Институты сталинской диктатуры

Сталинский период – последний в советской истории, который сегодня можно достаточно полноценно изучать на основании архивных материалов. Результаты исследований, проведенных за последние годы, впечатляют. Потоки информации достигли таких размеров, что даже специалисты не могут в полной мере уследить за ними. Открытие архивов (многих, но далеко не всех, — прим. Роберт Краснов) стимулировало изменение исследовательских подходов и позволило поставить вопрос о появлении новой политической истории, прежде всего, об изучении политики как повседневной практики.
За то незначительное время, которое отведено для моего выступления, я успею, конечно, сказать только о некоторых результатах работы большого интернационального коллектива историков, представители которого собрались в этом зале.
© Олег Хлевнюк

По причинам научного, политического и социального характера особое внимание было посвящено проблемам карательной политики сталинского государства, террора и Гулага. Начавшись с уточнения спорных вопросов о масштабах репрессий, исследования очень быстро переросли эти рамки, сосредоточившись на таких темах, как практика репрессий, их цели, механизмы инициирования и эскалации. Важно отметить, что хронологически проблема изучалась в целом. Было преодолено традиционное сосредоточение на отдельных периодах, таких как 1937 год. Значительный импульс получили исследования внутренней организации и практики карательного аппарата.

Многочисленные документы подтвердили тезис о высокоцентрализованном характере репрессий сталинского периода, которые начинались и завершались по приказам из Москвы и жестко контролировались из центра. По многим операциям центр устанавливал квоты на аресты и расстрелы. Эти фундаментальные факты существенно ослабили позиции тех историков, которые исходили из представлений о стихийности террора и его предопределенности слабостью диктатуры, напряжением в системе центр-регионы и т.д.

Вместе с тем документы показали, что террор и государственное насилие при Сталине имели более сложную и разветвленную структуру, чем предполагалось ранее. Наряду с такими крайними методами террора как массовые расстрелы, заключения в лагеря и депортации существовало огромное количество «мягких» репрессий, например, аресты без последующего осуждения, осуждение к принудительным работам и т.д. Широко известная статистика арестов и осуждений по делам, возбужденным органами ОГПУ-НКВД-МВД, отражает, как мы видим теперь лишь вершину огромной пирамиды. С учетом судебной статистики в целом, численность осужденных всеми судебными и внесудебными органами за период 1930-1952 может быть оценена примерно в 50 млн. человек (включая повторно осужденных). В то время как к заключению в лагеря, колонии и тюрьмы и расстрелам были осуждены менее 20 млн. человек. Миллионы спецпоселенцев и других близких к ним категорий дополняют эту картину. Несмотря на насущную необходимость проведения комплексных исследований карательной политики и определение ее реальных, пока неизвестных масштабов, уже сейчас можно утверждать, что под удар репрессий разного рода попала значительная часть населения страны.

В качестве важной составляющей к этому списку необходимо добавить жертвы голода, прежде всего, голода 1932-1933 годов. Несмотря на разногласия по поводу политических механизмов голода и их специфики в различных республиках СССР, большинство историков, занимающихся этой проблемой, полагают, что голод имел организованный характер, в том смысле, что он являлся результатом политических решений сталинского руководства. Одной из причин неоказания помощи и продолжения заготовок в уже голодающей деревне было намерение правительства сломать сопротивление крестьянства коллективизации. Голод сопровождался массовыми репрессиями по национальному признаку, что получило дальнейшее развитие в 1937-1938 в ходе операций против так называемых «контрреволюционных национальных контингентов». Все эти вопросы, нередко политически чувствительные в современных условиях, требуют, однако, дальнейшего реального изучения. Важно провести сравнительный анализ этой трагедии в разных районах и республиках СССР, открыть, наконец, тематические папки бывшего архива Политбюро, касающиеся проблем хлебозаготовок и продовольственной политики Кремля.

Нужно подчеркнуть, что определение истинных размеров государственного насилия не является простой политической бухгалтерией с целью, как полагают многие, «дискредитации» Сталина. Для осознания масштабов преступлений, совершенных режимом, вполне достаточно тех цифр и фактов, которые уже с абсолютной точностью установлены сегодня. Однако полное исследование масштабов репрессий и насилия является необходимой основой для понимания механизмов действия системы. Речь идет о соотношении государственного принуждения и общественной инициативы – ключевой категории для характеристики любой политической системы. Выражаясь более привычным для рассматриваемого периода языком – о соотношении принуждения и «энтузиазма». Очевидно, что факт массового применения насилия и принуждения неизбежно ведет к переоценке степени общественной поддержки власти и роли идейных стимулов.

К такой же переоценке приводят нас и исследования фактов массового противодействия режиму, изучение которых стало возможным после открытия архивов. В их ряду нужно отметить, прежде всего, многомиллионные восстания крестьян в начале 1930 года, забастовки Иваново-Вознесенских рабочих весной 1932 года, волнения в деревне на втором этапе коллективизации в 1931-1932 и т.д. Как вполне очевидно доказывают эти и многие другие явления, сталинская система утверждалась в результате ожесточенного противостояния партии и значительной части населения страны. Это был своеобразное продолжение или, по крайней мере, отголосок гражданской войны. В отличие от Гитлера, Сталин никогда не получал мандат на лидерство в результате парламентских выборов. Путь сталинской революции был скорее навязан стране, чем принят ею. Сила большевистской партии-государства заключалась не в том, что она была сильной и эффективной сама по себе, а в том, что ей изначально (по причине разрушительных революций и войн), и чем дальше тем больше противостояло все более слабое и деморализованное общество, лишенное лидеров, моральных авторитетов и воли к противодействию.

Архивы позволяют исследовать механизмы втягивания страны в эту вторую, сталинскую, революцию, в том числе механизмы сверхцентрализации. Известно, что историки, внимательно работавшие с доступными источниками, например, со смоленским архивом, давно зафиксировали парадоксальное на первый взгляд явление. Вопреки априорным ожиданиям, партийно-административные структуры на низовом уровне оказались относительно слабыми, прежде всего, в количественном отношении. Является ли этот факт свидетельством слабости диктатуры и ее неспособности контролировать ситуацию на низовом уровне? Принятие такой точки зрения породило серию исследований, описывающих сталинскую политическую практику как результат столкновения стихийных сил и процессов. Более широкое открытие архивов, однако, по-моему, опровергает такие подходы. Не отрицая определенной степени стихийности (имевшей в политическом жаргоне сталинского периода название «перегибы»), мы можем вполне определенно зафиксировать высокий уровень централизации системы. Существовало несколько действенных методов централизации, позволявших преодолевать сопротивление таких обстоятельств, как огромные размеры страны и концентрация наиболее сильной части партийно-государственного аппарата в городских центрах. В этой связи необходимо обратить внимание, прежде всего, на метод кампаний, как основу политической и административной практики сталинского типа.

По сути, все многочисленные кампании, в совокупности составлявшие суть сталинской управленческой практики, строились по общему многократно отработанному сценарию. Выдвижение центром задач. Мобилизация аппарата на выполнение этих задач чрезвычайными методами, не считаясь с последствиями и разрушительными результатами. Доведение кампании до уровня кризиса, в высшей точке которого определялись пределы отступления - преодоления «перегибов». Проведение контркампании с целью стабилизации ситуации и закрепления результатов кампании. Такие методы приводили к уничтожению огромных материальных ресурсов и многочисленным человеческим жертвам, но были действенны с точки зрения логики функционирования сталинской системы. Они позволяли компенсировать слабость традиционных стимулов развития, таких как экономическая заинтересованность и социальная инициатива. Они держали в мобилизационном напряжении аппарат и обеспечивали высокий уровень централизации. Исследования практики чрезвычайного мобилизационного управления, ее трансформации при Сталине и после его смерти представляется перспективным направлением развития историографии.

Поднимаясь выше уровня повседневного администрирования, мы можем зафиксировать определенные результаты, достигнутые в исследовании механизмов принятия общегосударственных политических решений. Архивы в целом подкрепили позиции тех историков, которые давно и плодотворно исследовали явление ведомственности в сталинской системе. По мере открытия новых документов были зафиксированы многочисленные конфликты в высших эшелонах власти как способ реализации ведомственных интересов. Ведомственность являлась важным механизмом эскалации политики индустриализации и непропорционального распределения капитальных вложений.

Открытие значительного комплекса материалов Политбюро, СНК и Совета Министров позволили в последние годы подробно изучить как функционирование этих высших институтов власти в целом, так и их специфическую деятельность по отдельным направлениям. Как показывают исследования, единоличная диктатура Сталина, укрепившись в результате репрессий против «номенклатуры», включая и членов Политбюро, постоянно и неизбежно воспроизводила отрицавшие ее элементы олигархического устройства власти.

Такой «естественной» олигархизации способствовали несколько факторов. Соратники Сталина, хотя и утратили политическую самостоятельность, обладали определенной ведомственной автономностью при решении оперативных вопросов, входивших в сферу их ответственности. Причем эта тенденция усиливалась по мере того, как сам Сталин неизбежно сокращал свое участие в повседневном руководстве страной. В рамках руководящей группы Политбюро и Бюро Президиума Совета Министров формировались квазиколлективных механизмов принятия решений.

В общем, в последние годы жизни Сталина стало особенно заметным, что диктатор являлся своеобразной надстройкой над вполне самодостаточной системой управления и принятия решений. Это было ключевой предпосылкой быстрого перехода от диктатуры к новой олигархии. Произошла естественная, уже не подавляемая диктатором конверсия ведомственного административного влияния в политическое.

Отмеченные тенденции, однако, было бы неправильно трактовать как свидетельство обоснованности разного рода модификаций теории «слабого диктатора». Получив некоторое распространение еще при жизни Сталина и существуя до сих пор, различные модификации теории «слабого диктатора», являются результатом авторских вымыслов или, в лучшем случае, слишком свободной интерпретации источников. Пока не обнаружено ни одного сколько-нибудь значительного решения, принятого помимо Сталина или, тем более, вопреки ему.

Как свидетельствуют многочисленные документы, Сталин выступал как самостоятельная функция в политической системе, не случайно названной его именем. Решения, принимаемые по инициативе Сталина и отражавшие его личные пристрастия, накладывали существенный (во многих случаях определяющий) отпечаток на развитие страны и государственной политики. Можно отметить, по крайней мере, несколько наиболее важных приоритетов Сталина, которые становились приоритетами государства в целом. Первым нужно назвать особую приверженность Сталина к административно-репрессивным методам решения любых проблем. Эта тенденция не выглядит чем-то исключительным, если учесть политические традиции большевизма и тот факт, что новое государство было порождением революции и гражданской войны. Однако Сталин, несомненно, усугублял эти тенденции, привносил в них особое ожесточение и нетерпимость. Новые источники подтверждают давно высказанную точку зрения: реальный сталинизм был избыточно репрессивным, порождал крайности и эксцессы, излишние как метод поддержания действенности системы, заходившие столь далеко, что нередко не только не усиливали, но ослабляли режим.

Как и другие диктаторы, Сталин чрезвычайно полагался на свой дар предвидения и собственную непогрешимость. В политической практике это превращалось в чрезвычайное упрямство и крайнее отрицание компромиссов. Хотя есть основания говорить о двух разных «прагматизмах» Сталина – внутри и внешнеполитических, в целом высшие проявления сталинской гибкости можно охарактеризовать не более как «кризисный прагматизм». На ограниченные и непоследовательные уступки Сталин соглашался лишь после того, когда ситуация заходила практически в тупик и кризисные явления обострялись до опасных пределов. Именно в такие моменты в рамках «генеральной линии» реализовывались решения, объективно противостоящие самой «генеральной линии». Эти меры, как правило, были более эффективными и фактически спасали режим. Своей высшей точки преодоление системного кризиса несталинскими методами достигло после смерти диктатора. Наследники Сталина в считанные месяцы без особого труда отказались от многих крайностей сталинизма и, прежде всего, от его избыточной репрессивности и экономической авантюрности. Это придало системе новое качество, несмотря на то, что многие основополагающие ее элементы оставались прежними.

Исследования таких поворотов сталинского политического курса, колебаний между чрезвычайно разрушительными установками на форсированное строительство продуктообменного, казарменного по своей сути, социализма и более эффективной политикой «неонэповского» типа, колебания между жестким единоначалием диктатора и относительным рассредоточением административной практики и т.д. имеет принципиальное значение. Именно здесь находится ключ к пониманию таких важнейших проблем как уровень действенности и необходимости сталинской политики скачка в ее реальных проявлениях, соотношение принудительных и экономических методов поддержания дееспособности системы и т.д.

Нужно признать, что изучение логики, вариантности и степени эффективности сталинской политики требует значительных усилий и накопления огромной информации. Однако уже известные факты позволяют серьезно усомниться в категорических утверждениях об исторической оправданности сталинизма как неизбежного метода специфической запаздывающей модернизации. На смену представлениям о сталинской политике как избыточно репрессивной и разрушительной в последнее время, к сожалению, приходят заключения об эффективности сталинского менеджмента, о неизбежности смазки кровью шестеренок «поступательного хода истории». Такие облегченные идеологические штампы не являются результатом серьезных исследований и, по крайней мере, с научной точки зрения, ни на чем не основаны.

Все известные сегодня факты, безусловно, позволяют охарактеризовать сталинскую диктатуру как репрессивный и преступный политический режим, достигавший свои цели преимущественно методами террора и насилия. Осознание и признание этого основополагающего факта является исходной точкой для продвижения вперед, исследования других ключевых аспектов сталинской системы.

В их числе, например, проблема относительной автономности социальных процессов и заметное распространение общественных явлений, объективно отрицавших диктатуру. В их числе, несомненно, тот фундаментальный факт, что СССР в союзе с западными демократиями одержал победу в войне против нацизма. Эти и другие факторы оказывали существенное воздействие на характер сталинской системы в целом, способствовали относительно быстрому демонтажу ее ключевых опор в считанные месяцы после смерти Сталина. Эти важнейшие факторы позволяют оспаривать абсолютное отождествление сталинского режима и советского общества, позволяют выделять борьбу с нацизмом как героический факт в истории поколения 1930-1940-х годов, факт, который объективно способствовал изменению характера легитимности сталинского и послесталинского политического режима.

Вместе с тем, все более активные и агрессивные попытки отрицания или преуменьшения степени репрессивности и преступности сталинизма, своеобразное перепрыгивание через эту стадию осознания сути диктатуры, исключительное акцентирование так называемых модернизационных аспектов сталинской революции и победы в войне с нацизмом неприемлемы. Такие попытки искажают суть советской истории конца 1920-х – начала 1950-х годов.

Идеологически заданное конструирование «альтернативной» сталинской истории, создание своеобразной новой сталинской хронологии, истории вне государственного террора и насилия, истории вне цены истории мы уже переживали. Закончились эти попытки плохо.
(25.05.2009)