Рассказы Александры Чернышевой...

 Начинаю цикл рассказов моей любимой писательницы, землячки моей мамы и моей землячки...

  Мы уйдем... а память останется...Влад Валентинович

Рассказ первый

ДОЛГИЙ ЗИМНИЙ ДЕНЬ

      Воскресенье. Я и моя младшая сестра Валя, свесившись с печи, смотрели, как мама хлопочет на кухне. За окошком ещё темно и на стёклах отчётливо были видны разрисованные морозом затейливые узоры. Тут и высокие деревья с широкими, резными листьями, и кустарник с тонкими хрупкими веточками, и густая трава. Мы долго любовались этими диковинными картинками.

      Но вот, мама вынула из печи чугунок и поставила его на стол. Из-под крышки пробивался парок. Мы сразу переключили своё внимание на него. «Интересно, что мама нам сварила?», - подумала я. От этой мысли в животе сразу гулко заурчало, его свело голодными спазмами. Рот сразу наполнился слюной. Загремела заслонка. Это мама, закончив топить печь, закрыла её за-слонкой. Мы терпеливо ждали, когда мама позовёт нас есть, Мама открыла дверь горницы и крикнула:

- Надя, дочка, вставай, нам скоро идти!

«Куда это они собрались? А мы?», - удивилась я.

      Из горницы вышла заспанная наша старшая сестра Надя. Прошла к умывальнику, поплескалась чуть-чуть и села за стол. Наконец мама и на нас обратила внимание:

- А, проснулись?! – как будто до сих пор она не знала об этом. – Слазьте, есть будем.

Повторять нам дважды не надо было, Мы мигом сползли с печи и уселись за стол.

- Куда уселись? А руки кто будет мыть? Сколько раз говорю вам и всё, как об стенку горох, - сердито выговаривала нам мама.

      Мы нехотя поплелись к рукомойнику, слегка намочили руки, протёрли глаза и быстрее за стол. Мама сняла крышку с чугунка и стала вытаскивать в миску варёную в «мундирах» картошку. Мы тут же схватили по одной. Пере-брасывая горячую картошку с одной руки на другую, мы обжигаясь, ели её прямо с кожурой, обмакивая в соль. Мама положила перед нами ещё по одной картофелине. Сама съела только одну. В миске осталось четыре картошки. Две мама завернула в тряпицу и сунула в лежавшую на скамье котомку.

- Мы с Надей сейчас пойдём в Тельман, - сказала мама. – Вы тут не ба-луйтесь. Мы к вечеру вернёмся.

      Мама перекрестилась и добавила:

- Бог даст, не зря сходим.

      Тельман – это колхоз имени Тельмана, где жили в то время одни немцы. До него было не меньше восьми километров.

      Они стали одеваться, а мы с сестрёнкой испуганно смотрели на них. Ещё никогда мама не оставляла нас одних так надолго. Младшенькая, Валюська, а ей всего три годика, мало что понимала, а у меня сердце в пятки ушло. Страшно стало. Сразу вспомнила как бабки, собиравшиеся у нас чуть ли не каждый вечер, рассказывали, что в Рябиновом и Ермлаевом лесах прячутся дезертиры. Они, якобы, тайно ходят по домам и забирают всё, что попадётся под руки. А если кто хоть словом поперечит, угрожают убить.

      Я представила: вот только мама с Надей уйдут, к нам обязательно придёт дезертир и убьёт нас. В горле у меня сразу пересохло, на глаза навернулись слёзы. Мама взялась за дверную ручку и тут я закричала дурным голосом:

- Мама! Мама! Не уходи! Не бросай нас! Я боюсь! Придёт дезертир и убьёт нас!

Мама ошалело посмотрела на меня.

- Какой дезертир? Что ты городишь? Что ещё выдумала?

- Ага, выдумала?! Бабушка Сухова рассказывала.

- Глупости, - сказала мама, - нет никаких дезертиров. Брешет бабка, а ты и рада слушать. Запритесь на крючок и никому не открывайте. Не обращая больше внимания на мои крики и слёзы,мама окрыла дверь и они

с Надей вышли в сени, потом хлопнула дверь на улицу. Проскрипел снег под их ногами, мелькнули тени в окошках и всё стихло. Я бросилась к двери, накинула крючок и повисла на нём, проверить, крепко ли держится? Мы с сестрой взобрались на родительскую кровать, устроились между двумя огромными подушками и притихли. В избе тихо-тихо, слышно только, как ходики на стене отстукивают тик-так, тик-так. Вскоре сестрёнка, прижавшись ко мне, заснула, а я настороженно прислушивалась к звукам, доносившимся с улицы. Солнце поднялось высоко и диковинные картинки, разрисованные морозом на стёклах окон, стали подтаивать, расплываться. 

      Опять захотелось есть. Перед глазами маячили две картошки, что оста-вила нам мама. Я беспокойно завозилась и этим,не желая того, разбудила се-стру. Протирая кулачками сонные глаза, она сказала: «Хочу есть».

      Мы слезли с кровати и отправились на кухню. Две несчастные картофе-лины проглотили быстро. Есть захотелось ещё больше. Тщетно мы искали в избе что-нибудь съестное – его не было. Я знала, в сенях на лавке лежали не-сколько кружков замороженного молока. Мама наморозила его, когда ещё корова доилась, «на чёрный день». Сейчас мне казалось, что этот день как раз настал и можно было отколоть от кружка хотя бы маленький кусочек. Но выйти в сени мне мешал страх. «Откроешь дверь, а там уже дезертир дожидается», - подумала я.

      Сестрёнка начала хныкать: «Есть хочу, есть хочу».

Тут мне попалась на глаза плетёнка лука, висящая на гвоздике рядом с посудной полкой.

- Не хнычь, - сказала я сестре, - сейчас поедим.

Подставила табуретку, залезла и оторвала несколько луковиц. Порезала их крупно, круто посолила солью.

- Мы будем это есть? – ткнула пальчиком в миску сестра.

- Ага, будем, только пусть он просолиться хорошенько.

      Когда лук покрылся росой, мы стали его есть. Из глаз, из носа сразу всё потекло, во рту зажгло нестерпимо. То и дело бегали в горницу: уткнёмся ли-цом в подушку, проплачемся и опять к миске с луком. Так и бегали, пока весь лук не съели. Глаза от слёз опухли, веки и носы покраснели, во рту полыхал огонь. Выпили по кружке воды, стало жечь ещё сильнее.

      Мы опять забрались на кровать. Сидели, тесно прижавшись друг к другу. Наступал вечер. Стёкла окон начали синеть, в избе потемнело. Опять страх начал подступать. Вдруг звякнула щеколда на калитке, проскрипели под окнами шаги, хлопнула дверь в сенях, потом задёргалась дверь в избу. Страх сковал меня всю. Но тут я услышала мамин голос:

- Шура, дочка, открывай! Это мы с Надей вернулись.

С радостным визгом я скатилась с кровати и кинулась к дверям. Сестрёнка за мной топочет. Откинула крючок, мама и Надя вошли вместе с клубами морозного воздуха. За плечами у мамы висела туго набитая котомка. Мы прыгали вокруг неё, теребили её за полы пальто, висли на руках, не давали шагу ступить.

- Угомонитесь вы, окаянные! Дайте раздеться, - прикрикнула на нас ма-ма.

      Надя тем временем молча разделась и сразу полезла на печь. Мама про-водила её долгим взглядом и тяжело вздохнула:

- Ох, и наморозились мы, - сказала она, - как бы Надя не заболела.

      Мама разделась, зажгла лампу и принялась растапливать «голландку», кизяк и дрова она заготовила ещё с утра. Потом развязала котомку. Я тут же сунула в неё голову.

- У-у-у! Сколько всего!

- Не лезь, - одёрнула меня мама. – Сейчас лепёшки будем печь.

- Лепёшки! Лепёшки! – радостно закричала я. – Ух, ты! Вот здорово!

      Младшая сестрёнка захлопала в ладошки.

- Мама, а лепёшки хлеб? – спросила она.

- Хлеб, хлеб, - рассеяно ответила мама, замешивая тесто.

      Последние две недели у нас кроме жмыха и картошки ничего не было. Мама не раз  говорила: «Хорошо хоть отец и Ванюшка (это мой старший брат) сыты, а уж мы как-нибудь на картошке перезимуем».

      Отец всю зиму жил на центральной усадьбе совхоза, ремонтировал трактора. Там его кормили в рабочей столовой. А брат учился в Оренбургском железнодорожном училище, на полном государственном обеспечении.

      Мама замешивала тесто, а мы с сестрой то и дело отрывали от него по кусочку, расплющивали в ладонях на маленькие лепёшки и кидали их на раскалённую до красна плиту. Они мгновенно подпекались до коричневой корочки и мы, обжигаясь, глотали их почти не жуя. Мама, не сердито, хлопала нас по рукам, просила подождать, когда она испечёт настоящие лепёшки. Куда там! Когда мы насытились, я хотела дать Наде несколько лепёшечек. Влезла на припечку, смотрю, а она спит.

- Мам, а Надя спит.

- Умаялась она. Шутка ли по такой дороге, да в такой мороз восемь вёрст туда и столько же обратно отмахать. Пусть спит, ей завтра в школу.

      Мама принесла из сеней кружок молока, бросила в чугунок, засыпала туда же пригоршню пшена и поставила на плиту.

- Завтра у нас будет каша, - сказала весело мама. – Дай Бог здоровья Классену, выручил.

      Классены и Келлеры из Тельмана были хорошими друзьями нашего отца и в трудные времена не раз помогали нам продуктами.

      Помню, как-то отец ездил в деревню Ягодное по делам совхозным и взял меня с собой. Оттуда проехали в Тельман. У кого мы там были не помню, а только, как мы вошли в сени, в ноздри сразу ударил сытный запах домашней колбасы. В сенях на вешалах висели снизки этой колбасы и огромные окорока. У меня закружилась голова и я упала в обморок. Очнулась уже в кухне, на лавке. Строгая немка в синем переднике склонилась надо мной и внимательно меня рассматривала.

- Она у вас что, больная? – спросила у отца.

- После скарлатины она, ослабла, - каким-то виноватым голосом ответил отец.

      Мне хотелось крикнуть: «Не больная я, не больная! Я голодая!», - но го-лоса почему-то не было, только губы беззвучно шевелились.

- Вот хорошо, она пришла в себя, - удовлетворённо сказала немка.

      Потом она кормила нас яичницей со свиными шкварками. Хлеб порезала толстыми ломтями. А хлеб! – белее белого. Я такого отродясь не видела. Отец чуть клюнул, сыт мол я. А я ела и не могла остановиться, пока не очистила всю тарелку. В тот раз мы с отцом тоже привезли от немцев пшено, муку, подсолнечное масло, круг домашней колбасы, гречку. Всего понемногу.

      И теперь мама опять ходила к немцам на поклон.

      Мама ещё хлопотала на кухне. Потом выходила во двор, наверное, напо-ить корову и кинуть ей соломы. А мы, сытые, разомлевшие, с осоловевшими глазами, полезли на печь спать.

      Долгий зимний день закончился для нас так замечательно!

      Сквозь навалившуюся на меня дрёму, я всё же не переставала думать о следующем утре и чугунке каши на нашем столе.

      «Ох, и вкусно, наверное, будет!» - прошептала я, засыпая.

Кувай – Орск, 2010 г.