Как сложилась бы судьба страны, если бы путчисты не сорвали подписание Союзного договора? Этот вопрос, конечно, тоже трудно назвать новым. Но исследован он намного меньше, нежели возможные последствия победы ГКЧП. Напомним, что церемония подписания была намечена на 20 августа. Так, во всяком случае, гласит каноническая версия событий. Согласны с ней не все. Скажем, бывший глава Службы безопасности президента Александр Коржаков называет это «байкой».
«Никакого подписания в этот день, я уверен, не должно было быть, — твердо заявил Александр Васильевич обозревателю «МК». — Смотрите: мы улетели в Казахстан 16 августа, а вернулись в ночь на 19-е. То есть до подписания оставалось чуть больше суток. Это событие очень большого значения и масштаба, поэтому, по идее, к нему все уже должно было быть готово... Если бы подписание действительно было назначено на 20 августа, мы должны были бы знать, когда и куда ехать, во сколько и с какого подъезда заходить. Но не было ни протокола, ни вообще каких-либо признаков подготовки. То есть все это вранье. Кого этим выручали? Горбачева, гэкачепистов, еще кого-то?»
Впрочем, никто из других участников событий — ни с той, ни с другой стороны — в то, что подписание должно было состояться именно 20 августа, не сомневался. Вот, например, что рассказал автору этих строк последний глава Государственного банка СССР Виктор Геращенко: «В субботу (17 августа 1991 года. — А.В.) Павлов (премьер-министр СССР, вошедший в состав ГКЧП. — А.В.), вернувшись из отпуска, собрал президиум Совмина, в состав которого входил и я.
Премьер начал без предисловий: «Во вторник, 20-го числа, мне вместе с Горбачевым предстоит подписывать Союзный договор. Вы, члены президиума Совмина, уполномочиваете меня на это? Вы понимаете, что по этому договору мы разваливаем экономику страны?..» Обрушился на председателя Госплана Щербакова: «Меня Горбачев не звал на эти встречи, а тебя приглашали. Почему ты там молчал? Потому что хорошую должность пообещали?»... Щербаков невнятно оправдывался: мол, не молчал, но никто не слушал... Большинство членов президиума высказались против проекта договора. Было решено сделать нечто вроде меморандума по итогам обсуждения».
Кстати, Геращенко был одним из немногих — если вообще не единственным — из представителей тогдашнего советского руководства, кто еще до путча открыто критиковал проект договора (результат новоогаревского процесса был напечатан 15 августа в газете «Правда»).
«Я абсолютно не скрывал своей позиции, — вспоминает Геращенко. — Написал открытое письмо руководству страны — мне потом попало от Горбачева за «вынос сора из избы», — в котором доказывалось, что проект нельзя принимать в его нынешнем виде. В каждой республике предлагалось фактически создать свой собственный эмиссионный центр, а это прямой путь к развалу денежного обращения. Письмо было опубликовано в «Московских новостях» 18 августа».
В том обращении действительно заявлялось, что нынешняя редакция Союзного договора «приведет к возникновению ситуации невозможности проведения единой денежно-кредитной политики в стране и вследствие этого — к развалу денежного обращения и губительному воздействию этого процесса на все народное хозяйство и благополучие населения страны».
В принципе, денежная эмиссия, согласно проекту, входила в сферу ведения Союза. Однако одновременно утверждалась, что эмиссия должна быть «согласованной» и что контроль за ней относится к вопросам совместной компетенции центра и республик. В этом-то, по версии Геращенко, и крылся дьявол: «Подобная редакция договора позволяет республике в случае конфликта между нормами союзного и республиканского законодательства отказаться от выполнения своих союзнических обязательств и проводить автономную, не согласованную с другими республиками и Союзом денежно-кредитную политику».
Сами заговорщики, однако, хотя и называли потом своей главной целью предотвращение подписания «разрушительного, антиконституционного договора», публично его, как ни странно, практически не критиковали. В обращении ГКЧП к советскому народу, зачитанном по радио и телевидению утром 19 августа, говорилось лишь о нежелании торопиться с его принятием: «Обещаем провести широкое всенародное обсуждение проекта нового Союзного договора. Каждый будет иметь право и возможность в спокойной обстановке осмыслить этот важнейший акт и определиться по нему, ибо от того, каким станет Союз, будет зависеть судьба многочисленных народов нашей великой Родины».
Хотя косвенные намеки на то, что планы изолированного в Форосе Президента СССР им не нравились, присутствовали в изобилии: мол, «возникли экстремистские силы, взявшие курс на ликвидацию Советского Союза», мол, происходящее — «результат целенаправленных действий тех, кто, грубо попирая Основной закон СССР, фактически совершает антиконституционный переворот».
Но одновременно с обращением было озвучено заявление председателя Верховного Совета СССР Анатолия Лукьянова — формально в ГКЧП не входившего. Тут уже критика прямая, хотя и отнюдь не разгромная: дескать, в опубликованном тексте «не нашли достаточно четкого отражения» ряд важных с точки зрения сохранения Союза положений, и эти проблемы требуют «дополнительного обсуждения на сессии Верховного Совета СССР, а затем, видимо, и на Съезде народных депутатов страны».
Такое осторожничанье диктовалось, очевидно, тактическими соображениями: автором проекта не был один Горбачев. В новоогаревском процессе, итогом которого стал этот документ, участвовали руководители девяти союзных республик — России, Украины, Белоруссии, Азербайджана, Казахстана, Узбекистана, Киргизии, Туркмении и Таджикистана. И делать из всех них врагов — что неизбежно вышло бы, если бы проект их творчества был назван антиконституционным и экстремистским, — в планы заговорщиков, похоже, не входило.
Впрочем, это уже, что называется, область догадок. Но то, что путч был приурочен к первому этапу утверждения договора — предполагалось, что 20 августа его подпишут главы Российской Федерации, Казахстана и Узбекистана — можно, пожалуй, считать доказанным фактом. Теперь-то мы знаем, что ГКЧП создавался в страшной спешке. Шился, можно сказать, на живую нитку, без четкого, продуманного плана. Будь по-другому, возможно, и результаты заговора были бы совсем иными. И трудно дать иное объяснение этому авралу, кроме стремления опередить Горбачева и Ко с подписанием Союзного договора.
Но вернемся к вопросу, сформулированному в начале текста: что было бы, если бы он тогда был подписан? «История все равно вынесет заговорщикам суровый обвинительный приговор, — писал несколько лет спустя после событий Михаил Горбачев. — Последствия предпринятой ими авантюры оказались катастрофичными... Организаторы августовского заговора сорвали обозначившуюся возможность сохранить Союз путем его преобразования в Федерацию, и КПСС — путем ее реформирования в политическую партию левых сил».
Да что там Горбачев! Борис Ельцин, поставивший через три месяца свою подпись под соглашением, прекратившим существование СССР, и тот, если верить его мемуарам, очень жалел о нереализованном шансе: «Какая была не использована возможность!.. Это был не просто «цивилизованный развод», как назвала новоогаревский договор пресса. Мы с Горбачевым вдруг ясно почувствовали, что наши интересы наконец-то совпали. Что эти роли нас вполне устраивают. Горбачев сохранял свое старшинство, я — свою независимость. Это было идеальное решение для обоих».
Свою лепту в эти переживания внесли — и продолжают вносить — и руководители прочих бывших «братских республик». Ай-ай-ай, мол, что наделали проклятые гэкачеписты! Такую идею загубили! Но эти стенания совершенно противоречат логике. По логике, препятствия для обновления Союза существовали до и во время путча — в лице консервативной части советской правящей элиты. После разгрома заговора и ареста заговорщиков эти препоны были сняты.
Ничто уже не могло помешать участникам новоогаревской десятки (девять республиканских лидеров плюс Президент СССР) собраться и подписать договор. Собственно, Горбачев так и хотел. Но не тут-то было. Потенциальные подписанты потребовали переделки проекта с учетом новых, постпутчевых реалий. Реалии же, по словам Ельцина, были таковы: «Было ясно, что реальная власть — у республик. Прежде всего у России. Ни Совмин, ни Госплан, ни другие прежде всесильные структуры уже ничего не решали по-настоящему, их функции ограничивались регистрацией существующего положения».
Ну, то есть подписать договор в его прежнем виде означало для республиканских лидеров расстаться со львиной долей обрушившейся на них власти. Поэтому проект постоянно корректировался в сторону все большей децентрализации. Федерация превратилась в конфедерацию. Союз Суверенных Государств, описанный в самой последний версии проекта, опубликованной 27 ноября 1991 года, уже мало чем отличался от появившегося вскоре Содружества Независимых Государств.
Достаточно сказать, что государства, образующие Союз, объявлялись субъектами международного права, которые могут «устанавливать непосредственные дипломатические, консульские связи, торговые и иные отношения с иностранными государствами, обмениваться с ними полномочными представительствами, заключать международные договоры». Мало того, они получали право создавать «республиканские вооруженные формирования». Ни о денежной системе Союза, ни вообще о валюте в проекте не было сказано ни слова, что подразумевает право государства-участника вводить собственные денежные системы.
Но даже этот вариант уже никого не мог устроить. «Атмосфера на новоогаревских заседаниях в октябре-ноябре сильно отличалась от той, которая царила на них до путча, — писал Ельцин. — Если раньше подавляющее большинство глав республик не смело спорить с Президентом СССР и даже где-то осуждало меня за «чрезмерный радикализм», то теперь они сами уже бросались на Михаила Сергеевича, не давая мне и рта раскрыть».
Чем все это закончилось — известно. И довольно трудно поверить в то, что у этого «серпентария друзей» мог в принципе получиться какой-то иной результат. Даже без августовского путча. Дело ведь не в том, что участники новоогаревских посиделок так сильно изменились за эти два-три месяца. Так быстро люди не меняются. Изменились обстоятельства, а люди остались прежними. Все указывает на то, что вызванный путчем срыв подписания договора был воспринят республиканскими лидерами не как крах надежд, а как предоставленный судьбой исторический шанс.
«Августовская авантюра не выходит из ряда известных истории заговоров, — писал помощник Горбачева Георгий Шахназаров. — Но есть у нее одна если не уникальная, то, по крайней мере, странная, крайне редко встречающаяся черта. Чем больше вникаешь в детали, тем поразительней представляется полное несоответствие между замыслом и результатом. В каждом заговоре есть тайна, это ведь по природе своей дело темное. Сговариваются не на публике. Тут, однако, совсем уж мистика, фантасмагория. Не просто провал, а какая-то фатальная катастрофа. Кажется непостижимым, как можно одним неосторожным движением разрушить сверхдержаву».
Шахназаров предложил такой ключ к разгадке: «При диаметрально противоположных стратегических целях тактические интересы гэкачепистов и их противников в тот момент совпали. Те и другие жаждали сорвать подписание Союзного договора. Первые — потому что он, по их мнению, стал бы лишь промежуточной станцией на пути к окончательному распаду СССР. Вторые — потому что видели в Договоре спасение Центра (пусть не с прежними неограниченными полномочиями), опасались, что его подписание может надолго отложить столь страстно желаемые разгром остатков прежней системы и выселение Президента СССР из Кремля».
По мнению горбачевского помощника, крах Союза предопределил не путч, а избрание Ельцина Президентом России: «Голосованием 12 июня избиратели, многие, видимо, сами того не подозревая, перечеркнули результаты своего голосования 17 марта (на всесоюзном референдуме о сохранении СССР. — А.В.). — Им казалось, что они только выдвигают более решительного и смелого лидера, в действительности они отдали предпочтение другой программе: отобрали власть у центристского, социал-демократического по своей сути политического течения и отдали ее радикально-либеральному».
После 12 июня 1991 года, считал Шахназаров, возможность сохранения Союзного государства была лишь гипотетической. И с этим трудно не согласиться. Тот же Борис Ельцин откровенно говорил своим сторонникам, что подписание договора — тактический ход в большой политической игре, которая на этом в любом случае не закончится: «Пока договор не заключен, Россия будет оставаться заложницей центральных структур... Будем реалистами: союзные ведомства добровольно, без соответствующего правового давления, не отдадут нам свои функции».
Некоторые, впрочем, считают, что судьба Союза была решена еще раньше — с избранием Горбачева на пост Генерального секретаря ЦК КПСС и объявлением им перестройки. Но Шахназаров категорически отвергал обвинения в адрес своего шефа в крахе СССР: «Ретроспектива показывает, что экс-президенту могут быть предъявлены только две претензии. Первая — что он ввел в стране демократию и вторая — что он от нее не отказался ради целостности государства».
Сегодня многие наверняка скажут, что это был неправильный выбор. В итоге, мол, оказались у вдребезги разбитого корыта: и былой целостности нет, с демократией дела, мягко говоря, так себе. Но, во-первых, Горбачев, справедливости ради, сам не выбирал между демократией и сохранением Союза. Он пытался совместить и то и другое, поэтому и потерпел крах.
Сейчас-то понятно: шансы на выигрыш при такой комбинации были мизерными, но тогда эта ставка отнюдь не казалась абсурдной. На словах позицию Горбачева разделяла большая часть политической элиты Союза. Даже заговорщики-гэкачеписты, воцарившись на свой отмеренный судьбой час, принялись заверять народ в приверженности демократии.
Ну а, во-вторых, стоит вспомнить слова мудрого Дэн Сяопина: на просьбу оценить значение Великой Французской революции отец китайского экономического чуда ответил, что прошло слишком мало времени, чтобы подводить итоги. Как знать, быть может, будущие летописцы скажут про нас, что мы все еще живем в эпоху начатых Горбачевым реформ. И всерьез пока даже не начинали.
Комментарии