Большевистский переворот 1917 г

Булдаков В.П.

Большевистский переворот и евреи

Среди множества мифов об Октябрьской революции известна и легенда об ее еврейском происхождении. Проблема участия евреев в большевистской революции давно занимает исследователей[1], но ясности в этом вопросе не достигнуто. Специфика документов революционного времени такова, что воссоздать полную картину тогдашних социально-политических ориентаций еврейства крайне трудно. К тому же, мешает искажение информационного «текста» прошлыми и нынешними эмоциями. Тем не менее, учитывая особенности преломления общих этнополитических тенденций революционного времени в сознании тех или иных народов, можно составить достаточно объемное представление о реальном отношении еврейства к большевистскому перевороту.

То, что евреи (как и некоторые другие «инородцы») составляли непропорционально значительную часть партийных функционеров, общеизвестно[2]. Но представители политических партий составляли ничтожную часть «косной массы» населения России. Представляется, что при оценке роли в революции «инородцев» следует исходить из того, что на протяжении 1917 г. тенденция к использованию ими политических свобод трансформировалась в стремление к этноизоляции[3], продиктованное желанием отгородиться от русско-имперского хаоса. Правда, евреи намного дольше других сохраняли надежды на Временное правительство, которое впервые обещало освободить их от многочисленных стеснений времен самодержавия. К тому же, вспоминался печальный опыт 1881 и 1905 гг. – всякое потрясение во властных верхах рикошетом ударяло по евреям[4]. Сдерживали еврейский активизм и известия о повсеместном росте антисемитизма и информация о многочисленных погромных действиях в различных частях страны.

Все это сказалось на поведении евреев во время захвата большевиками власти. К этому времени по своим политическим ориентациям и эмоциональным реакциям еврейство представляло не просто неоднородную, но даже расколотую массу: если война сломала черту оседлости, то революция вызвала эффект «разрушения гетто». Наиболее политизированная часть еврейства примыкала либо к российским, либо к «своим» партиям. При этом среди радикально настроенных евреев было много приверженцев «интернационалистских» взглядов[5]. Евреи-либералы, со своей стороны, колебались между российской и сионистской ориентацией. Естественно, все еврейские политики (включая «интернационалистов» и «ассимилянтов») добивались преимущественного влияния на все еврейство.

Как бы то ни было, все политические партии оставались оторванными от основной массы еврейского населения, которая предпочитала оставаться незаметной из чувства самосохранения[6]. Очевидцы отмечали, что на местах лишь еврейская «ассимилированная полуинтеллигенция» (приказчики, фармацевты, студенты), включая выходцев из состоятельных семейств, выступила горячей проповедницей классовой борьбы и ненависти к буржуазии[7]. Преобладали инертные «обыватели», для которых первостепенной являлась проблема экономического выживания. Это относилось и к жителям черты оседлости, которые все чаще становились жертвами насилия, и к многочисленным беженцам, переполнявшим крупные города и живущим на доходы от мелочной торговли и вспомоществование благотворительных организаций. Последним приходилось существовать в условиях все шире распространявшихся слухах о «спекулянтах-евреях» – основных виновниках нехватки продовольствия и предметов первой необходимости.

По мере приближения большевистского переворота антисемитские настроения приобретали все более парадоксальные формы. Либералы с ужасом писали, что в понятие еврея у современного российского обывателя входят не только «еврейские банкиры», но также евреи – крайне левые[8]. В политическом экстремизме, а заодно и в любой другой злокозненности, упорно подозревали всех евреев. В значительной мере это было связано с тем, что после свержения самодержавия население городов лицом к лицу столкнулась с наиболее радикальной частью еврейской молодежи.

В целом поведение представителей нерусских народов, включая евреев, казалось столь шокирующим для традиционного сознания из-за всевозможных «интернационалистов» – людей, чье желание перечеркнуть свою прежнюю «ущербную» идентичность приобрело нигилистически-экстремистские формы. Одна из еврейских газет пыталась по-своему разъяснить и сгладить ситуацию. Интернационалисты и большевики еврейского происхождения, заседающие в Советах, посланы туда русскими, а не еврейскими организациями, писала она. Возложение ответственности за их политику на всех евреев – величайшая несправедливость[9]. Подобные заявление на раз делались публично. На заседании Предпарламента со специальным заявлением выступил представитель еврейской народной группы Гольдштейн, также призвавший отмежеваться «от случайных евреев и ренегатов, работающих в партиях большевиков и интернационалистов»[10]. Подобные демарши не только не помогали, но и вызывали дополнительное раздражение. «В “Совете Российской республики” говорят больше всего “евреи”»[11], – так своеобразно отозвался на деятельность Предпарламента накануне Октября известный писатель И.А.Бунин.

Как бы то ни было, в большевистском перевороте евреям суждено было сыграть совсем не ту роль, которую от них ожидали и которая стала им позднее приписываться. Особенно наглядно это видно на примере событий, связанных с так называемым штурмом Зимнего дворца – событием, также окруженном легендами.

Надо заметить, что сведения о вооруженных толпах, осаждавших дворец, весьма расплывчаты[12] (можно, однако, определенно сказать, что кроме отдельных комиссаров евреев среди них практически не было). В массе своей нападавшие не отличались решимостью – имеются свидетельства, что солдаты, блокировавшие Зимний, совершенно не понимали, что происходит, в какой акции они участвуют[13]. Солдаты броневого батальона в Петрограде упорно пытались сохранять «модный» тогда нейтралитет. По некоторым сведениям, их уговорил принять сторону большевиков Н.В.Крыленко, представивший дело так, что те всего лишь обороняются, а вовсе не наступают[14]. Информация о защитниках Зимнего выглядит еще более туманно. Так, даже в яркой книге американского историка А.Рабиновича[15] о них сообщается совсем немного. И, тем не менее, восстановить ход событий и, главное, поведение их участников вполне возможно, добавив к известным документам некоторые ранее не известные источники.

Среди оборонявшихся можно выделить несколько численно неравноценных групп. До 9 часов вечера 25 октября в Зимнем находились так называемые ударники – солдаты и офицеры особых частей, поклявшиеся воевать до победы. По некоторым сведениям, они были выведены из дворца прапорщиком Яковом Скопом (согласно показаниям последнего следственной комиссии Петроградского Совета)[16]. Из противоречивых показаний по делу Я.Скопа можно сделать вывод, что, во-первых, деятельное участие в обороне дворца могли принять лишь отдельные ударники, во-вторых, даже откровенные противники большевиков не желали выступать против них с оружием в руках.

Не менее опытной и потенциально боеспособной группой защитников Зимнего были офицеры. Увы, похоже, что основная их масса самым пошлым образом перепилась и занялась выяснением отношений между собой (дело дошло до дуэли с применением холодного оружия)[17]. Скорее всего, стрельбу могли вести лишь отдельные офицеры.

Еще одну группу оборонявшихся составляли женщины-ударницы. Они составляли на редкость социально разношерстную массу, включавшую и евреек. Свидетельства об их поведении противоречивы[18]. Разноречивость очевидцев не должна удивлять: в смутные времена никто не воспринимает действительность адекватно; при этом аберрации восприятия развиваются по линии социокультурной принадлежности индивида, а также предрассудков, страхов и надежд общественной группы, к которой он принадлежит.

Другую (потенциально наиболее боеспособную группу) представляли казаки. Но, судя по всему, среди оборонявшихся скоро не осталось даже отдельных их представителей – все они ушли, оставив пулеметы и орудия юнкерам[19]. В Зимний дворец казаки явились с настроением оборонятся от Ленина, у которого, по их словам, «вся шайка из жидов», но, поняв, что силы оборонявшихся слабы, покинули его, заявив, что Временное правительство состоит «наполовину из жидов», а защищают его только «жиды да бабы» – «русский народ… с Лениным остался»[20]. Такое впечатление сложилось в силу того, что самую многочисленную группу оборонявшихся составляли юнкера, среди которых было много евреев.

Позднее часть юнкеров – те, которые подверглись аресту большевиками – была допрошена. Всего было арестовано не менее 72 или 73[21] (подсчитано по разным источникам) юнкеров (из них четырнадцать человек были приведены из госпиталя Зимнего дворца). Первый раз некоторых из них допросили большевистские комиссары в Петропавловской крепости, после чего все они, за исключением раненых и больных, были выпущены на свободу по настоянию Петроградской городской думы. Протоколов этих допросов по-видимому не сохранилось. В дальнейшем беседы и допросы велись только с теми юнкерами, которые задержались в госпиталях на излечение – второй раз с частью из них (всего с тремя) беседовали представители думы (это произошло, предположительно, в начале ноября[22]). Наконец, 11 ноября десятерых выздоровевших в 255-м госпитале юнкеров (включая двоих, допрошенных ранее представителем думы) допросил член Следственной комиссии при Петроградском Совете рабочих, солдатских и крестьянских депутатов М.Г.Модель[23].

Разумеется, записи допросов юнкеров нельзя назвать протоколами в общепринятом смысле слова – в большинстве случаев невозможно установить ни возраст допрашиваемых, ни место рождения, ни вероисповедание, ни социальное происхождение. Как бы то ни было, кое-что принципиально важное из допросов уловить можно. Что же представляли из себя юнкера, которым суждено было сыграть роль основной силы, призванной спасти Временное правительство?

Первым дал показания представителям городской думы 26-летний Дмитрий Ефимович Горель (в случаях, когда возможно установить, фамилии, имена, отчества приводятся полностью) из Петроградской школы прапорщиков инженерных войск. О себе он практически ничего не рассказал, кроме того, что «страдал пороком сердца»[24], зато сообщил немало интересного о произошедшем. Вторым высказал свои впечатления о событиях во дворце Иван Дмитриевич Котов, из той же школы прапорщиков, в прошлом студент института путей сообщения[25]. Третьим допрошенным оказался 20-летний Тадеуш Станиславович Рутковский, окончивший ранее коммерческое училище в Варшаве и поступивший в 1917 г. в 2-ю Ораниенбаумскую школу прапорщиков [26]. Эти трое и дали наиболее подробные показания представителям городской думы о происходившем в Зимнем дворце.

Второй допрос носил скорее формальный характер. Все юнкера были освобождены в тот же день 11 ноября под стандартную подписку о непротивлении новой власти. Из десяти человек «ранены» в Зимнем были лишь двое: один (юнкер 2-й Ораниенбаумской школы прапорщиков Рутковский) кусками штукатурки, свалившимися с потолка или стен ему внутри Зимнего дворца при его обстреле[27]; другой (юнкер школы прапорщиков Северного фронта Иоган Лерх) едва не лишился правого глаза от удара штыком после того, как его товарищ-юнкер неловко наклонился с винтовкой за спиной[28]. Один из юнкеров (Борис Яппу из Петроградской школы прапорщиков инженерных войск) «страдал неврозом сердца» в течение 12 лет[29], другой (юнкер Петроградской школы подготовки прапорщиков инженерных войск Николай Мотев) – также «сердечными припадками и неврастенией» то ли шесть, то ли десять лет[30], еще один юнкер (Николай Медиокритский из школы прапорщиков инженерных войск,) «имея слабое сердце», около трех лет мучался «припадками и головокружением»[31]. Юнкер Петроградской школы прапорщиков инженерных войск Иван Дмитриевич Котов, как обнаружилось во время допроса следователем Петроградского Совета, также был неврастеником – он упал в обморок, когда понял, что ему придется стрелять в соотечественников[32], а Иван Лехель из той же школы потерял сознание в результате нервного припадка[33]. Остальные трое (Александр Василенко, Николай Иванович Савельев, Виктор Иванов – все из Петергофской школы прапорщиков) были простужены и жаловались на головные боли, боли в животе[34].

Обилие среди юнкеров лиц с «нерусскими» фамилиями не должно удивлять: в петроградские военные училища шли безработные беженцы из прибалтийских губерний – им попросту некуда было деваться. К тому же в военные школы хлынули всевозможные «карьеристы тыла»[35]. Ну а евреи очень активно шли в военные училища уже потому, что им это впервые было разрешено – так они пытались повысить свой социальный статус[36]. К лету 1917 г. в киевском Константиновском военном училище было произведено в офицеры 131 студента-еврея, в Одессе стали офицерами 160 евреев-юнкеров. В начале августа состоялся первый выпуск офицеров-евреев в военно-учебных заведениях Петроградского военного округа, причем только в одной 3-й Петергофской школе прапорщиков было произведено в офицеры около 200 человек[37]. В уже цитировавшихся воспоминаниях А.Синегуба (кадрового офицера, дворянина) среди юнкеров постоянно мелькают еврейские фамилии, причем они аттестуются самым лучшим образом.

Но в целом, юнкера явно не относились к числу тех, кто был готов стрелять в солдат и матросов – это ясно из протоколов допросов. Возможно, знай они, что их ожидает в качестве пленников, они вели бы себя по-другому.

Может сложиться впечатление, что вместо будущих бравых офицеров Временное правительство защищала какая-то «инвалидная команда». Но общее количество оборонявшихся в Зимнем дворце могло доходить до 2000 тыс. штыков. Это была внушительная сила, при грамотно организованной обороне, а, главное, решимости сражаться, она могли бы сдержать нападавших противников – плохо организованных и, главное, вовсе не горевших желанием умирать во имя торжества революции. Но «боевого духа» защитникам Зимнего как раз и не хватало.

Более того, прибыв во дворец, юнкера стали митинговать. Будущие военные инженеры были недовольны неясностью цели их пребывания во дворце. Они хотели поговорить с юнкерами из других школ, но им этого не разрешали. Вместо этого их построили во дворе, где перед ними выступил министр Временного правительства и начальник обороны дворца П.А.Пальчинский. В сущности, защищать Временное правительство оказалось некому – недоучившиеся военные инженеры и врачи, как, впрочем, и оставшиеся без орудий артиллеристы могли оказать серьезное сопротивление разве что с отчаяния. Сам П.А.Пальчинский отмечал «растерянность и вялость офицеров и отсутствие настроения у юнкеров»[38]. Судя по сохранившимся фрагментам протоколам допросов, они искренне не понимали, что им предстоит оборонять Зимний дворец, и уверяли, что их отправили то–ли бороться с погромами, то–ли нести караульную службу[39].

Реальные события, связанные с захватом Зимнего дворца далеки от официальной большевистской версии «взятия Зимнего». Но существуют и другая крайность в описании «штурма». Еврейские газеты с ужасом сообщали, что «люди, ворвавшиеся в Зимний дворец по приказу Бронштейна, бешено выкрикивали: “Дайте нам жида Керенского!”»[40]. Еще более поразила их последующая реакция со стороны простых солдат на своих же руководителей-большевиков. Так, солдаты «добродушно рассказывали», что первым делом после переворота надо «резать жидов», а на замечание, что и среди большевиков они тоже есть, отвечали: «Спасибо, научили, а теперь они нам ни к чему!»[41]. Сотрудники еврейских газет определенно сгущали краски, хотя вряд ли можно сомневаться, что некую характерную особенность тогдашнего «революционного» настроения они уловили верно.

События знаменитого переворота, согласно рассказам юнкеров, развивались следующим образом. Петроградская школа прапорщиков инженерный войск была вызвана во дворец в полном составе во главе с полковником Ананьевым. По одним сведениям, им было объявлено, что «шайка моряков» собирается захватить власть[42], по другим показаниям их вызвали для «предупреждения еврейских погромов»[43], несения караульной службы[44] и противодействия грабителям[45]. Юнкерам других школ также было объявлено, что им предстоит нести караульную службу[46]. Юнкеров явно дезинформировали[47]: о готовящемся большевистском выступлении было известно, с другой стороны, среди юнкеров было немало социалистов, на которых рассчитывали сами большевики[48].

Из юнкеров инженерной школы из дворца вроде бы никто не ушел. Что касается юнкеров 2-й Ораниенбаумской школы, то они сразу же собрали общее собрание, где приняли две резолюции и сообщили в Совет, что остаются во дворце «для наведения порядка, а не участия в гражданской войне». В общем, они хотели получить от военно-революционного комитета пропуск, дающий возможность уйти из дворца с оружием. Пришедшему на переговоры представителю Павловского полка было заявлено, что стрелять в солдат они не будут[49]. А тем временем началась стрельба, и часть юнкеров, объявивших нейтралитет, стала пассивно ожидать ее окончания внутри дворца[50].

Допрошенные юнкера в вооруженном столкновении не участвовали, но кое-какую информацию на этот счет из протоколов их допросов все же можно получить. Так, Д.Е.Горель сообщил, что понять, кто начал в 5-6 часов вечера беспорядочную стрельбу – наступавшие или оборонявшиеся, – невозможно, но юнкерам было приказано не стрелять без приказа. [51]. Правда, уточнить из его показаний при каких обстоятельствах один из юнкеров был убит также невозможно[52], но зато известна фамилия юнкера, получившего штыковое ранение[53].

Как отмечалась, все допрошенные юнкера оказались в госпитале Зимнего дворца, причем среди солдат, настроенных по преимуществу «революционно». Многие из этих солдат видели врагов не только в юнкерах и офицерах, но и даже отдельных (должно быть, «буржуазных») медсестрах[54]. Помимо юнкеров, которые были допрошены, в лазарете оказались и другие: юнкер Альфред Иванович Ирбе – «сильно контуженный»[55] и жаловавшийся на недомогание[56], который вел себя весьма неадекватно. Появился в госпитале и юнкер Абельсон, по-видимому, впавший в истерику – он, по свидетельству очевидца, «с плачем бросился на шею» Котову[57]. Последний упомянул также «юнкера-литовца, который все время стоял на коленях и плакал», пока матросы избивали его прикладами[58]. Попытался укрыться в госпитале и какой-то также истеричный капитан[59]; его вместе с Ирбе куда-то «потащили, обыскивая»[60]; позднее кто-то сообщил, что его убили[61].

Можно не сомневаться, что обилие среди юнкеров «инородцев» (говорящих с раздражающим акцентом) усилило антисемитские представления революционеров.

В госпиталь врывалась то одна, то другая группа матросов и солдат, причем наиболее скорыми на расправу оказывались первые. Победители, судя по всему, подкреплялись вином, а потому вели себя соответственно. Они поначалу заподозрили в юнкерах, находившихся в госпитале, только что стрелявших в них симулянтов, пытающихся уйти от суда. Но потом, измерив с помощью сестер температуру[62], «пожалели» их или побоялись заразы. Но в госпиталь врывались все новые и новые отряды и толпы матросов, солдат (наиболее заметными, естественно, оказывались первые), «хулиганов» и даже женщин, называвшими юнкеров «контрреволюционерами»[63], «корниловцами» и грозившими их убить. В результате мало кто из юнкеров остался без зуботычин (хотя далеко не все об этом рассказали), а о предложениях «расстрелять» сразу или потом успели услышать все без исключения. Обычно матросы «били прикладами»[64]. Н.Мотев был 26 октября был разбужен «часов в десять ударом приклада в бок», а затем неоднократно получал «тычки»[65]. Впрочем, далеко не все матросы и солдаты вели себя подобным образом. Д.Е.Горель упоминал «матроса интеллигентного вида», который успокоил «матросов и хулиганов», собиравшихся перебить юнкеров, заявив, что «военно-революционный комитет приказал больных юнкеров оставить до утра»[66]. Складывается впечатление, что дворец заполнили вовсе не банды неуправляемых отморозков, а скорее отдельные отряды психопатичных матросов и солдат, которых сдерживали до известного предела «идейные» большевики, левые эсеры и анархисты. Как бы то ни было, арестованные в госпитале Зимнего дворца юнкера вряд ли думали, что худшее испытание ждет их впереди.

Утром 26 октября больных юнкеров построили, при этом «одного ударили прикладом, одного ударили в нос, одного по голове кулаком, грозили револьвером»[67] и повели в Петропавловскую крепость[68]. Уже здесь прозвучали призывы: «Убить, бросить в Неву!». Воспротивился какой-то унтер-офицер, потребовавший соблюдать спокойствие. 14 юнкеров конвоировало около 15 матросов и солдат. За ними следовала толпа разнузданных матросов и солдат, среди которых были также «рабочие и мальчишки», причем около десятка наиболее агрессивно настроенных матросов требовало немедленного расстрела пленников и периодически порывалось осуществить самосуд[69]. И здесь выясняется, что конвоиры принадлежали к числу относительно дисциплинированных (по тогдашним понятиям) революционеров – среди них был даже «молодой матрос», который, как ни странно, не разучился краснеть[70]. Миновали Зимнюю канавку, и возле шведского посольства один из матросов из толпы «поднял винтовку и выстрелом в голову убил юнкера Ирбе»[71]. И тогда «несколько матросов обратились к толпе с увещеванием», они же попытались выяснить, кто стрелял[72]. Началась паника: уцелевшие юнкера сгрудились возле начальника караула, требуя защиты. Конвоиры посоветовали им держаться кучнее, не отставать, пригнуться – они пытались довести оставшихся арестантов до крепости невредимыми[73]. Это удалось, возможно, потому, что двигались плотной группой, никто не отставал, а впереди процессии шел матрос, который кричал: «Разойдись!»[74].

На подходе к Петропавловской крепости[75] юнкеров ожидало новое испытание: когда конвоиры подвели их к воротам и сообщили охранникам, кого ведут, услышали «гостеприимный» ответ: «Ведите, места хватит, закопаем!»[76]. Скоро выяснилось, что это не шутка: во дворе крепости стоял грузовик с матросами, которые тут же направили на юнкеров винтовки[77]. По-видимому, после этого момента возбуждение победителей улеглось, они резко сменили гнев на милость. В крепости уже находилось 58 или 59 юнкеров (вероятно, в большинстве своем из школы прапорщиков Северного фронта), которые, между прочим, сообщили, что «до Петропавловки их привели во флотский экипаж, где матросы их накормили»[78]. В крепости вновь доставленные юнкера получили по два куска сахара, хлеб и кашу (правда, ложек на всех не хватило); на этом продукты, как видно, закончились, и им более суток есть ничего не давали. Спать юнкерам пришлось на полу без матрацев, однако издевательств больше не было[79]. Основная масса больных юнкеров, по свидетельству Савельева, находилась в крепости до 12 часов дня 27 октября, после чего их перевезли в 255 городской лазарет[80].

Для участников насильственных действий обычно характерен крайний перепад настроений – от поистине изуверской озлобленности до «благодушия победителя». Так было и на сей раз.

Тюремные охранники[81] и следователи вели себя с максимальной вежливостью, на которую они были способны. Но один из представителей военно-революционного комитета пообещал юнкерам: «Если кто-нибудь уйдет, то мы вас перестреляем». Вечером появился некий «высокий красивый прапорщик», вслед за ним члены «военно-следственной комиссии: матросы, солдаты и один штатский». Сначала допросили юнкеров из школы прапорщиков Северного фронта, затем павловцев. Наконец дошла очередь до некоторых больных. При этом «матрос очень добродушно заявил, что допрашивает, чтобы отпустить». Убийство Ирбе конвоиры при перекличке хотели скрыть[82]. Когда следователю сообщили, что одного из юнкеров убили, то он ответил, «что везде бывают хулиганы»[83]. По-видимому, руководители восставших не хотели осложнять политическую ситуацию. На свидание к юнкеру Борису Яппу допустили жену. Юнкеров, тем не менее, «снова охватил ужас», но «ночью появилась комиссия городской думы», обстановка, как видно, разрядилась. Юнкера Абельсона почему-то отпустили одним из первых[84].

Тем временем еврейские газеты писали, что революционные солдаты с особой охотой расправляются с юнкерами-евреями. Так, сообщалось, что на Преображенском еврейском кладбище в присутствии тысячной толпы было предано земле до 50 жертв большевистского переворота. Среди них было 36 юнкеров военных училищ. Но они были убиты не в Зимнем, а позднее – при осаде Владимирского военного училища[85]. Сообщали, что тела некоторых из них «страшно обезображены»[86]. Все это похоже на правду.

Послеоктябрьский накал антисемитизма был очень велик. «“Советы, комитеты, секции… – кто же в них сидит? – Жиды и только!”, – брезгливо сплевывая, ноет повсюду обыватель», – уверяла армейская газета[87]. Захват Зимнего вызвал восторг «черносотенно-пролетарской» газеты «Гроза». «…Слуга англичан и банкиров, еврей Керенский… метлой вышвырнут из Зимнего дворца… Днем 25 октября большевики объединили вокруг себя все полки, отказавшиеся повиноваться правительству из жидов и банкиров, генералов-изменников, помещиков-предателей и купцов-грабителей»[88], – такую интерпретация была дана на ее страницах. Но были и прямо противоположные мнения, которым и удалось возобладать в массовом сознании. Генерал С.Л.Марков, один из будущих вождей белого движения, будучи арестован по «корниловскому делу», писал в своем дневнике: «Как пала Россия – шпион стал во главе ея, а жид – во главе армий»[89]. Так усиливалась новая разновидность антисемитизма – антинемецки-антиеврейски-антибольшевистского, которой суждено было стать знаменем белого движения.

В Москве среди юнкеров также были евреи[90], хотя сколь либо точных данных на этот счет нет.

Погибшие юнкера-евреи обнаружились также в Виннице[91]. Но евреи оказывались и среди большевиков. В Киеве во время октябрьско-ноябрьских боев, развернувшимися, главным образом, между большевиками и войсками военного округа, юнкер Константиновского училища Я.А.Бромберг, оказавшись в плену у большевиков, с изумлением обнаружил среди них солдата-еврея[92].

В Одессе обошлось пока без крови. «В октябре евреи поняли, что оказались в ловушке – между Корниловым и большевиками», – писал о ситуации в местном военном училище один из генералов-антисемитов. – …Евреев обуял панический страх». Начались уходы из училища, причем его начальство обвинялось «в желании сохранить юнкеров лишь для защиты своей жизни и имущества при предстоящем воцарении большевистской власти»[93]. По-видимому, такая картина наблюдалась не только здесь.

Большевистским переворотом были недовольны все еврейские партии. 26 и 28 октября на заседании ЦК сионистской организации России прозвучали призывы к борьбе с «узурпаторами» и созданию «всероссийской еврейской обороны»[94]. Однако, масса еврейства вовсе не думала протестовать ни против старых, ни против новых властей. Многие рассчитывали на то, что ситуация разрешится в Учредительном собрании, для других новые надежды связывались с внешнеполитическим фактором. 15 ноября стало известно о заявлении британского правительства о содействии созданию еврейского государства в Палестине – это было воспринято сионистами как праздник[95], а в массе еврейства усилило изоляционистские настроения. Но усиливался и раскол. Известный организатор еврейских легионов офицер И.Трумпельдор в солдатской секции Петроградского Совета предложил организацию самообороны против погромов в столице. В ответ антисионистская еврейская газета заявила, что «к этому проекту следует отнестись с крайней осторожностью» – надо больше уделять внимания профилактике погромов, а «демонстрация еврейской вооруженной силы» будет «злобно использована черной сотней»[96]. Очевидно, что в целом поведение евреев сдерживалось опасениями погромов.

В этой обстановке еврейские публицисты в Петрограде оплакивали распад России. «В хаосе разрушения нельзя бездействовать, – писал один из них. – Надо закладывать основы новой государственности», имея в виду воссоздание общероссийской власти[97]. Тем временем в Киеве представители еврейских партий в Центральной раде голосовали за 3-й Универсал[98] – возможно потому, что в нем еще не говорилось об отделении от России. Впрочем, и такая позиция вызывала опасения[99]. Парадоксально, но генеральный секретарь по военным делам С.В.Петлюра, позднее получивший печальную известность как покровитель погромщиков, разрешил формирование еврейских отрядов самообороны[100].

Все власти были заинтересованы в предотвращении погромов. Между тем, в Кролевецком уезде банды солдат разгромили еврейские магазины, а поскольку старая власть оказалась бессильна (формально это была территория Центральной рады), порядок восстановили воинские части, командированные большевистским ВРК из Конотопа[101]. Слабость местных властей провоцировала все новые беспорядки. Погромы произошли в Бессарабской, Волынской, Подольской и Могилевской губерниях[102]. Сообщалось, что весь Ямпольский уезд охватила погромная волна, существует угроза самому уездному центру[103]. Попытки еврейских погромов имели место в районе дислокации 3-й армии[104]. Заметно было недовольство евреями со стороны белорусского крестьянства[105]. В Глюбаке Виленской губернии ожидали погрома со стороны крестьян, съехавшихся на базар, но его учинили солдаты, призванные предотвратить насилие – в результате было убито и ранено несколько человек[106].

Казалось бы, пора разрешить организацию отрядов самообороны. Но большевики, объятые страхом перед «заговорами контрреволюции», вовсе не жаловали еврейские организации. Так, 13 ноября в Петрограде отряд солдат ВРК устроил обыск в столовой Общества вспомоществования евреев: искали листовки с воззванием М.М.Винавера, призывавшего голосовать за кадетскую партию[107]. Евреев, агитировавших за Учредительное собрание, арестовывали на улицах[108]. Подобные события не добавляли доверия к большевикам со стороны еврейства, тем более, что в столице продолжалась антисемитская агитация[109]. Впрочем, даже в Петрограде иные состоятельные евреи демонстрировали беззаботность. В связи с открытием в столице еврейского клуба в прессе отмечалось, что евреи «ничем не интересуются», не понимают, что не время теперь «еврейским дамам щеголять бриллиантами». Газета предупреждала, что за грехи отдельных евреев будет расплачиваться «вся нация», и призывала еврейство не открещиваться от принадлежности к буржуазии, поскольку она «может оказать еще много услуг России»[110].

Выявился еще более парадоксальный факт: после того, как чиновники Министерства труда забастовали, «там образовалась целая очередь из штрейкбрехеров», среди которых оказалось много евреев. «Политикой они не интересовались, – писала еврейская газета, – а просто рассчитывали получить тепленькое местечко»[111]. Тот факт, что у большевиков ока­за­лось «столь­ко ис­пол­ни­те­лей и столь­ко пе­ре­шло к ним» изумил российских либералов[112], люди более практичные хладнокровно констатировали, что «на службу к новым хозяевам шли вполне антибольшевистские элементы – кто из корысти, кто по нужде»[113]. Позднее В.И.Ленин признавал, что вольно или невольно евреи позволили большевикам сорвать саботаж чиновничества[114].

Другая часть еврейства сознательно сделала ставку на противников большевиков, включая казачество[115], известное своими антисемитскими настроениями. Одновременно начался сбор средств на Добровольческую армию[116] – можно даже сказать, что без «еврейских денег» сама идея ее формирования могла заглохнуть на корню. Между тем, в политическом руководстве Добровольческой армии, и среди ее генералитета преобладали явные сторонники великодержавия, а среди офицерства было предостаточно антисемитов[117], что сослужило не лучшую службу в деле объединения антибольшевистских сил.

Примечательно, что рядовые большевики были подозрительно относились к евреям, считая их скрытыми «контрреволюционерами», что находило свой отклик в низах. Один из крестьянских делегатов 3-го Всероссийского съезда Советов (январь 1918 г.) отметил при заполнении анкеты, что угроза контрреволюции исходит от «массы евреев, которая идет в большинстве против Советов»[118]. В январе 1918 г. Петрограде была закрыта газета «Тогблат» – якобы за нарушении декрета о государственной монополии на публикацию объявлений (примечательно, что обвинение исходило от комиссариата по еврейским делам Наркомнаца, свидетелем обвинения выступал С.М.Диманштейн)[119]. Как бы то ни было, образ «большевика-еврея» закреплялся в массовом сознании.

Нет сомнения, что представители нерусских народов, включая евреев, сыграли в революции 1917 г. непомерно большую роль, непропорционально много оказалось их и в руководстве большевиков. Но это произошло за счет «интернационалистов», которых основная масса еврейства отнюдь не считала своими.

<hr align="left" size="1" width="33%"/>

[99] Так, 25 декабря евреи местечка Смотрич на Подолии выразили протест против участия М.Зильберфарба в работе Центральной рады, мотивируя это тем, что евреи могут принимать в учреждениях по организации еврейской культурной и национальной жизни как в России, так и на Украине только по решению Всероссийского еврейского