Как царский суд кощунника оправдал

Василий Маклаков

Когда правовая система в России лежит в руинах, когда общество потеряло ценностные ориентиры, когда иных охватывает отчаяние, а другие ищут спасение в равнодушии и цинизме, стоит напомнить, что страна наша не такая уж цивилизационно безнадежная. В ее истории (не пафосной, не героической, а обычной) есть немало такого, что позволяет нам сегодня жить и надеяться.

Один эпизод из такой истории — очень красноречивый — мне и хотелось бы привести. Он взят из книги «Из воспоминаний. Уроки жизни» (М.: Московская школа политических исследований, 2011) видного деятеля кадетской партии Василия Алексеевича Маклакова (он спасся от большевистского террора, так как незадолго до октября 1917-го был назначен послом во Францию и оставался в эмиграции до своей смерти в 1957 году).

Речь в отрывке идет о первом уголовном деле, в котором Маклаков участвовал в качестве адвоката. Дело было связано с «антицерковными» высказываниями одного старовера (автор называет его сектантом). Россия в конце 1890-х годов была далеко не правовым государством. Полицейский и чиновничий произвол был огромен. Но у людей оставался последний редут надежды — суд. Суд, созданный благодаря реформе императора Александра Освободителя. Суд, в котором даже сторона обвинения вынуждена была вести себя достойно…

***

«Съехав с казенной квартиры в глазной больнице, мы с братом и сестрой поселились в собственной маленькой квартире на Зубовском бульваре, во дворе. Это было в двух шагах от Хамовнического переулка, где жили Толстые, и мы там постоянно бывали. В одно из таких посещений Л.Н. меня спросил, не соглашусь ли я взять на себя защиту одного сектанта, которого лично он знает и который был присужден к тюрьме Калужским окружным судом.

 <…> Его защищал в Калуге местный присяжный поверенный Лион. Он был присужден к тюрьме и немедленно заключен под стражу. Лион подал за него апелляционную жалобу и просил найти ему для палаты защитника. Толстой и предлагал мне на этом деле свои силы попробовать.

Я тотчас поехал в Калугу. Лион рассказал мне суть дела и устроил свидание с подсудимым в тюрьме. Оказалось, что он (настоящей фамилии его я не помню) проходил мимо фабрики, из которой в этот момент выходили рабочие. Они его знали, стали потешаться над ним. Он от них огрызался и сказал что-то лишнее. За это его привлекли к ответственности уже по 196-й статье Уложения о наказаниях как за стремление «совратить в раскол». Он меня уверял, что он не имел в мыслях никого совращать, а только защищал себя от нападок. Лион добавлял, что на суде он не хотел давать никаких показаний и что приговор был построен исключительно на протоколах дознания, где были записаны некоторые фразы его, как будто направленные против Церкви. Суд его осудил и заключил под стражу, только согласившись освободить под залог. Я залог этот внес. Он был выпущен и потому мог судиться уже в Москве, не дожидаясь выездной сессии палаты в Калугу (курсив везде мой.

— М.К.).

Мне было очевидно, что если б он не молчал, а рассказал, как было дело, то суд мог поверить ему и по главному обвинению в «совращении» его оправдать. Ф.Н. Плевако по этому поводу преподал мне такое общее наставление. Суд может не верить показанию подсудимого только в двух случаях: во-первых, если оно неправдоподобно, и во-вторых, если оно противоречит другим данным дела. Если же нет ни того, ни другого, то отбрасывать показания обвиняемого есть уже произвол, запрещенный законом (ст. 612).

Поэтому для дела было необходимо, чтобы подсудимый пришел в суд и не молчал, а рассказал все, как было.

С таким багажом я в назначенный день явился в палату. Еще накануне я расспрашивал подсудимого. Он красочно передал свой спор с фабричными, который превратили потом в покушение на совращение. В палате в этот день были другие дела. Моего клиента все еще не было. Я пошел его искать, его не было. Палата по моей просьбе нарушила очередь. Его дело откладывали, но его все-таки не было. Наконец, за исчерпанием списка, дело стало слушаться без него. Моя защита пропала, раз он не дал своих показаний. Мне пришлось только анализом записанных в дознании слов доказывать, что была перебранка, а не проповедь. Одного из судей я в этом успел убедить. Он остался «при мнении». Но большинство палаты приговор суда утвердило. Оказалось потом, что подсудимый испугался, предпочел не явиться и прятался в коридоре суда.

Как бы то ни было, мой первый блин вышел комом, что очень меня огорчило. Я пошел поделиться с Плевако этим моим огорчением. Он мне посоветовал подать кассационную жалобу, заверяя из опыта, что в сектантских делах Сенат либеральнее и справедливее низших судов. В кассационной жалобе я указывал, что в установленных дознанием фактах и даже в самом тексте вопроса, который палата поставила на свое разрешение, не содержится главного — указания на умысел совращения. Толстой же, со своей стороны, написал А.Ф. Кони письмо, прося обратить на это дело внимание. В результате приговор был кассирован, по отсутствию состава преступления в тексте вопроса. Когда дело стало слушаться во второй раз, прокурором был Бобрищев-Пушкин, незадолго до этого написавший прекрасную книгу о суде присяжных. Он отказался от обвинения по статье о совращении, но находил, что подсудимый виноват в «кощунстве», непочтительных выражениях по адресу Церкви, которую он позволил себе назвать, как было записано в дознании, «овощным хранилищем». Услышав эти слова прокурора, подсудимый протянул мне какую-то богослужебную книгу, где без всякой насмешки, а с большим почтением Церковь именовалась «овощным хранилищем». Нельзя было считать кощунством цитату из богослужебной книги, и, во всяком случае, намерение этими словами оказать неуважение к Церкви ничем не было доказано и не могло быть предположено. Такой неожиданный оборот с этой цитатой вызвал у самих судей улыбку, и подсудимый был вчистую оправдан. Так кончилось мое первое дело».

***

Не нужно, конечно, идеализировать судебную власть досоветской России. Тот же В.А. Маклаков отмечал, что ближе к началу мировой войны стала заметной «картина падения судебных нравов как последствие присоединения суда к политике». Однако даже такое «падение судебных нравов» невозможно сравнивать с современным состоянием правовых институтов в России.


Михаил КРАСНОВ, 
заведующий кафедрой конституционного и муниципального права Высшей школы экономики