Иногда муж называет меня котом Леопольдом...

Иногда муж называет меня котом Леопольдом - за мягкость. То есть, не святая, естественно могу и нагрубиянить по горячности. Но очень быстро злость проходит, начинает думаться, что, может и сама неправа была, и недопоняли друг друга, и вообще, глупость какая-то, не стоящая внимания, а недруг – человек неплохой на самом деле, а просто не разобрался... В душе не остаётся никакого негатива, только неловкость за собственную несдержанность и конфликт забывается напрочь. Причина этому не врождённая незлобливость - не стану приписывать себе несуществующие достоинства - а случай, произошедший давно, заставивший увидеть не только внешность человеческую, а и душу.

Много лет назад получилось так, что я загремела в больницу славного города Ульяновска. Я валялась в палате с распоротым животом и большим числом соседок. От нечего делать, наблюдала я за женщинами с большим удовольствием. В областной больнице, были дамы соответствующими, тоже областными – агрономами и доярками, суровыми, грубоватыми и всёпрямоговорящими. Участвовать в их беседах, по причине молодости, не получалось, а вот наблюдать и слушать, это сколько угодно. Я и слушала, как они делились воспоминаниями, взрослыми секретами, взаимными советами. Немного сплетничали, немного ехидничали. Ну, естественно, втихаря обсуждался весь медперсонал.

В общие нелюбимчики единогласно записали одного из хирургов. Это был человек неопределённых лет – мне тогда он показался попросту старым – среднего роста, некрасивый, полный, помятый, вечно хмурый и молчаливый. Собственно, голоса его никто толком и не слышал. На обходах он или неодобрительно молчал, или сердито фыркал, или орал на медсестёр. А уж ответить на вопрос больного… тут можно было рассчитывать лишь на мимолётный надменный взгляд, после которого надолго замолкалось и обдумывалось – что не так спросила? На некрасивом лице его намертво застыло выражение вселенского недовольства и брезгливости. Брови соединялись на переносице в вертикальную морщину; рот напоминал молодой месяц рожками вниз и тонул в глубочайших носогубных складках; даже толстые щёки, подчиняясь общему настроению, сползали вниз. Из-под тяжёлых век впивались во всех маленькие, колючие, стального цвета глазки. Неприятный тип, одним словом. Неудобный.

Когда коллектив болящих после длительного, но тихого обсуждения, вынес окончательный, не подлежащий пересмотру приговор мрачному доктору, произошло событие, внёсшее новую струю в скучную атмосферу палаты – поступила очередная больная. Как и в случае с доктором, никто не сумел определить, сколько же ей лет. Женщина была маленького роста, всей своей фигурой смахивала на столбик, без признаков груди, талии и зада. Волосы короткие и, не то, чтобы взъерошенные, а какие-то потёртые и поредевшие, словно бы кто-то пытался взять её за ноги и подмести головой мостовую. Под одним глазом большой мешок, под другим – нет. Как, впрочем, и самого глаза, заплывшего. На шее, руках и плечах расцветали огромные синяки. Вообще, была она распухшей во всех местах и никто не сумел угадать, это её от пьянства разнесло, или она такая и есть от рождения.

В палате основательно поселился аромат пивного перегара и наша энергичная алкашка, несмотря на многочисленные раны, принялась охотно рассказывать свою историю, на мой взгляд, чудовищную. В своём домике дама пировала с друзьями. Решила сварить пельмени на закуску, в процессе поругалась с сыном и так разгорячилась, что выплеснула на него содержимое кастрюли. Вместе с пельменями. А он так обиделся, что прихватил с пола огромную тыкву и расквасил о мамину голову. Потом всех развезли по больничным палатам.

В первый день она говорила так много, что всех утомила. На второй опечалилась, замолчала, решила «сгонять за пивком», навернулась на широкой больничной лестнице и прибавила к старой коллекции травм ещё и вывих ноги. На третий у неё началась ломка. Настоящая. И наша мирная палата превратилась в ад.

Хирурги метались вокруг неё с уколами и капельницами, отчаянно пытались перевести в наркологию. Но наркологи жизнерадостно сообщили, что профиль, конечно, их, но травм слишком много, а значит, вовсе даже не их. И вернули обратно. Пришлось привязать её к кровати. А она пыталась эту кровать разломать, рвалась, кричала, выла, рычала… Словом, пришлось мне взять подушку, одеяло и с разрешения дежурной сестры искать пристанище на ночь – кровати-то наши стояли совсем рядышком.

Это место я отыскала в огромной столовой, на трёх стульях за кадкой с пальмой.

Уснуть, естественно, не получилось. Звериные завывания тише не стали, а, благодаря каким-то акустическим особенностям старого здания, напротив, усилились и украсились мистическими отзвуками. Разболелась голова, начали расползаться в разные стороны стулья, заныл шов, вспомнились запои отца, скучно стало и тоскливо… Маялась я на зыбком ложе из стульев безмерно, когда глубокой ночью пришли пить чай дежурные врачи. Наш хмурый доктор тоже. Подозрительно покосились в сторону пальмовой кадки, но моё одеяло не подавало признаков жизни, а медсестра только рукой махнула – ничего, мол, я позволила, - ну, и успокоились.

Заварили чай, разложили нехитрые закуски, заговорили тихонько о своём. Молоденькая медсестра поднесла к губам красивую чашечку, и тут особенно лихой вопль, перешедший в густое рычание, заставил её подпрыгнуть, расплескав чай.

- Боже! – простонала девушка. – Это что же, а? Это же и не человек вовсе! Чудовище. Как же до такого дойти можно… Ненавижу.

Вот тогда и услышала я голос нелюбимого всеми хирурга.

- Как ты можешь говорить ТАКОЕ?! Ты сама выбрала эту работу, ты знала, на что шла. Какова бы ни была эта женщина, но она ЖЕНЩИНА, МАТЬ, ЧЕЛОВЕК… Мы, не то, чтобы не имеем права её ненавидеть. Мы обязаны её любить. Иначе, грош нам всем цена…

Он долго ещё разъяснял девушке её заблуждения. И голос у него был нормальный, хороший голос, полный сожаления, что девочка не понимает таких простых, очевидных вещей. А я скрючилась под одеялом за пальмой, боялась шевельнуться – ведь тогда оказалось бы, что я подслушиваю – и не верила своим ушам. Этот некрасивый человек говорил такие вещи, что хотелось встать и поклониться ему в пояс. За человечность.

Утром был обход. Наша буйная алкашка успокоилась, замолкла и все, кто нашёл приют на ночь вне палаты, вернулись на место. Только носы морщили от перегара. Я смотрела на доктора-злюку и видела совсем другого человека. Колючие глаза оказались и не колючими вовсе – они оказались строгими, пытливыми, внимательными. Даже, вроде и боязнь ошибки там просматривалась.

А к нашей мучительнице пришла мама – худенькая женщина, бедно и чисто одетая, в платочке, с измученным лицом. Села рядом на край кровати, положила тонкую, призрачную кисть на распухшее плечо непутёвой дочки, что выглядела куда старше матери, и тихонько прошептала, смиренно, ласково, без тени упрёка:

- Ну, как же ты, доченька?

В палате стало подозрительно тихо. Только иногда прорывались жалобные хлюпы из-под натянутых на головы одеял. Всё-таки, суровые доярки и агрономши оказались не такими уж и суровыми. Было в голосе бледной посетительницы что-то, вызывающее боль в сердце и горючее недоумение от происходящего с её дочерью.

А потом примчался из Москвы мой перепуганный муж и увёз домой. Я так и не узнала, как звали того доктора. Я не знаю, сколько лет ему было. Не представляю, работает он сейчас или уже нет. Жив ли он? Ведь миновало больше двадцати лет. Я до сих пор не могу объяснить сама себе – почему я ничего не рассказала тогда моим соседкам по палате? Они, наверняка, изменили бы своё мнение о сердитом хирурге и не судили бы его больше так строго. Я даже мужу об этом рассказала не так давно. Но все эти годы, не было дня, чтобы я не вспоминала о нём.

С тех пор я разучилась видеть только внешность. Такой вот перелом произошёл с моим зрением из-за незначительного, казалось бы, случая. Каждый человек превратился в непостижимую вселенную, где нет только плохого, или только хорошего. Как же мало мы все знаем друг друга. Что кроется за некрасивой порой внешностью, за резким тоном или грубыми словами? Какая душа, какие мотивы, какие поступки? Где гарантия, что кто-то нагрубивший мне, не спас только что чью-то жизнь, а сам и не думает об этом, не ставит в заслугу, считая обычным делом?

Не знаю. И никто не знает.