Кирилл Серебренников на Венецианском фестивале

Кирилл Серебренников: «Опыт XX века показал, что большинство чаще всего сильно ошибается»

23 августа 15:04Газета № 349 (349)Алена Солнцева

 

В программе Венецианского кинофестиваля покажут «Измену» Кирилла Серебренникова

Сценарий написал Серебренников вместе с Натальей Назаровой на основе реального события — в Америке обманутые мужчина и женщина убили своих супругов, но ничего бытового в фильме нет, действие происходит в некоем условном городе и в неопределенном времени.

Кирилл Серебренников недавно попал в герои новостей и по другому поводу — после его назначения в Театр им. Гоголя художественным руководителем актеры труппы написали письмо Путину, обвинив режиссера в подрыве основ и ниспровержении репертуарного театра.

О том, какое кино сегодня нужно снимать, что делать с театром и что происходит в российском обществе, с Кириллом СЕРЕБРЕННИКОВЫМ побеседовала Алена Солнцева.

— Странно, что именно вы сейчас сняли камерный фильм о любви. В театре последнее время вы ставите радикальные спектакли вроде «Отморозков» по текстам Захара Прилепина, а тут вдруг вечная история: он любит ее, она любит другого. Почему вы выбрали такой сюжет?

— Мне захотелось снять фильм про внутреннюю катастрофу человека, узнающего про измену. Про то, что в нем меняется, как он видит после этого мир. Как он слышит запах. Какое значение приобретают детали, до того казавшиеся незначительными.

Как вдруг возрастает желание…

— А почему вдруг измена?

— Это было связано с личным впечатлением. Однажды увидел, как люди легко друг другу изменяют. Спрашивал своего знакомого: у тебя же есть пара, есть близкий человек, как же ты это делаешь так легко? И вдруг заметил, что для людей это не представляет сложности.

— Но вы ведь далеко не мальчик, неужели только сейчас об этом узнали?

— Я, может, очень наивен, но так получилось, что прежде об этом никогда не задумывался. Раньше наблюдал за изменой и даже сам это совершал, и вдруг сейчас мне стало очень важно понять, что и как происходит. Я хотел с помощью фильма проанализировать свои ощущения.

— Вам не кажется, что легкость, с которой современный человек изменяет, связана с состоянием общества? Ваш фильм об актуальном или о вечном?

— Мне кажется, что нет разделения на сиюминутное и вечное, все едино. Да, часть общества, которое сегодня глубоко больно, существует в режиме катастрофы.

— Ваши герои сначала жертвы измены, а потом сами начинают изменять. Воспроизводится один и тот же сценарий.

— Но в фильме есть выход из тупиковой ситуации — через прощение. Муж убеждается, что женщина ему изменяет, но прощает ее. Для меня это важно, потому что настоящая любовь — та, в которую входит прощение. На мой взгляд, прощение и есть основа любви. Но в нашем обществе этого нет вообще, судя по приговору девушкам из Pussy Riot. Есть только жажда мести, которая, как и в моем фильме, приводит к тому, что бесконечно повторяются одни и те же сценарии. Прервать их череду можно только пониманием и прощением. Когда прощение происходит, нарушается сценарий. В моем фильме героиня не погибает, хотя она тоже попадает в водоворот страсти…

— Вы часто говорите о том, что ищете сильные, чувственные истории и что в театр вы пришли под воздействием каких-то сильных впечатлений. В искусстве прежде всего нужны эмоции?

— Да, сильные эмоции необходимы. Но впервые я испытал нечто меня перевернувшее как раз не в театре, а в кино. Давно, в детстве еще.

— Кино для вас более эмоционально?

— Настоящий страх я впервые испытал во время фильма «Вий», и страх этот был иррациональным. Ощущение одиночества впервые познал на фильмах Бергмана. Чувство отчаяния и одновременно присутствие чего-то огромного, связанного с мощью истории, возникло на фильме «Андрей Рублев». Подобных эмоций я ищу в своей работе, хотя до такого уровня очень трудно дотянуться.

— А что для вас фильм «Измена»?

— Это бездна, в которую очень интересно вглядываться. Это все невероятно притягательно. Страшно и притягательно.

— Готовы ли вы принять несовершенство мира и смириться с ним, как это делает один из героев вашего фильма?

— Трудно сказать. В этом фильме я становлюсь то на место героя, то на место героини. Флобер говорил: «Мадам Бовари — это я». Так и в «Измене» героиня Франциски Петри — это я. Франциска невероятная. В этой актрисе есть тайна. От нее невозможно отвести глаз. В ней помимо таланта и мастерства существует особое личностное начало, персональное качество. Из нее это просто прыгает на пленку.

— Актеры у вас действительно замечательные.

— Благодарен, что вы меня не спрашиваете, почему я снимаю зарубежных актеров. Роль следователя я специально писал для актрисы, которая мне очень давно нравится. Гуна Зариня из Латвии, но она училась в Петербурге, у нее прекрасный русский язык, очень хочу с ней еще работать. Она чудо. Это тот случай, когда видишь, что удалось зафиксировать на пленке нечто такое, о чем понятия не имеешь, как оно устроено.

Деян Лилич из Македонии, он художественный руководитель теат­ра, снимался в кино. Актер тончайшей правды, он живет состоянием своего героя, и при этом у него невероятная мужская харизма. И все они отложили свои дела и занимались только нашим фильмом.

— Еще у вас снялась Альбина Джанабаева из поп-группы «ВИА Гра».

— Ей досталась сложнейшая роль. Тут требовалась очевидная красота, чтобы зрителю не нужно было размышлять, почему эту женщину все хотят. Ее можно любить — она очень привлекательная, сексуальная, у нее красивое тело, она естественная, как кошка. Очень мало кто умеет быть органичной в эротических сценах. А мне хотелось, чтобы это было по-настоящему.

— То есть вы хотели показать настоящий половой акт?

— Честно скажу — мы его сняли. Но потом я эту сцену вырезал. Фильм ее отторгнул. Мы все снимали по-настоящему. Похороны, например, в реальном морге и в крематории. Бедную Альбину уложил в гроб, ее опускали вниз, в ту яму, куда опускают покойников перед кремацией.

— Зачем? Ужас какой.

— Конечно, ужас. А что делать? Все должно быть по-настоящему. Иначе сразу будет видно, что туфта.

— Ваш фильм «Изображая жертву» получил в 2006 году главный приз на Римском фестивале и был в Италии хорошо принят. Думаете, эта история будет понятна в Венеции?

— Ох, Алена, если бы знать! Снимаешь кино и не всегда понимаешь, как его другие будут смотреть.

— Но некоторые утверждают, что «новая волна», все эти молодые режиссеры, к которым и вас относят, — холодные конъюнктурщики, отлично знающие, как понравиться западным фестивалям.

— Да, есть такие люди, которые все про всех знают. У них нет никаких вопросов к миру, но есть на все четкие ответы. Я хорошо представляю, какой потный ужас и какое волнение испытывают мои друзья, чьи фильмы участвуют в фестивалях. Какая конъюнктура? Для чего? Для денег? Для славы? Можно подумать, что у нас есть замки, виллы, яхты? Все очень скромно живут, ради того, чтобы заниматься только искусством.

— Кстати, вы и продюсер Сабина Еремеева отказались от гонораров за этот фильм?

— Мы решили быть честными, понимая, что фильм — это уж точно не зарабатывание денег. Получится с ним, сложится его судьба, значит, заработаем, не получится — ну что же.

— Вы сейчас в Берлине, оттуда поедете в Венецию, а что потом?

— Опять в Берлин, доделывать спектакль, возвращаюсь в Москву 1 октября.

— Правда, что начальник департамента культуры Москвы Сергей Капков вас долго уговаривал возглавить Театр им. Гоголя, а вы не соглашались?

— Правда. Вы в этом театре были? Зайдите туда!

— Чем же он вас взял?

— Тем, что обещал поддержать мои предложения — уникальные для российского театра.

Обычно главного режиссера приглашают обслуживать труппу. Я отказался от этого, потому что могу сделать что-то совершенно другое.

— Вокруг вашего назначения подняли волну негодования люди, не разобравшись в происходящем.

— Началась паранойя — из-за того, что люди испугались будущего и не хотят меняться. Хотя я сейчас в другой стране, ничего еще не сделал. Никого не уволили. Театр можно создавать только на любви, только с теми, кого знаешь и кому веришь. Меня труппа с порога отбрила этим обидным письмом. Как мне с этими людьми работать? Тупиковая ситуация, очень печальная. Такая обоюдная глухота.

— Обоюдная? А кто вторая сторона, вы?

— Мы все друг друга не слышим. Я даже не про себя говорю, а вообще.

— А как вы работаете с этой глухотой мира? Профессия режиссера ведь предполагает необходимость насилия?

— Пытаюсь не делать того, что считаю неправильным. Есть такая буддистская притча. Однажды у Кармапы украли сумку, и старенький Кармапа бежал за грабителем и кричал ему: «Я тебе ее дарю!» — то есть он делал все, чтобы этот человек не ухудшил свою карму. Другой буддистский монах вез казну монастыря по морю, и матросы решили его ограбить. Тогда он ночью напоил их, избил и связал, лишив возможности совершить преступление. И это тоже правильно — применять силу, чтобы не допустить зла. У искусства путь скорее первый, а у государства — второй. Но у нас силу применяют для умножения зла. Вернее, зло у нас в силе.

Когда объявили приговор художницам из группы Pussy Riot, наши позиции подверглись страшному испытанию. Мне, честно говоря, в первый момент вообще хотелось только взять кувалду и рас…чить этот суд. Было много гнева, а это очень мешающая эмоция. Но как жить с ощущением, что тебе очередной раз показали, что справедливости не найти?

— Многие сейчас говорят о том, что нужно искать какие-то новые пристройки к миру.

— Да, это так. Искусство не может показать, как надо. Оно только рефлексирует над тем, что происходит с нами. Началась стадия крайнего, молекулярного уже разложения. Я в своем фильме пытаюсь это рассмотреть на уровне интимной стороны человека. Такая пустота, такое одиночество, такая ложь... Я вижу выход только в сострадании. Сострадать падшим, убогим, заблуждающимся, но при этом жестко пресекать действия мерзавцев и подлецов, которые пытаются подавить человеческое в человеке.

— Почему на вас произвел такое впечатление суд именно над Pussy Riot, а не над Ходорковским или Магнитским?

— Когда судят бизнесмена, думаешь, что это все из-за денег, что он просто проиграл в игре за большие барыши и что дыма без огня не бывает. Такие мещанские мысли приходят в голову. А тут судят твоих товарищей, судят за высказывание, за творческий акт, за идею, за убеждения. Они же занимаются акционизмом. Нравятся мне эти акции или нет — не об этом сейчас речь. Суд настолько абсурдный, что это совершенно очевидно. Да, мы знаем, что суд у нас бывает заказной, слышали, что туда заносят взятки, но еще не соприкасались с откровенным мракобесием и средневековым сознанием. И понимаешь: есть многоукладность нашей экономики, а есть многоукладность сознания. И эти разные сознания не могут друг друга не то что интерпретировать, но просто услышать. Власть расколола страну ударом топора на множество осколков.

— В одном из интервью вы высказывали мысль о том, что Сталин не навязывал стране чуждый ей тип сознания, а, напротив, выразил то, что существовало внутри, реализовал желания многих. Вы говорили: «Сталин и большевики помимо того что были убийцами, были еще и самыми невероятными популистами. Они давали народу то, чего он внутренне, тайно хотел».

— Да, я уверен: все, что делает власть с нами, происходит с молчаливого одобрения большинства, с его поддержкой. Если считать, что, допустим, в Кремле засели какие-то случайные злодеи, то можно было бы всем миром собраться и выгнать их оттуда. Это не так. Они там сидят, потому что многие этого хотят. Но есть важная мысль: опыт XX века показал, что большинство может сильно ошибаться и что чаще всего большинство сильно ошибается!

— Вас ведь тоже обвиняли в кощунстве, когда вы экспериментировали с «Лесом» в МХТ или ставили в Большом «Золотого петушка», но не пытались за это выгнать.

— Пока нет. До недавнего времени у нас много чего не было: фильмы не запрещали, художников в тюрьму не сажали... Первый звонок был, когда судили Ерофеева и Самодурова в связи с выставкой «Запретное искусство-2006». Тогда все это пропустили, никто их не поддержал. Потом была история с Большим театром. Галина Вишневская призывала чуть ли не расстрелять Дмитрия Чернякова за «Евгения Онегина». Это все одна и та же история.

— Как теперь будете этим людям карму исправлять?

— Не знаю… Но крикнуть им про страну «я вам ее дарю!» невозможно.

Все наши фестивали, фильмы, гастроли — все перечеркнуто, теперь мы страна, где судили Pussy Riot, где вместо Уголовного кодекса «Молот ведьм», где суд XV века. Как мы теперь будем доказывать, что разделяем гуманистические ценности, что мы не страна уродов?

— Рассказывают, в молодости вы ходили в каких-то вызывающе оранжевых штанах. Вам от природы присущ азарт протеста, готовы драться за правоту?

— Да, наверное, это есть. Остатки панк-прошлого. И все же отстаиваю и буду отстаивать свою свободу, свое право быть приверженцем тех ценностей, культурных и человеческих, которые мне кажутся важными достижениями человеческой цивилизации и которые в России почему-то не хотят признавать.

— Кто-то хочет, а кто-то отрицает их.

— Да, говорят: вы либерасты, ну и езжайте на Запад, а мы тут будем все обустраивать по-своему. Некоторое время назад их не так было заметно. С ними трудно договариваться, они не слышат. Эти люди меня ни о чем не спрашивают. Они сами все знают и еще нас с вами научат.

— Но есть же люди, круг которых вам близок?

— Конечно, только их очень мало. Это и мои товарищи, и зрители, которые к нам ходят. Значит, есть задача сформировать оборону. Надо сохранить порядочных и честных людей, способных мыслить.

— Кирилл, вы ведь никогда не обольщались насчет человеческой природы. Не было у вас ощущения, что она светлая, чистая и добрая. И ваш последний фильм «Измена» о том, что в душе много страшного и темного. Вы с этим живете давно, не сейчас же в связи с приговором Pussy Riot оно возникло.

— Это и так и не так. Говоря о темных сторонах, о несовершенстве человека, я их не смакую, а показываю, что они причина мучений, одиночества, распада. Понимание этого — способ преодоления собственного несовершенства.

— А у вас какой способ преодоления?

— И через искусство, культуру, красоту, и через сочувствие. Потому что настоящее искусство преодолевает несовершенство человека. Чайковский был запутавшимся, мучимым всеми комплексами и сексуальными перверсиями человеком, но через музыку, через красоту и гармонию его природа преодолевалась.

— Но искусство — это прежде всего диалог с самим собой. И поиск сил в себе.

— Да, это правда. Постоянно обращаюсь к тексту лермонтовского «Демона» — там есть весь круг проблем, о которых мы сейчас говорим. То, что испытывает Демон, меняет его природу. Вот это и есть искусство: «И входит он, любить готовый,/ С душой, открытой для добра». Это изменение сущности, пусть только возможность изменения, пусть даже с самым страшным исходом, когда все человеческое кажется таким жалким перед лицом равнодушной вечности. Этот романтический образ мне очень близок.

— В самой идее романтизма есть трагический конфликт личности, оторванной от бога, человека, переставшего верить в свои силы.

— Вы говорите о конечном крахе героя, а я о попытках этот крах преодолеть. Человек силен этими попытками, даже если они обречены на поражение.

— Ваши студенты — это новое поколение, какие они?

— Прекрасные ребята. Взяли и в свои каникулы поехали в Крымск, например. У них еще нет ощущения безнадежности. Они еще верят в силу любви и справедливости.

— А вы уже нет?

— Еще верю. Но больше верю в сочувствие, а это немножко другое.

ЗЫ:

Его фильм "Юрьев день" меня потряс.

Удачи ему и творческих успехов.

А после назначения худруком в театр им. Гоголя ещё и понимания его коллективом, терпения.