Общество и Церковь сегодня.

Елена Константиновна Зелинская, публицист, писатель, вице-президент Медиасоюза.

Дорогой ценой…

Елена Зелинская

Нам в России все очень дорого дается. Любое продвижение — к лучшему ли, к худшему — дается дорогой ценой.

Во всем мире, например, права женщин сравнивались с мужскими постепенно — после Первой Мировой войны, когда женщины впервые понадобились как трудовой ресурс, после Второй Мировой, когда без них в экономике уже вообще нельзя было обойтись. В России же женщина получила равные с мужчинами права вместе со шпалами, которые нужно было укладывать, и вместе с этими шпалами она стала эмансипированной дотла, до разрушения семьи.

Чего ни коснись — видим такой результат. Почему это так? Характер, погода, протяженность страны?

Церкви кризис на пользу. Все, что бы ни происходило, всегда, рано или поздно, Церкви пойдет на пользу. Вопрос в том же: какой ценой мы за эту пользу заплатим?

Никто никуда…

Самая главная мысль, которую нам всем сегодня нужно осознать, мысль новая и трудная — никто никуда из страны не денется. Мы все, такие, какие мы есть: любим друг друга, не любим, умные, дураки, правые, левые, верующие, неверующие, коммунисты, либералы, таджики, буддисты, чиновники, учителя – мы все, ровно такие, какие мы есть, здесь останемся. Тот способ, который сто лет назад применили большевики, — уничтожить одну часть населения с тем, чтобы осчастливить другую, показал свою нежизнеспособность, и даже больше для тех, кто остался в живых.

Сейчас существует такая горечь, что в 90-е годы не довели до конца, а надо было сделать одно, другое, третье… Ну, ввели бы одно, другое и третье, но куда бы те люди делись? Не оказались бы у власти? Неправда. Эти люди не сами по себе родились такими, какие они есть, их породила, вскормила и кормит до сих пор деградированная социальная среда. Мы такие, какие есть, и нам приходится жить и договариваться. Причем договариваться даже тогда, когда тебе кажется, что договориться вообще невозможно.

Притереться или адаптироваться?

Все знают, что я — пещерный антикоммунист. Я ненавижу и презираю коммунизм, коммунистов и все, что коммунистами пахнет. Мне кажутся нелепыми и убогими попытки Зюганова притереться к Церкви, ни разу не раскаявшись в том, что содеяла партия, от чьего имени он не отказался. Откажись он, я бы поняла, что он не несет ответственность за преступления против народа. Он не отказался — каждый год цветочки возлагает у саркофага со своим идолом. Но, тем не менее, даже в этом движении к Церкви я вижу его желание как-то договариваться и адаптироваться.

Самое плохое, что происходит сейчас — рост ненависти. Она прет на наших глазах, причем отовсюду. Либералы ненавидят фундаменталистов, фундаменталисты ненавидят либералов. Человек с иными убеждениями — он не просто твой сосед по квартире или сотрудник, — он твой враг. Он немедленно враг, если он вдруг не совпал с твоими представлениями о жизни на 100%. Подкуплен госдепом, кровавой гэбней, масонами, Моссадом, мусульманами. Почему? Потому что не согласен на все сто процентов.

Поиск врагов

Мысль о том, что люди могут иметь разные взгляды, причем собственные, и спокойно сосуществовать, уважая эти взгляды, — редка и тоже вызывает ненависть. Потому что ты не встал в ряды, ты ненадежный, ты чужой. А раскол идет все на более и более мелкие группы.

Культура перестала служить буфером. Если мы раньше говорили, что она у нас находится на грани самовыживания, то сейчас — самоистребления. Мы даже перестали понимать, что такое культура. По разделу «Культура» проходит певица Бабкина – а ведь это просто строчка в московском бюджете.

Всем надо сбавить тон.

Мгновенно.

Хочешь сказать: ты – идиот. Скажи: я с вами не очень согласен, сударь, а давайте посмотрим с другой стороны.

Он не поймет. Продолжай, но самое главное – сам не участвуй в возгонке ненависти.

Поводов для того, чтобы началась смута, уже искать не надо. Предпосылки полностью к этому готовы. Конфликт межнациональный не тлеет, он искрит.

Разговариваю с разумными, интеллигентными людьми — спрашивают:

- В Москве собираются строить мечеть чуть ли не самую большую в Европе. Что это, в русском православном городе татары будут строить мечети?

- Ну, постойте. Москва – это не столица для русских, это столица Федерации. Москва так же принадлежит татарам, как и нам.

- Все равно скребет на душе.

- Ну, потерпи. Или тогда нужно отказываться ото всех, ставить границы, отделяться от Кавказа, Татарстана, Башкортостана, и от буддистов в Сибири и на Дальнем Востоке. Эти люди живут не рядом, а вместе с нами, они имеют такие же права в точности.

Что уж говорить, если вражда между футбольными болельщиками доходит до состояния гражданской войны. Там достаточно мячом не попасть в ворота, чтобы люди были готовы бить друг друга по голове. Я уж не говорю: оскорблять.

Все становится поводом для ненависти.

И сейчас к этому присоединилась вражда между верующими, недостаточно верующими, верующими избыточно, верующими активно, с энтузиазмом и верующими с кирпичом. Вопрос «Како веруешь?» теперь решается не в ходе дискуссий, а с кулаками.

У духовенства сильный посттравматический эффект. Они боятся новых гонений на Церковь. И нельзя заявлять, что их опасения безосновательны. Они столько перевидели за свою историю! Вот, у отца Сергия Правдолюбова шесть мучеников в семье. И кто возьмет на себя сказать ему в лицо: не бойтесь, этого никогда больше не повторится?

Представьте себе, что в какой-то семье напали на ребенка. Будут родители спокойно сидеть, рассуждать? Нет, они будут кричать, плакать, требовать растерзать негодяя. Все так! Но для того и существует суд, чтобы без эмоций, хладнокровно, на основании буквы закона, определить меру наказания. Ясный, четкий, определенный закон, чтобы все эти эмоции отошли на второй план.

Где брать устои?

Вместо этого фигурируют предоставления: «разрушают нравственные, вековые устои». Полноте, какие устои, господа? Моральный кодекс коммуниста или Домострой? А может, наши устои находятся в первом своде законов «Русская правда», написанной князем Ярославом Мудрым? А может, наши устои — это новгородское вече, где народ сам выбирал посадников и звал князей на службу? А может, суд присяжных Российской империи и блестящая адвокатура конца 19 столетия?

Лицом или спиной стоять к алтарю — в этом наши устои? Ну, давайте поговорим об этом. Каким местом к устоям стоял Киркоров в церкви на Ордынке? Так давайте разбираться. Наши устои – это святые мощи Киево-Печерской лавры, или наши устои – это бальзамированный труп в мавзолее? Плачем по Поклонному кресту памяти жертв сталинского террора и бережем памятники их палачам? И если сердце не переворачивается при этом сопоставлении, то давайте признаем, что устоев нет.

И построить их на ненависти, на вражде, на эскалации этой вражды не получится. Получится только новая смута.

Какие вековые устои нарушили плясуньи в храме? Только, ради Бога, те, кто читает, не думайте, что я их сейчас защищаю. Нисколько. То, что они сделали, это безобразно во всех отношениях. Особенно безобразно, что девиц подкармливали и поощряли в течение всего года. Я их не защищаю и не защищала, более того, я начала писать об этом, когда они еще скакали по троллейбусам и безобразничали в музее. Они, группа «Война». Когда им давали Государственную премию в области культуры и с умным видом говорили «надо же, вот оно какое, современное искусство», я уже тогда писала, что это хулиганство и поощрять его — крайне чревато.

То, что они сделали, — это нарушение общественного порядка, это омерзительный поступок, я даже скажу теми словами, которые от меня ждут, — это плевок в сторону Церкви.

Они должны быть наказаны. По закону. Но закона нет. И правовой волюнтаризм также опасен и также вредит, и этот самодеятельный приговор – второй плевок в сторону Церкви.

Защищать Церковь ложью и неправедными действиями нельзя. Ей это не на пользу. Потому что это ее дискредитирует. И если кто-то, ослепленный обидой, болью за Церковь, сейчас этого не видит… Я, например, вижу и считаю своим долгом об этом говорить. Это звенья одной цепи. И вся эта история в совокупности нанесла ущерб значительно больший, если бы они просто получили то, что им положено — 15 суток — и уехали бы, куда считают нужным.

Беда в том, что правовой нигилизм – это не просто пренебрежение к закону, это отсутствие надежды, полное отсутствие надежды на закон. Люди, которые предлагают четвертовать нарушителей общественного спокойствия, показывают не только правовой нигилизм, они показывают всю бездну собственного отчаяния, они ни во что не верят на самом деле. Они не верят в государство, они не верят в защиту закона, справедливость решений. Они верят только в собственные руки, в собственный кулак, в собственный кирпич.

Нужен ли закон о богохульстве?

Такой закон существует во многих странах. Но в разных странах своя культурная и церковная традиция. Если мы возьмем, например, Финляндию, там Церковь практически находится на содержании у государства. Но государство Финляндии — это не правящая группировка, а население. Там есть церковный налог, и верующий ты, неверующий, православный, лютеранин — плати, налог в равной мере государство распределяет между всеми конфессиями. Понятно, что, защищая верующих, государство защищает всю страну.

Повторю, нам все дается дорогой ценой. Ценой этого кризиса мы, может быть, прочтем внимательно закон о свободе вероисповедания. Я уверена, что из тех, кто нас читает, никто не помнит его текста. Может быть, закон о богохульстве и не нужен. Может, достаточно внести поправки в существующий закон? Свобода вероисповедания, свобода исполнения службы, свобода сохранения пространства любой церкви — православной, лютеранской, мусульманской, должны быть безусловно защищены.

Церковь попала в единый политический контекст. Мы перестали доверять законам, которые издают в последнее время «безумным принтером». Соответственно, мы опасаемся, что новый закон опять послужит не для защиты интересов верующих, а для манипулирования.

Как и у духовенства, так и у нас, граждан, есть свой посттравматический эффект. Нас десятилетиями лишали свободы вероисповедания, свободы передвижения, свободы чтения, свободы отводить ребенка в ту школу, которую ты хочешь… Столько раз притесняли, подвергали цензуре, что мы реагируем на малейшее ограничение, возможно, избыточно, без трезвой головы.

Мы сейчас говорим, что некоторые священники заняли охранительную позицию, они явно чрезмерно защищаются, полагая, что атака – это лучшая защита, мы считаем, что это ненужный, законсервированный страх. При этом мы, может быть, недооцениваем, что на самом деле им больно, и мы не видим их боль. Точно так же и они не понимают нашей боли, нашего страха, нашего желания защитить то, что колоссальным трудом за эти двадцать лет как-то все-таки сделали.

У нынешнего режима очень много недостатков. Но у него всегда было одно колоссальное преимущество – государство не лезло в нашу частную жизнь, вся политика кончалась за порогом дома, кончалась за порогом храма, кончалась за порогом твоего рабочего места.

И вот эту свободу мы сейчас очень хотим уберечь. Как только чувствуем угрозы, то теряем голову от страха и возмущения.

Да, страна полна страхов непережеванной, непережитой истории. За какую ниточку ни потяни в этом клубке, везде вытянешь кровь, гной, ложь. И все равно это надо распутать. Нитку за ниткой.

Вы меня спросили, нужен ли закон о богохульстве. Нужна национальная дискуссия. Этот закон должен принимать не депутат Сидякин. Это слишком важно для нас, потому что мы не просто сторонники, мы верные сторонники Церкви.

Сто тысяч руды ради единого слова….

Как Маяковский говорил, сто тысяч тонн руды мы должны переработать единого слова ради. А руды у нас этой накопилось за сто, а может быть, и больше лет полно, и мы должны сейчас эту руду переработать.

Я помню, несколько лет назад кто-то говорил, что либералы до такой степени уверены в своих взглядах, что они не удосуживаются их объяснить. И это правда. А сейчас, когда нас приперли, приходится объясняться и объяснять, что дважды два – четыре и что в стране должна быть судебная система, работающая. И если сегодня преступник совершил уникальное преступление, которое ранее не совершалось или на которое ранее не обращалось внимания, и на это нет закона, да, его надо отпускать. Но наутро садиться писать новый закон.

Спасительная соломинка

photosight.ru. Фото: Марина Артюх

Бог Россию бережет. У каждого есть какая-то своя личная молитва. Раньше я, как все, молилась о семье, о любимых, о родных. Сейчас каждое утро я встаю с одной утренней молитвой: вразуми меня, Господи.

Я у вас на Правмире прочитала – я не знала этого слова – «трезвление». Это слово сейчас должно стать самым главным. Надо всем отрезветь. Сделать уникальное интеллектуальное усилие. Интеллектуальное, душевное. Смириться с тем, что есть другие.

Надежда у меня только одна. Церковь – это наше единственное и главное достояние. Если у нас что-то осталось от наших вековых устоев – это Церковь. И как бы мы сейчас ни говорили о том, что русское духовенство демонстрирует иногда не лучшие примеры личного поведения, это издержки стремительного роста, издержки необходимости восстановить все, что было разрушено за десятилетия.

Замечательный социолог Михаил Тарусин десять лет назад обосновал, как зависит количество верующих от строительства храмов. Что надо рассчитывать все с точностью до наоборот. Не ставить храм там, где много верующих, а просто ставить храм – и там появляются верующие.

Поэтому моя надежда только на это. На Церковь, на духовенство. Я уже об это говорила, скажу еще раз: запущено все в стране, все. Куда не кинь – запущено все. Но много ли мы видим в других «отраслях»— космической, в армии?.. Много ли мы видим, чтобы полковники, капитаны так искренне, с такой болью, добросовестно обсуждали свои проблемы? А здесь мы видим, что во время кризиса появилось множество священников, которые очень трезво, очень искренне, самое главное — честно говорят о проблемах Церкви.

Смотрите, в 90-е годы в Церковь пришло огромное количество священников «нового призыва». Это священники с высшим образованием, они пришли довольно молодыми, сейчас им в районе сорока, сорока пяти, пятидесяти лет. Эти люди сделали свой выбор сознательно, они пришли туда не потому, что их заставили. В те годы кто мог предположить, что мы будем обсуждать, нужен ли попу мерседес. Они пришли на развалины, они пришли на помойки и руины, которые были на месте храмов. Такие же помойки, которые были у нас везде в обществе. Они пришли, не рассчитывая ни на какие выгоды. Вовсе не так, как люди шли в чиновники или в армию, где они интересовались довольствием, откатами, всем прочим.

И эти люди сейчас составляют большинство в Церкви, и это по-прежнему наше лучшее сословие. Причем от самого либерала до традиционалиста – это все равно наше лучшее сословие. Только на него у меня сейчас надежда, что они сейчас справятся, они нам помогут с этим справиться.

Бог поругаем не бывает.