своей неотразимой наглости овладеть твоей подружкой, пока ты ходил в душ: «Ну ты скотина!» – «Да ладно, не дави клопа! Поди тебе хреново было бы с двумями!» – «Но она же – будущая жена, мать!» – «Ты же на ней не женишься!» – «Ну, пусть не я, другой…» – «Тогда в чем дело? Отгуляет, найдет себе такого, кто про это ничего не будет знать, тогда я – пас. На этой вот, как на воде, следов не остается!»

Но и этот порочный принцип он, конечно же, не соблюдал. Не соблюдал их вовсе никаких, кроме самого общего: пить все, что льется; атовать все, что шевелится. Но надо отдать должное нашим девчонкам еще той, наивно-романтической поры, хотя уже и зараженной всякой барахольной страстью и корыстью до блатных «сынков» и «дочек». Несмотря на все пороки друга, они среди всех тех «приличных», «позвоночных», «упакованных» предпочитали, словно некий знак протеста, эту расшибавшую своим прибором все приличия и упаковки душу. «Потому что, – как сказала мне тогда одна его фанатка, – он настоящий, а вы все – поддельные!»

Где-то уже за 30 он выдал сразу два поступка, каких от него не ожидал никто: очень удачно, в первый раз, женился – и впервые же, и крайне неудачно для себя, влюбился. Будучи принципиально беспринципен, он однако избежал тогдашней чаши нашего интеллигентского позора: партийной и сексотской службы, что лишь и позволяла не имевшим родовой подпруги окарьериться и обарахлиться. Просто за недосугом и ненадобностью в своем упоительном хмелю каких-то еще чаш: на что это карьерное фуфло, авто тому, к кому все девки прибегут и так, ногами, только свистни? Разве в перспективе – для которой он после диплома и уселся на грошовую зарплату в институте, обещавшем впереди эту валютную «загранку». Да он мог сразу отхватить гораздо больше, чем любым трудом и службой, женясь на той же родовитой «дочке» – а минула его конвейер не одна. Но он и в золотую клетку не полез, женясь на безродной, зато самой симпатичной и толковой аспирантке, за которой в свою очередь гонялись эти самые «сынки». Однако и она не устояла против того, что злые к нему языки так обозвали: «в голове полено – зато штырь по колено».

Но брак их вышел странный. До свадьбы, говорил он, на нее тянуло постоянно, даже с других баб, а поженились – как отрезало. «Хотя как человека я ее боготворю!» Так они и сжились в этой парадоксальной верности: она – ему, он – своему основному принципу. Который-то его и натащил на суженую образу коллизию.

Однажды он звонит мне, как всегда под мухой:

– Я влюбился!

– Да иди ты!

– Матерью клянусь!

И дальше сообщает: она – дочка заведующей его кафедры, замужем за «сынком», и ему уже было сказано: отступись – или не выедешь в эту загрань вовек, – но он на все угрозы их плевал. Я не поверил, разумеется. Но он звонит еще через неделю, две – и орет, чего с ним не бывало сроду, то же самое. И как-то объявляет: мы сейчас к тебе заедем, хочу тебя с ней познакомить.

Честно сказать, когда я ее увидел, меня по сердцу так и полоснула памятная по герою еще одного сюжета зависть: кому?! Гуляке праздному, мерзавцу! Юна, стройна, очаровательна – то самое, что называлось в кино «голубая героиня». И он, хоть и пьяненький, весь так и пышет этим синем пламенем, которым в его возрасте другие уже не горят давно:

– Это – лучшая женщина на свете! Мадонна – только не в картине, а в натуре! А это – лучший друг! Вы у меня, кроме жены, на свете всего двое. По-настоящему, за кого кровь отдам… Слушай! Дай ему!

Тут я, на что уж к его выделкам привык, аж поперхнулся, даже покраснел, она – втройне. Но я как-то унял его бредовый сантимент, заверив гостью, что все это – только аллегория, что не было на самом деле правдой. Но она действительно была прекрасна, даже, может, впрямь свята в любви к тому, кто мнился ей несправедливо падшим, сверженным с небес плохими – а уж это он умел представить! – ангелом… Они ко мне стали захаживать, и ее светлая душа все не могла понять, как я мог выставлять его, когда нарежется уже в соплю, за дверь – с риском попасть под бампера, в милицию: ей не всегда было с руки тащить его домой для передачи из рук в руки другой любящей:

– Ведь это же твой друг, пусть даже пьяный!..

Я потрясаюсь все-таки этой великой, величайшей всех ее воспетий, самопожертвенностью нашей женщины! Ну на кой ляд ей был нужен этот вечно пьяный, с его перегаром и один черт не забытым милым делом бабник! Просто поверить не могу, что вся причина – в этой его доколенной доблести! Нет, все дальнейшее, после ее развода из-за этого экзота с мужем, ставшим после нашего упадка в рынок состоятельным дельцом, – замешено на чем-то впрямь уму не постижимом. Какая-то чушь, бред – но впрочем, оглядясь вокруг себя, легко заметить, что и все мы, утопая в нынешнем бедламе и мертвя свои живые души, этим бредом и живем.

Для него ж тогдашняя, еще мелкая расплата за его крамольную любовь стала в то, что ему впрямь зарезали загранку – хоть он в конце концов под мощным внешним прессом и отъехал от своей обже. Но дальше уже само время стерло галочку карандашом, проставленную кем-то против его фамилии в заветном списке – и он наконец выехал в одну экваториальную страну, где, как сказал мне сам, впервые среди черных ощутил себя за белого. То есть обрел весь этот джентльменский, для нашего загранслужащего, набор: подержанный джип, стерео-видео, слегка золотишка и так далее…

Но изменивши даже родине, себе он и тогда не изменил ничуть. И через много лет, что он растратил на чужбине, став там каким-то клерком по продаже наших недр – и прилетев сюда, чтоб окончательно отсюда улететь, завел при нашей с ним встрече такую речь:

– У них досюда вот раздеться – это вообще делать нечего. Красивые есть – особенно мулатки! Вот так прямо грудь стоит, даже у тех, которые рожали. Даже иной раз ничего не хочется, просто скажешь: потанцуй! А они музыку любят, включишь стерео, она вертится, стриптиз показывает, ты сидишь, кайфуешь. Такие честные – мне не жалко, я знаю, сколько у них это стоит, за курицу любая даст: у всех дети, а жрать нечего. По пьяни скажешь: забирай все в холодильнике, только пиво не трожь, опохмелиться. Ну, правда, выберут все подчистую – но пиво стоит! Это у них вообще: скажешь, приди завтра, придет, будет стоять ждать. Детство народов!..

– А эта у них – не розовая, а… ярко-красная! Погасишь свет, свечку зажжешь – и смотришь… Да ладно, только не дави клопа, сам знаешь, всем все по хрену! И даже тем, кто говорят, что им не по хрену, тоже по хрену! Всем! Этим вашим патриотам, демократам… Наливай!..

При этой нашей с ним последней встрече он, словно чуя свою скорую развязку, даже взошел до вообще не свойственных ему гражданских чувств:

– Там магазины есть, поставляют развитые страны по благотворительному фонду, можно за доллар свитер купить. Вот русские бабы, это смотреть страшно, туда к открытию – и все сметают! Один даже отказался продавать, говорит, это товар для моего народа. А другим – лишь бы продать, у местных денег нет, так хоть кому. Я понимаю, что я тоже – среди них, не лучше. Но ты извини, я хоть что-то делаю, хотя если честно – один стыд. Но там есть, до сих пор, такие, кто вообще просто так сидят. Заказывают по интернету какую-то мебель, шапки. Какие шапки – в Африке!..

И перед тем, как его речь уже совсем размазалась по пьяной морде, он еще сказал:

– Все в жизни слишком легко давалось. Без труда. Школу кончил шутя с золотой медалью, поступил, учился, мог дворцы иметь, мне их бросали под ноги. Поэтому и ничего не вышло. Пустоцвет. Жена еще о чем-то мыслит, ушла в Бога, но если честно, все тоже чушь. Просто я ей никакого счастья в жизни не принес. Хочет там какой-то миссией заняться, ей и деньги уже дали. А мне уже – все по хрену, что здесь, что там. Там даже, среди этих мулаток, лучше. Наливай!..

Вот так, я думал, он и кончит, полностью впустую, свою дон жуанью жизнь среди этих мулаток – куриная расплата за которых, разумеется, не в счет. Но пронесенная им через время и пространство верность образу дала свое: возмездие в итоге все-таки нашло героя.

После той нашей с ним исповедальной встречи он должен был уже через неделю улетать с женой, поставленной за деньги Сороса на ее миссию, в тот африканский край. Но улетел совсем не туда – из-за того фатального стечения случайностей, что, может быть, и есть судьба.

Был у него здесь еще кореш детства, звать Витьком. В прошлом – фарцовщик, затем не то держал какие-то ларьки, не то их рэкетировал; за что-то еще отсидел слегка. Я его видел всего пару раз – рожа какая-то коростная, кривые глазки, полная Женькина противоположность. Но что-то все же, в виде такого порождаемого детскими песочницами сфинкса, съединяло их. Женька еще в своем любимом духе отличился у Витька на свадьбе, где был самым элитарным гостем: по общей пьянке отымел такую же невзрачную, как сам новобрачный, новобрачную – после чего и глазом не моргнул: «Да ладно, Витек, не тереби клопа! Кому она только не давала, тебе что, другу жалко?» Витек эту обиду снес легко, с той обдававшейся кругом женой скоро развелся – и застрял при Женьке таким Лепорелло: авось и ему что-то отломится с Женькиного донжуанского стола. А Женька, хоть ко времени своей трагической развязки уже свой персиковый шарм от непомерной водки потерял, еще, как старый конь, не портил борозды – храня в лице ту не стираемую наглецу, что заставляет женщин вешаться на шеи ее обладателей, а потом их же за их вероломство и винить. Витек – обратная картина: в глазах свербит ужасное желание залезть подо все юбки сразу – но их носительницы как раз таких, свербящих безутешной похотью страдальцев той же страсти жалуют меньше всего.

И вот буквально через пару дней после той нашей встречи, обошедшейся одними разговорами на эту тему, Женька отправился гульнуть уже впритык к ней с тем Витьком. А еще до нашей встречи он, движимый своим бесом, встретился, после всех тех же лет разлуки, со своей былой мадонной, тоже, кстати, так и не родившей никого. Звали ж ее, прямо по сюжету, Анной. И настоящую расплату за тот старый, вышедшей Женьке малым боком адюльтер понесла она: он при встрече с ней был поражен тем, что с ней в итоге стало. С лица, фигуры, говорит, точно такая же осталась, даже какой-то дьявольщиной в первое мгновенье обдало: ну не может того быть!.. А назначила она ему свиданье в ночном, подвального устройства, диско-клубе, известном среди нынешних любителей глубокого бурения под названием ОГИ. Женька о нем раньше не знал – и сами эти катакомбы, собирающие после закрытия других кабаков самый загульный люд, ему очень понравились: «Баб – море, все шальные, датые, снимаются на раз!» Но в тот вечер его еще больше поразило в его Донне Анне новое открытие. Внутренне она переменилась полностью: пьет, курит черти что, пишет еще какие-то бредовые стихи, дает, судя по мордам тех, что к ней там подходили, без разбора всем, – в общем сошла с катушек напрочь.

Но еще больше его потрясло, что под всей этой ересью она, как оказалось, сберегла к нему все ту же, если не еще более безумную, любовь. Причем с накалом до того, что через час сиденья в этом обкуренном притоне – и после всех разлучных лет – затребовала от него: заделай мне ребенка – и хочешь, можешь прямо здесь, в сортире. И тогда катись на все свои четыре стороны, я же только этим и спасусь! А Женька-то ее нащупал с одной целью: просто на старых ностальгических дрожжах ей, так сказать, по льготному тарифу вдуть. И когда услышал с изумлением весь этот бред, аж всю свою охоту растерял – чего с ним тоже раньше не бывало. Сказал ей: ты в своем уме, какой ребенок? Что от меня, двадцать лет пьющего без просыху, родится – и кто его будет кормить? Но у нее в ответ, как у типичных сумасшедших, рядом с этим бредом – самый обстоятельный расчет: «Я обеспечена, бывший муж мне платит, он долларовый миллионер.

А у мужчин алкоголизм на гены не влияет, мне нужен твой материал – и точка!» Короче, Женька чует, даже во хмелю, что дело тут не в шутку – и, изменяя всем своим устоям, ноги в руки прочь из этих катакомб, жалея только, что не солоно хлебнул на таком смачном теле, приведенном в непригодность перекрученной вконец душой: «Ну точно сумасшедшая, что хочешь выкинет, я чувствую их сразу, сам в душе такой!» И это вот, какое-то животное чутье его опять-таки не подвело!

Значит, встречаются они с этим Витьком, который выступает спонсором их тематического, на прощальный посошок, похода. Женька по своим сусекам наскребает одну юную девчонку, тоже Анюту кстати – а второй не наскреблось. И они идут втроем в какой-то бар – словить даму Витьку. Но там им ничего не ловится, и Женька все кручинится, что место, где баб – тьма, закрыто для него опаской встречи с той неладной Анной. Но Витек, у которого еще пустая хата, тогда как Женьку дома ждет жена, все подбивает кореша: да ладно, что тебя там, съедят; чай не впервые замужем! Ну и исход душевных колебаний друга предсказуем: залив еще слегка глаза, он совершает наш любимый жест ладонью сверху вниз: «А, поехали!» И они едут в это самое ОГИ.

Но только прошлись там по позициям, уселись – появляется со своей компанией та Донна Анна, как раз под таким именем и проходившая среди завсегдатаев подземелья. Правда, она бросает заелозившему сразу Женьке лишь короткий, полный равнодушия кивок – что его несколько приуспокаивает. Но опускается со своей бражкой в том же зале через пару столиков, в пределах прямой видимости – что сеет в Женьке легкую опять тревогу. Витек же, чутко контролирующий со своих голодных фибров обстановку, все это живо примечает – и сквозь плотную завесу подземельной музыки орет в ухо Женьке: «Это та твоя телка? Класс!»

Но в этих катакомбах, где динамики грохочут, пиво с водкой льются и народ горит одним: безотлагательно осуществить тот упрощенный вариант, – тревоги все в сердцах проходят быстро. Женька уже об Африке, мулатках и так далее вещает на ухо своей Анюте; Витек успел сходить наметить, на кого из шальных девок дальше натравить дружка; взяли еще водки – и мартини для Анюты; и вот что происходит дальше. Витек скоро замечает, что та, которую так избегает его друг, все больше поглядывает в его, Витька, сторону. И только ближняя Анюта отлучается в сортир, он наседает на дружка: «Слышишь, она все время сюда смотрит! Позови!» – «Да на хрен нужно, сейчас будет прыгать на меня!» – «Ты позови, там разберемся!» – «Хочешь, зови сам!» – «А она даст?» – «Да вроде всем дает – у нее там с головой не все в порядке». – «Еще лучше!»

И Витек, еще слегка глотнув для куража, встает – и идет к ней. Та его незатейливое предложение испить с ними мартини тут же принимает – и несколько уже нетвердым шагом переходит за их столик.

Какие разговоры под забой подвальных ритмов среди этой фатально съединившейся четверки, взявшей еще водки и мартини, еще были – я уже не знаю. Но через сколько-то не поддающегося счету в этом подземелье времени все четверо, с подачи раскатавшего всерьез губу на запьяневшую красавицу Витька, решают эту ночь продолжить у него. И цепь всего дальнейшего уже достаточно подробно восстает из их последующих протокольных показаний.

Ночной бомбила, промышлявший у ОГИ, в начет за недоступность ему этих злачных ям слупил с Витька ровно три конца – но тот на радостях не торговался даже.

– Слышишь! – жарко залопотал он Женьке, когда вышел с ним затариться у ночного магазина. – Эта, моя, уже готовая. Я ее за гудок взял – только так! А потом, может, махнемся телками – ты как?

Но Женька, несмотря на всю свою врожденную беспечность и уже приобретенный градус, не разделил его оптимизма:

– Ты с этой сперва разберись! Ох и не нравится мне что-то это все! – А ему редко что не нравилось в его походной жизни – особенно ж когда и бабы есть, и выпить что, и где.

Квартира Витька была на последнем этаже пятиэтажки в районе Филевской поймы; и сперва все сели за стол в зале: Женька рядом со своей Анютой, Витек – с той, что уже наверняка считал своей. Стремясь скорей догнаться до того заветного упада в койку, для чего и существуют с прибылью все эти под- и надземельные шалманы, он гнал за тостом тост – не примечая, что его красавица, свободно дозволяя себя лапать, все чаще озирается на Женьку, поглощенного своей Анютой. Наконец Витьку почудилось, что его дело уже в шляпе, тогда он поднял со стула свою шаткую добычу – и в темпе вальса стал подпихивать ее в сторону спальни: «Пошли, пошли, не будем им мешать!» «Да, мы уходим!» – нарочито громко подтвердила та. На что Женька, не отрываясь от уже добытого им из лифчика соска своей Анюты, только пробормотал что-то про «сердцу не прикажешь». И Витек скрылся с Донной Анной в спальне.

Но через две минуты он выскочил оттуда как ошпаренный, держась рукой за ухо, из которого сочилась кровь:

– Слышь, Жень, она что, в натуре рёхнутая? Чуть ухо не оторвала!

– Ну так и знал! – Женька с досадой оторвался от уже полураздетой девушки, смущенно кинувшейся приводить себя в порядок. Затем из спальни вышла как ни в чем не бывало Донна Анна, взяла сигарету, закурила – и, стараясь изо всех сил выражать невозмутимость, села в кресло. Женька уже не очень ровным, как движения канатоходца, шагом подошел к ней:

– Ну что такое, Ань! Ведешь себя как маленькая!

– Я буду вести себя так, как хочу. И обходиться со мной как со шлюхой не позволю никому!

– Ну ладно, ребят, – Женька обернулся к Витьку с Анютой, – выйдете пока на кухню, дайте нам поговорить.

Те вышли, Женька сел на подлокотник кресла и завел хмельную, с воспитательным уклоном, речь, весь смысл которой сводился к простой формуле: раз груздем назвалась – и лезь же в кузов! Иначе черта ль называться было? Но формула любви, способной искони на самые шальные выходки, не знает таких доводов. И скоро из залы, где жестокий Дон Жуан увещевал пылавшую по его душу Донну Анну дать его бездушному слуге, раздались громкие рыданья.

Прибежавшая на их звук Анюта увидела, что эта Анна теперь стоит с потекшей с ресниц тушью у окна, безумно глядя в его темень – а разозленный Женька наливает себе рюмку у стола.

– Ты что, ее ударил?

– Да Боже упаси! На хрен мне вообще все это надо!

От этих слов та Анна вздрогнула, как впрямь от оплеухи, отпрянула от чем-то приманившего ее окна – и скрылась снова в спальне.

– Жень, ну нельзя же так! Пойди хоть успокой ее.

И Женька, вмазав в сердцах рюмку, двинул в спальню, откуда следом стали доноситься голоса: один, рыдающий обратно, Донны Анны; другой, просто хмельной и обозленный, Женькин.

Я только не могу здесь одного понять: с чего любовная коса когда-то самой милой другу пассии, не пострадавшей ничуть внешне на его же взгляд, нашла вдруг на такой его сердечный камень? Мог бы уж ей, оставив этот заворот ее души за скобками, и уступить – даже не в ущерб, при его ловкости в таких делах, дальнейшим эволюциям. Но почему-то от ее безумного наезда на него он стал аж сам не свой. И вскоре младшая Анюта услышала из-за двери:

– Да ты меня достала! Не буду я тебя трахать – даже головой об стенку!

Женька выскочил из спальни, хлопнув дверью – и ушел на кухню, где Витек все клеил пластырем свое надорванное ухо.

Попавшей ни за что ни про что в эту муть Анюте, из простых лотошниц, просто не прочь развлечься с интересным мужиком, весь этот вычурный надрыв сображницы был даже не вполне понятен. Ну если кавалер твой занят, а другой – не по душе, зачем было и ехать сюда из подземелья с уймой прочих – и сидела б с ними! И с чего такие вдруг, если никто не трогал, слезы? Или этот тоже ставший каким-то странным Женька все же ее отоварил?

С этим вопросом Анюта вошла в спальню, где Донна Анна, вся в слезах, сидела на софе, закрыв лицо руками. Спросила у нее самой, но та ни да, ни нет не отвечала; и никаких товарных знаков на ее лице не виделось – как убедилась сердобольная Анюта, разведя на всякий случай ее руки. Но между тем весь ее вид являл такую боль, как будто не Витьку, а ей здесь надорвали что-то.

– Слушай, ну давай тогда уйдем отсюда, раз такие заморочки, – предложила ей Анюта. – Хочешь, ко мне поедем, у меня на тачку есть.

Но Донна Анна горячо, словно в бреду, заговорила, что ей уже отсюда не уйти, поскольку этот Женька – страшный человек… Но тут вошел он сам – и услал прочь совсем сбитую с толку Анюту.

Она села на диване в зале – где к ней тут же припал выползший из кухни и совсем уже косой, залепленный кое-как пластырем Витек. Он предложил еще с ним выпить – и понес такую чушь: давай с тобой встречаться, я лучше Женьки, он женатый, все равно уедет, а я нет, буду только с тобой трахаться – и давай начнем прямо сейчас. При этом он из последних сил нанес свои объятия Анюте – да так прямо, на ее плече, и захрапел.

Она, чуть выждав, чтоб задрых покрепче, уложила его на диван и с некоторым облегчением вздохнула: с этим хоть больше нет проблем. И тут заметила, что в спальне как-то незаметно все затихло. Подошла к двери, приоткрыла ее – там темно. И тогда в ней уже, так беспардонно кинутой на никуда не годного Витька, взыграло ретивое – словно посеянное здесь мятежной Донной Анной. Она, лишенная затейливых причуд соперницы, сбегала в кухню, набрала там из-под крана ковш воды – и с порога спальни выплеснула его в сторону софы. С нее тут же вскочил Женька – правда, полностью в одежде, ставшей теперь мокрой; вышел в залу: «Ты что, сдурела?» – «Если хочешь с ней остаться – скажи, я уйду». – «Да сейчас, – зачастил он, зажатый между двумя Аннами и не смекнув, что его слышно сквозь оставшуюся отворенной дверь, – дай только эту тварь уложу; клянусь, меня с нее тошнит!» Он еще наспех лобызнул Анюту и повернул обратно в спальню, но так и замер в ужасе в ее дверях – увидев там что-то такое, отчего и у Анюты, только видевшей его лицо, стихийно опустилось сердце.

А увидал он, что Донна Анна забралась на подоконник отворенного окна, и только он возник, с оглядкой на него взмахнула крыльями – и скрылась за окном; снизу тотчас долетел глухой шлепок.

Бледный, как смерть, Женька повернулся к Анюте:

– Ну все! Она выбросилась из окна.

Затем он кинулся к Витьку, растолкал его: «Ты слышишь? Она выбросилась!» Витек, поняв скорей по ужасу лица дружка, в чем дело, пришел в себя с той быстротой, которой учит, в случае любого шухера, тюрьма и зона. «Без паники! Мухой туда!»

Друзья, велев Анюте сидеть здесь, слетели вниз по лестнице, подбежали под окно – Донна Анна там замертво лежала на земле газона. Женька опустился перед ней на колени, прижался ухом к ее сердцу – вроде билось. «Что делать? – в диком страхе повернулся он к Витьку. – Надо звать «скорую»!» – «Ну да! – отозвался тот. – И улетим на кичу сразу! Хоть знаешь, по какой статье? А я знаю! Это видел? – он показал на свое залепленное ухо. – Это попытка изнасилования, сто процентов! А там за это сразу петушат, без вариантов». – «И что ты предлагаешь?» – «Главное не дергайся. Сначала надо все равно ее отсюда оттащить – хоть крови, слава Богу, нет!» – «Только тогда – ты, я не смогу». – «Проверь подъезд – и свистнешь».

Коренастенький Витек, пыхтя, впер Донну Анну на свой пятый и свалил в прихожей – на перепуганных вконец Анютиных глазах. Затем он, как-то быстро ощутив себя за лидера в поганой ситуации, загнал Анюту молодую с Женькой в залу – где дружки стали держать свой уже более основательный совет в Филях. И Витек, вынесший из зоны одно убеждение, что все законная система у нас – полный аут, снова повторил свой довод. Что у ментов есть штамп: когда что-то неладно с телкой, да еще следы сопротивления – они тут же шьют состав: попытка изнасилования; суд только переписывает с обвинительного заключения приговор. И что там ни гони, никто уже не станет слушать: ухо-то порванное – вот оно; а под ее ногтями его кровь – железная статья! А среди урок хуже этой статьи нет: опустят за нее в первые же пять минут! И потому выход один: эту тварь, наделавшую всем такого геморроя, надо утопить в Москве реке – и поскорей, пока не засветало.

Не знаю, ощутил ли Женька в ту минуту к умирающей в прихожей что-то кроме хоронящего все сантименты страха; мучило ль его раскаянье, что сам занес когда-то в нее семя, давшее такой ужасный всход. Доподлинно лишь, что после недолгих судорожных колебаний он принял душегубский план Витька. И только несколько раз повторил: «Как знал, что она точно что-то выкинет! За пять дней, главное, до вылета! Пять дней – и меня уже здесь нет!»

Одна Анюта, потрясенная услышанным не меньше, чем увиденным, попыталась возразить: «Вы что, живую хоронить! Она же еще дышит!» Но эту ее человеческую слабость живо заглушил уже вошедший во вкус лидера Витек: «Нас заметут – уйдешь и ты за соучастие! Хочешь на зоне ковырялкой стать? Ну и молчи!»

И тогда еще живую, в агональной фазе, Донну Анну залидировавший прихвостень Витек и вовсе сдавший духом Женька сволокли в убитое авто Витька и повезли топить в Филевской пойме. В пути бедная Анюта, посаженная сзади, над лежавшим под ее ногами полутрупом Донны Анны, чуть не лишилась чувств. И когда Витек кинул Женьке: «Как будем Аньку-то топить?» – приняла это со страха на свой счет и запричитала: «Отпустите меня, ну пожалуйста! Что я вам сделала?» И тут зарвавшийся вконец Витек смекнул, как выжать и отсюда свою пользу.

Он тормознул перед большой грудой мусора у какого-то объезда и велел Анюте выйти с ним на пару слов. Она, охваченная тем же страхом, вышла – пока Женька пребывал в своей моральной коме – и Витек мрачно ей сказал: «Раз ты при деле, то придется и тебя убрать». Анюта затряслась как лист: «Витек, только не убивай, я никому не скажу, все что хочешь сделаю!» «Ну ладно, – как бы снисходя к ее мольбе, ответил он, – тогда поживешь пока у меня, со мной – и ни гу-гу!» Анюта лишь пролепетала: «Хорошо…»

Решив так свой больной вопрос, он тут же, в двух шагах, увидел и решение другого. А именно: лежавший на земле бордюрный блок – который он поднес к машине, уложил на живот Донны Анны и привязал к ней извлеченной из багажника веревкой. Затем выехал к старому причалу, на пару с Женькой они вытащили Донну Анну из машины, раскачали ее вместе с грузом и швырнули в воду. Большой всплеск – и от безумной героини остались на воде одни бесследные круги…

Как затем вышли на их след, да еще в очень сжатый в наше время срок – меньше пятидневки, отделявшей Женьку от его спасения, осталось тайной сыщиков. Но, думаю, без больно топорно сделанной Витьком Анюты там не обошлось. Зато в другом он точно угадал: следствие как раз в русле предсказанного им стереотипа и повелось. Из-за его надорванного Донной Анной как бы с дьявольским расчетом уха друзьям привесили к убийству и попытку изнасилования – с чем дело и ушло в суд. Там даже был акт психологической экспертизы, где говорилось, что «в исследуемой ситуации такие-то, добиваясь интимной связи с потерпевшей и стремясь осуществить задуманное грубо», – и так далее. То есть эксперты, исходя из ложного шаблона, что если женщина сигает из окна, то ее непременно хотели изнасиловать, и даже не допуская мысли, что все могло быть прямо наоборот, – плясали не от фактов, а прямо вопреки им.

И только более прилежный суд над нашим последним Дон Жуаном и его наперсником отмел ложный состав, признав за ними лишь убийство – прямой мотив которого как раз в материалах следствия и залегал! А что до не прямого – черт его знает! Чего все же в несчастном случае моего друга было больше: силы случайности – или фатальной для него судьбы?

Другие ж с той же обездушенной эпохой колокольни машут направо и налево – и ничего; без никаких, как на воде, следов!.. Вот Витек – тот точно поимел свой второй срок случайно, впрочем он и первый свой считал случайным тоже. А непорочная жена развратника, все же попав на африканский рейс, улетела еще до суда до тех еще не знающих греха мулаток – окучивать на деньги Сороса, заместо Женьки, их младенческие души.

Присудили обоим по 11 лет. И Донна Анна может спать в своем гробу спокойно: хоть не любовь ее, так месть в итоге удалась вполне.