Полагаю, что «тройственное истолкование» АПВ ошибочно и вредно. Вредно потому, что искажает авторский замысел, заставляет читателя относиться к АПВ, как к «второстепенному» произведению, а тем самым нарушает логику читательского восхождения от «Бориса Годунова» к «Капитанской дочке». А теперь пора привести доводы против «тройственного истолкования».
Некоторые сомнения в правомерности традиционного истолкования АПВ возникают априори, до обращения к самому произведению. Совершенно непонятно, для чего Пушкину понадобилось бы заимствовать чужую (пусть даже и либеральную!) концепцию. Александром Сергеевичем уже создан «Борис Годунов», и никто не ставит под сомнение самостоятельности автора при изображении столь давней эпохи. Петровское время отделено от времени Пушкина всего одним столетием. Эпоха Петра - время пахоты и сева, а Пушкин живёт в эпоху жатвы.
Рукопись произведения кажется законченной, обдуманной и отделанной. «Науке неизвестны» наброски повествования о событиях, последовавших за встречей Валериана с Густавом Адамовичем в VII главе АПВ.
Рассказ Пушкина Вульфу о том, что неверная супруга Ганнибала будет заключена в монастырь – весьма и весьма «косвенное» доказательство. Ю. М. Лотман подробно исследовал то, как изобретательно Александр Сергеевич мистифицировал своих знакомых, излагая сюжеты и обстоятельства создания новых произведений.
А теперь обратимся к пушкинскому творению и начнём с самого очевидного.
1. Образ Петра в АПВ.
В АПВ Пушкин создаёт необычайно притягательный, милый русскому сердцу образ «преобразователя России».
Пётр встречает Ганнибала в Красном Селе, в 28 верстах от столицы: "Я был предуведомлён о твоём приезде", сказал Пётр - "и поехал тебе навстречу. - Жду тебя здесь со вчерашнего дня". (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 17 т. Т. 8, кн. 1, М. Воскресенье, 1995, стр. 10, далее при цитировании Пушкина указываются только том и страница данного издания)
Ганнибал приглашён к царскому обеду: "Во время обеда государь с ним разговаривал о разных предметах, расспрашивал его о Испанской войне, о внутренних делах Франции, о Регенте […] Ибрагим отличался умом точным и наблюдательным. Пётр был очень доволен его ответами; он вспомнил некоторые черты Ибрагимова младенчества и рассказывал их с таким добродушием и весёлостью, что никто в ласковом и гостеприимном хозяине не мог бы подозревать героя полтавского, могучего и грозного преобразователя России". (8, 11)
А вот Пётр-правитель глазами Ганнибала: "Он по очереди работал с Брюсом, с князем Долгоруким, с генерал-полицмейстером Девиером и продиктовал Ибрагиму несколько указов и решений. Ибрагим не мог надивиться быстрому и твёрдому его разуму, силе и гибкости внимания и разнообразию деятельности. (здесь и далее в цитатах курсив мой, если не оговорено обратное. – М.З.) По окончанию трудов, Пётр вынул карманную книжку, дабы справиться, всё ли им предлагаемое на сей день исполнено". (8, 11)
Государь в гостях у боярина Ржевского: "Пётр сел подле хозяина и спросил себе щей. Государев деньщик подал ему деревянную ложку, оправленную слоновую костью, ножик и вилку с зелёными костяными черенками, ибо Пётр никогда не употреблял другого прибора, кроме своего". (8, 23) Пушкину дорога каждая чёрточка, каждая мелочь.
Пётр Алексеевич проявляет трогательную заботу о будущем своего крестника: "Послушай Ибрагим, ты человек одинокий, без роду и племени, чужой для всех, кроме одного меня. Умри я сегодня, завтра что с тобою будет, бедный мой арап? Надобно тебе пристроиться, пока есть ещё время; найти опору в новых связях, вступить в союз с русским боярством". (8, 27)
Император восстанавливает нарушенную гармонию: "А теперь, - продолжал он, потряхивая дубинкою, - заведи меня к плуту Данилычу, с которым надо мне переведаться за его новые проказы". (8, 28)
Такова светлая сторона образа Петра. Но мы-то с вами знаем, что художественный образ должен быть многогранным.
Утомлённый длительным переездом (17 дней по дурным осенним дорогам, да горесть разлуки с графиней, да незалеченное ранение), Ганнибал приглашён к царскому обеду. "После обеда государь по русскому обыкновению, пошёл отдохнуть. Ибрагим остался с императрицей и великими княжнами. Он старался удовлетворить их любопытству, описывая образ парижской жизни, тамошние праздники и своенравные моды". (8, 11) Пётр отдохнул: "Государь вышел часа через два. «Посмотрим», сказал он Ибрагиму, «не позабыл ли ты своей старой должности. Возьми-ка аспидную доску да ступай за мною»." (8, 11) Пётр занят делами допоздна, Ганнибал ему помогает. Рабочий день окончен, Пётр удостоверился в том, что всё запланированное сделано. «Потом выходя из токарни сказал Ибрагиму: «Уж поздно; ты, я чай устал: ночуй здесь, как бывало в старину. Завтра я тебя разбужу».» (8, 11-12) Каково?
А вот и нечто посерьёзнее. Пушкинский Пётр поразительным образом не интересуется ничем русским. Поджидая Ганнибала, Пётр читает гамбургские газеты (8, 10). Первоначально в беловом автографе Пушкин написал, что в день встречи с Ганнибалом и одет государь был во французский кафтан (8, 506). Во время царского обеда разговор вращается вокруг внутренних дел Франции. Пётр погружён в русскую действительность, постоянно в трудах, но «в часы отдохновения» он читает «переводы иностранных публицистов». (8, 13) Вот и на ассамблее Пётр играет в шашки «с одним широкоплечим английским шкипером». (8, 16) В комнате, в которой происходит игра, «сидели большею частию иностранцы». (8, 16) Русский Корсаков, недавно приехавший из Парижа, впервые появившийся на ассамблее, весьма необычно, по петербургским понятиям, одетый, всеми силами старается обратить на себя внимание царя, но остаётся незамеченным.
А вот царь посещает старого боярина Ржевского. Во время обеда Пётр полностью игнорирует хозяина, «оторопелого от радости» (8, 22), его родственников и гостей. "Хозяин из почтения и радости ничего не ел, гости также чинились и с благоговением слушали, как государь по-немецкиразговаривал с пленным шведом о походе 1701 года". (8, 23)
Ну а когда царь русских всё-таки замечает, получается не очень складно. Корсаков смог-таки привлечь к своей особе внимание государя, совершив на ассамблее промах. Государь подходит к нарушителю, заставляет выпись кубок большого орла и произносит некое поучение практически над бесчувственным телом: "Послушай, Корсаков", сказал ему Пётр "штаны-то на тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя гораздо богаче. Это мотовство; смотри, чтоб я с тобой не побранился. Выслушав сей выговор, Корсаков хотел выдти из кругу, но зашатался и чуть не упал у неописуемому удовольствию государя и всей весёлой компании". (8, 17-18) Пётр приехал в гости к боярину Ржевскому: "Сделалась суматоха. Хозяин бросился навстречу Петра; слуги разбегались, как одурелые, гости перетрусились, иные даже думали, как бы убраться поскорее домой". (8, 22)
По-видимому, неоднозначное изображение Петра обусловлено неоднозначным отношением к Петровской реформе.
2. Как Александр Пушкин Петровскую реформу славил.
Итак, Россия при Петре учится у Запада. Чему именно? Было бы крайне поверхностно думать, что дело сводится к освоению естествознания, промышленных технологий и военных приложений того и другого. Технические достижения Запада как-то легко даются русским, и для их внедрения вовсе не обязательно брить бороды, и воевать с «сарафаном и душегрейкой». Более того, как учит нас печальный опыт, именно копирование форм западного быта в наибольшей степени тормозит технический прогресс в России. Но преобразователю мало новых заводов и рудников, смертоносных пушек и быстроходных кораблей. Он хочет, чтобы русский человек переродился и проникся «еуропским духом». Каков же этот дух? Описанию его посвящены два абзаца, дышащие прекрасной пушкинской иронией.
«… ничто не могло сравниться с вольным легкомыслием, безумством и роскошью французов того времени. Последние годы царствования Людовика XIV, ознаменованные строгой набожностию двора, важностию и приличием, не оставили никаких следов». (8,3)
Ну, надо же! В последние годы царствования Людовика всё было прилично, и куда это «всё» подевалось? Как хотите, любезный читатель, а мне тут видится намёк на некоторую историческую глубину, и не только в отношении французских дел.
«Герцог Орлеанский, соединяя многие блестящие качества с пороками всякого рода, к несчастию, не имел и тени лицемерия». (8,3) Хорош предводитель, которому вменяется в вину отсутствие лицемерия!
«Оргии Пале-рояля не были тайною для Парижа; пример был заразителен». (8,3) Уважающая себя рыба гниёт с головы, а пушкинский пассаж можно рассматривать как подготовку к посещению петровской ассамблеи.
«На ту пору явился Law; алчность к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые напевы сатирических водевилей». (8,3) Тут вам и МММ, и Чикагская школа.
А вот и описание блестящего Парижа, столь очевидно отличного от «суровой простоты петербургского двора»: «Между тем, общества представляли картину самую занимательную.Образованность и потребность веселиться сблизили все состояния. Богатство, любезность, слава, таланты, самая странность, всё, что подавало пищу любопытству или обещалоудовольствие, было принято с одинаковой благосклонностью». (8, 3-4) Стыдно ли Вам, мой любезный читатель за то, что в России «все состояния» не сблизились на подобной основе? А перечень того, что принималось в Париже с благосклонностью – не напоминает ли он перечень удовольствий на ассамблее: «[…] бутылки […] мешки […] стаканы […] доски». (8,16)
Слушаем дальше: «Литература, Учёность и Философия оставляли тихий кабинет и являлись в кругу большого света угождать моде, управляя его мнениями». (8,4) Вам жаль, что это происходило не в России?
«Женщины царствовали, но уже не требовали обожания. Поверхностная вежливость заменила глубокое почтение» (8,4) А чёрта ли в вежливости, если она поверхностная?
Сказать ли? Парижское общество, обрисованное Пушкиным, производит некие «токсины» и жизнерадостно ими самоотравляется, отправляя избытки яда на экспорт. Современники Александра Сергеевича острее, чем мы с Вами понимали, к каким ужасам привела эта «поверхностная вежливость» после 1789 года. Французское общество принципиально гомогенно, в нём как бы и растворилась уже любая «старина», общество являет картину того, что К.Н. Леонтьев именовал «упростительным всесмешением». А за всесмешением – смерть.
Таков оригинал. А что можно сказать о копии? Были ли вы на ассамблее в Петербурге? Нет, вы не были на ассамблее в Петербурге!
«В большой комнате, освещённой сальными свечами, которые тускло горели в облаках табачного дыму, вельможи с голубыми лентами через плечо, посланники, иностранные купцы, офицеры гвардии в зелёных мундирах, корабельные мастера в куртках и полосатых панталонах,толпою двигались взад и вперёд при беспрерывном звуке духовой музыки. Дамы сидели около стен; молодые блистали всею роскошью моды. Золото и серебро блистало на их робах; из пышных фижм возвышалась, как стебель, их узкая талия; алмазы блистали в ушах, в длинных локонах и около шеи. Они весело повёртывались на право и на лево, ожидая кавалеров и начала танцев. Барыни пожилые старались хитро сочетать новый образ одежды с гонимою стариною: чепцы сбивались на соболью шапочку царицы Натальи Кирилловны, а робронды и мантильи как-то напоминали сарафан и душегрейку. Казалось, они больше с удивлением, чем с удовольствием присутствовали на сих нововведенных игрищах […] Императрица и великие княжны, блистая красотою и нарядами, прохаживались между рядами гостей, приветливо с ними разговаривая». (8,16)
Самое важное в процитированных строках – настроение и поведение пожилых барынь. Им явно не по душе «новый образ одежды», им, несомненно, милее «гонимая старина». Но само неудовольствие носит ворчливо-оборонительный характер. Барыни смотрят на «нововведенные игрища» (бесовские игрища?) «больше с удивлением». Старина отступает с явным неудовольствием, но без боя.
Ну а девчоночки-стебелёчки жизнерадостно вытарчивают из пышных фижм и поворачивают свои цветочные головки и налево и направо. Уж им-то тут любо и весело! Неудовольствие старых барынь их только подзадоривает, как пикантная подробность общего праздника. Когда они повзрослеют и возьмут власть в свои руки, от сарафана и душегрейки и следа не останется. А уж дочки этих стебелёчков и слова такие забудут. Да и родную речь – за ненадобностью.
О мужчинах разговор отдельный. Они на ассамблее по долгу службы и должны строго следовать заведённому ритуалу под страхом кубка большого орла. Женщины и девушки являют собой красочное обрамление ассамблеи, а в этом обрамлении мужчины всех званий и состояний «толпою двигались взад и вперёд при беспрерывном звуке духовой музыки». Что же это они бродят друг за другом как индюки, да ещё и при «беспрерывном звуке»? Неужели поговорить не о чем? Неужели их ничто не объединяет, неужели нет общих интересов, культурных развлечений каких-нибудь? А потерпите, не всё сразу.
По окончании церемониальных танцев на сцену выходит Иван Евграфович Корсаков. Молодой русский парижанин решил блеснуть в менуэте и, приглашая на танец незнакомую красавицу, нарушил заведённые на ассамблее правила. Маршал ассамблеи немедленно приступает к публичному наказанию («подошёл к нему, отвёл на середину залы и важно сказал» (8,17)). Прегрешения Корсакова подробно и с удовольствием перечисляются экзекутором, а вот и кара: «сего ради имеешь ты быть весьма наказан, имянно должен выпить кубок большого орла» (курсив Пушкина. – М.З.) (8,17) Вот и «общий интерес» появился: «В одну минуту гости его окружили, шумно требуя немедленного исполнения закона». (8,17) И царь пожаловал, «услыша хохот и сии крики».(8,17) «Пред ним толпа раздвинулась, и он вступил в круг…» (8,17) Государь заставляет Корсакова выпить штрафной кубок и произносит некоторые «отеческие советы и предостерегательные наставления». (8,3) «Выслушав сей приговор, Корсаков хотел выйти из кругу, но зашатался и чуть не упал к неописанному удовольствию государя и всей весёлой компании». (8,18)
Ну а ассамблея идёт своим ходом. «Сей эпизод не только не повредил единству и занимательности главного действия, но ещё оживил его. Кавалеры стали шаркать и кланяться, а дамы приседать и постукивать каблучками с бóльшим усердием и уж вовсе не наблюдая каданса». (8,18) Это, пожалуй, не есть проявление злобной агрессивности в чистом виде. Просто ассамблею принято покидать «без последнего». «Последний» нашёлся, больше никого срамить и травить не будут, вот народ и оживился и развеселился.
Петровская ассамблея предстаёт как нечто среднее между экспериментом в лаборатории академика Павлова, радением адептов тоталитарной секты и «Карнавальной ночью». Одурманенные алкоголем, оглушённые «плачевной музыкой», загипнотизированные мерцанием сальных свечей и дамских украшений в табачном мареве, участники ассамблеи успешно обретают условные рефлексы, необходимые для жизни в «открытом обществе».
Но, быть может, ассамблеи в Петербурге-городке не столь «заразительны», как «оргии Пале-рояля»? Едва ли. Вот что сообщает нам об этом Александр Сергеевич.
Услышав ужасную весть о том, что ей предстоит стать женой царского арапа, Наталья Гавриловна Ржевская упала в обморок и разбила голову об угол кованого сундука. Послушаем, как утешает Наталью Гавриловну человек из народа, карлица Ласточка. Ласточка уговаривает Наташу смириться с неизбежностью брака. И как убедительно уговаривает: «Не печалься, красавица наша, - сказала карлица, цалуя её слабую руку. – Если уж и быть тебе за арапом, то всё же будешь на своей воле. Нынче не то, что в старину; мужья жён не запирают: арап, слышно, богат; дом у вас будет как полная чаша, заживёшь припеваючи….» (8,32) Как непонятлива молодость: «будешь на своей воле … мужья жён не запирают … заживёшь припеваючи»! Вот какие речи звучат в цитадели обскурантизма, у изголовья единственной дочери Гаврилы Романовича Ржевского, известного приверженностью к старым порядкам.
Если уж ассамблея выглядит столь неоднозначно, то можно только догадываться, какие скверные вещи творятся на званом обеде у упорного приверженца старины Гаврилы Афанасьевича Ржевского.
Смотрим. Рисунок собрания принципиально иной. Это именно обед. «В старинной зале накрывали длинный стол». (8,19) Никто не курит, пьют весьма умеренно. «Наталья Гавриловна поднесла каждому гостю серебряный поднос, уставленный золотыми чарочками, и каждый выпил свою, жалея, что поцалуй, получаемый в старину при таком случае, вышел уже из обыкновения». (8,20)
Гости рассаживаются «наблюдая старшинство рода». (8, 20) А почему нет, старшинство рода – вещь почтенная. Его не купишь как покупают диплом о высшем образовании в переходе метро.
«Первые минуты обеда посвящены были единственно на внимание к произведениям старинной нашей кухни […] Наконец, хозяин, видя, что время занять гостей приятною беседою, оборотился и спросил: «А где же Екимовна? Позвать её сюда» […] в ту же минуту старая женщина, набелённая и нарумяненная, убранная цветами и мишурою, в штофном робронде, с открытой шеей и грудью, вошла припевая и подплясывая. Её появление произвело общее удовольствие». (8,20)
Да ведь тут поэзия, тут страсть, тут сила. Это ведь Рашель в некотором роде. Представьте, если бы три-четыре «старые барыни» сговорились бы и пришли бы на ассамблею в таком бесшабашном виде! Вот это был бы подвиг самоотвержения во славу отечества! И какая девушка после такой ассамблеи осмелилась бы явиться «в свет» одетой по-модному?
Теперь слушаем. Слова Екимовны и рассуждения участников званого обеда интересны сами по себе и важны как комментарий к увиденному на ассамблее.
« - Здравствуй, Екимовна, - сказал к.<нязь> Лыков (старший за столом, тесть хозяина. -М.З.): - каково поживаешь?
- По добру, по здорову, кум ( кум! – М.З.): поючи да пляшучи, женишков поджидаючи.
- Где ты была, дура? – спросил хозяин.
- Наряжалась, кум (! – М.З.), для дорогих гостей, для божия праздника, по царскому наказу, по боярскому приказу, на смех всему миру, по немецкому маниру.
При сих словах поднялся громкий хохот, и дура стала на своё место, за стулом хозяина». (8,20)
Разные бывают дуры. Реплики нашей «дуре» подаёт самый старший за столом человек, достаточно щепетильный в вопросах своего княжеского достоинства. Участие в этой миниатюре для него явно не зазорно. Дура совершенно свободно и естественно именует его «кумом». Оказывается и люди, «наблюдающие старшинство рода», могут оценить талант и смелость художника.
После выступления Екимовны следует неторопливый, обстоятельный, уважительный обмен мненями, в ходе которого гости и хозяева высказывают оригинальные суждения о сути происходящих в стране перемен.
« - А дура-то врёт, врёт, да и правду соврёт, - сказала Татьяна Афанасьевна, старшая сестра хозяина, сердечно им уважаемая. – Подлинно, нынешние наряды на смех всему миру. Коли уж и вы, батюшки, обрили себе бороду и надели кургузый кафтан, так про женское тряпьё толковать, конечно, нѐчего: а право, жаль сарафана, девичьей ленты и повойника. Ведь посмотреть на нынешних красавиц, и смех и жалость: волоски то взбиты, что войлок, насалены, засыпаныфранцузской мукою, животик перетянут так, что еле не перервётся, исподницы напялены на обручи: в колымагу садятся бочком; в двери входят – нагибаются. Ни стать, ни сесть, ни дух перевести – сущие мученицы, мои голубушки». (8, 20-21)
Браво, Татьяна Афанасьевна! Речь идёт о том, что облик «современного человека» формируется вопреки анатомии и физиологии. Радикально изменилось переживание человеческого тела. Оно уже не скудельный сосуд – хранилище души, а некая болванка, которую нужно подвергнуть определённой последовательности технологических операций (взбить, насалить, засыпать, перетянуть и напялить), прежде чем можно будет людям показать. Сарафан, лента и повойник в определённом смысле соприродны девичьему телу, косе и русой головке, а модница Петровских времён отважно и радикально изменяет пропорции своего тела, цвет волос и даже подчинённость их силе всемирного тяготения. Татьяне Афанасьевне это не нравится. Свои эстетические воззрения она высказывает совершенно определённо, образно и убедительно. Примем их к сведению и будем плюралистами.
Разговор продолжается. В него вступает Кирилла Петрович Т. Он человек положительный, метафизика его интересует мало. Он бы и с новыми модами смирился, но его тревожит экономический аспект:
« - Ох, матушка Татьяна Афанасьевна… По мне жена как хочешь одевайся: хоть кутафьёй, хоть болдыханом; только б не каждый месяц заказывала себе новые платья, а прежние бросала новёшенькие. Бывало, внучке в приданое доставался бабушкин сарафан, а нынешние робронды – поглядишь – сегодня на барыне, а завтра на холопке. Что делать? разорение русскому дворянству! беда, да и только». (8,21)
Станете ли вы с этим спорить, мой любезный читатель? Вот точный анализ. Мода меняется с калейдоскопической быстротой. А это:
1) развращает экономически, так как принуждает выбрасывать добротные вещи;
2) разоряет правящее сословие;
3) «транслирует» сомнительные эстетические нормы в иные социальные слои (немодные платья донашивают «холопки»);
4) добавим от себя, что возникает новый канал культурной и экономической зависимости от центров мировой моды. А хорошо ли это?
А вот и признание политического поражения «обскурантов»:
« - А кто виноват, - сказал Гаврила Афанасьевич, напеня кружку кислых щей. – Не мы ли сами? Молоденькие бабы дурачатся; а мы им потакаем.
- А что нам делать, коли не наша воля? – возразил Кирилла Петрович. – Иной бы и рад был запереть жену в тереме, а её с барабанным боем требуют на ассамблею; муж за плётку, а жена за наряды». (8,21)
Потом участники обеда посмеялись над странными манерами молодого Корсакова. Но Корсакова за глаза уважительно именуют Иваном Евграфовичем, а судьбу его с горечью признают типичной: «Не он первый, не он последний воротился из Немецчины на святую Русь скоморохом». (8, 22)
Мерный ход званого обеда был нарушен неожиданным появлением государя, но и того, что на обеде произошло, достаточно для некоторых сопоставлений.
Ритм ассамблеи – пятитактный, с убывающей упорядоченностью.
1) циркуляция (дамы блистают вдоль стен, мужчины «циркулируют» под воздействием силы Кориолиса);
2) ажитация (все делают вид, что веселятся, со страхом ожидая того момента, когда маршал ассамблеи выберет обязательную жертву);
3) экзекуция (жертва намечена, всем становится легко и все единодушно и радостно требуют расстрелять, или, скорее, утопить в ложке мальвазии, «врага народа»);
4) релаксация (экзекуция означает, что на ассамблее порядок уже наведён и далее за соблюдением регламента строго следить не будут, а сама публичная казнь служит прологом к общему нестройному, но искреннему веселью);
5) эвакуация («навеселившиеся», по исчерпании физических сил, сами или с посторонней помощью покидают ассамблею).
Ритм старомодного званого обеда тоже пятитактный, но с неизменно высокой упорядоченностью:
1) встреча гостей (чарочка);
2) трапеза;
3) исполнение «художественного произведения»;
4) «литературная критика», собственно беседа, которая естественным образом переходит от разбора «концертного» номера к анализу отображённой в нём общественной ситуации;
5) прощание. Обед заканчивается «логически», по исчерпанности темы обсуждения.
Званый обед и ассамблея соотносятся примерно как университетская лекция и рок-концерт. В первом случае от участника процесса требуются некоторая дисциплина мысли и некоторая предварительная подготовка, а во втором ему предлагается отказаться от своей индивидуальности и влиться в «самовыражающуюся» потную толпу. Званый обед явно противопоставлен и «культурной жизни» Парижа, пёстрой и бессодержательной, и царской трапезе, на которой серьёзные разговоры вращаются вокруг внутриполитических событий во Франции, а ещё более серьёзные посвящены творческим озарениям парижских закройщиков.
В свете вышеизложенного рискну предположить, что автору АПВ обскуранты несколько симпатичнее реформаторов.
3. О незавершённости АПВ.
Полагаю, что для непротиворечивой интерпретации этого произведения надо иметь в виду, что АПВ представляет собой контаминацию трёх сюжетных уровней:
А) сюжет – одна завершённая и одна начинающаяся любовная история Ибрагима Петровича Ганнибала;
Б) надсюжет – ход Петровской реформы;
В) сверхсюжет – природа русского исторического процесса и отношений России и Запада в целом.
Для правильной оценки пушкинского замысла следует учитывать, что каждый эпизод и каждое действующее лицо АПВ выполняют определённые функции в рамках сюжета, надсюжета и сверхсюжета произведения. Сюжет романа обрывается самым неожиданным образом и содержит ряд очевидных неувязок, загадочных недомолвок, получающих логичное истолкование только с позиций над- и сверхсюжета. Сюжет придаёт действию занимательность и служит иллюстрацией основных сюжетных построений высших уровней. Надсюжет сообщает всему действию «энергию», служит скрытой пружиной главных сюжетных событий. Сверхсюжет обеспечивает действию глубину, таинственность и создаёт общий светлый тон повествования. В целом получается нечто вроде фильма для семейного просмотра. Сюжет – «про любовь» для девочек, надсюжет – «про войну» для мальчиков, сверхсюжет – «за жизнь» для взрослых.
Приведу некоторые примеры.
Роман Ганнибала с графиней D.:
А) трогательная романтическая история с печальным концом. Парижский свет преследует несчастных любовников, чувство долга заставляет Ибрагима покинуть милую возлюбленную;
Б) позорная страница в жизни русского негра. Ибрагим «возводит в перл создания» стареющую парижскую потаскушку, не понимая того, что сам он - лишь экстравагантный экспонат в бесконечной галерее её любовников;
В) прикрытие работы Ибрагима «для приобретения сведений, необходимых государству преобразованному» (8, 3) (графиня D. в этом случае превращается в Полину Виардо).
Эпизод с кубком большого орла на ассамблее:
А) Пётр сделал публичный выговор пустому щёголю Корсакову, привезшему в России после 6 лет, проведённых в Париже, только вершки вожделенной западной культуры;
Б) крайне неприглядная сцена расправы над русской «стриженой головкой». Корсаков первый день на ассамблее, порядков ещё не знает, прегрешение его невольно и невинно, а расправа осуществляется с жестокостью, цинизмом и злорадством. Царь – главный палач, присутствующие на ассамблее необычайно довольны происходящим;
В) Тарас Бульба убивает Андрия. Русский царь карает отступника, забубённого западника, врага России.
Царское сватовство:
А) трогательная забота доброго государя о своём крестнике;
Б) грубое насилие императора-западника над русскими подданными (вспомним, как вёл себя Пётр на обеде у Ржевского);
В) возвращение русского царя на Родину, восстановление союза с русским боярством (поэтому так обрадован и взволнован Гаврила Афанасьевич Ржевский).
Встреча Валериана с Густавом Адамовичем в VII главе АПВ:
А) интригующий поворот сюжета, неожиданное появление на сцене возлюбленного Наташи Ржевской;
Б) уважительный разговор русского, не стыдящегося своей русскости, со шведом, долгие годы хранящим на чужбине преданность своей Родине и своему государю;
В) эпилог; Валериан – это сама Россия, переболевшая петровской реформой, полная сил и устремлённая в будущее (потому и имя такое необычное), тесная каморка Густава Адамовича (ветхого Адама?) – это старая Европа, в которой капитан шведской армии служит музейным хранителем, а упорная Северная война (или Нашествие двунадесяти языков?) в такой перспективе кажется стрельбой из детской пушечки. После столь бравурного финала нет смысла заниматься любовными делами Ганнибала. Главное уже сказано. Как бы ни развивались события, это будет русская история на русской земле.
Сама петровская реформа представляется Пушкину некоей болезнью роста, осложнённой острой инфекцией. Отношение Петра к России в Пушкинской версии я рискнул бы определить словами «уродливый патриотизм». Пушкин ни на секунду не ставит под сомнения патриотизм государя, но и тёмные стороны его преобразований вовсе не считает случайностями или уклонениями от основной линии.
В заключение мне остаётся высказать некоторые соображения о том, почему Пушкин не опубликовал АПВ целиком, ограничившись обнародованием двух фрагментов. Цензурные мотивы полностью отпадают. Произведение было полностью опубликовано в 1837 году, вскоре после гибели Пушкина. Спорные с цензурной точки зрения темы (Пётр и церковь, восстания в царствование Петра) в АПВ либо вовсе обойдены, либо упомянуты вскользь. Полагаю, что дело заключается в следующем:
во-первых, Александр Сергеевич руководствовался принципом «не навреди», понимая, что «дело Петра» и «величие России» в сознании современников – почти синонимы, и спешить с критикой великого преобразователя и его реформы не следует;
а, во-вторых, тот русский царь, которого с такой радостью принимал в своём доме Гавриил Афанасьевич Ржевский - это и не Пётр Алексеевич вовсе, а … Николай Павлович. Именно надежды, связанные с новым царствованием, сообщили АПВ такой светлый колорит. Но надежды потускнели, а тема петровских преобразований получила иное развитие в «Гробовщике» - центральной работе в цикле «Повестей Белкина». Но это уже тема отдельного разговора.
Комментарии