В 1967 в Берлине запретили ходить по улице с надписями...

 Россия осенью

Те, кто сегодня говорит, что дело Pussy Riot — точка невозврата, кажется, сами не понимают, насколько они правы. Роман Волобуев — о том, чем все это может закончиться.

14 мая 1970 года, когда некоторых из нас еще не было, а остальные были молоды, немецкая журналистка Ульрика Майнхоф (на фото) пришла брать интервью у своего приятеля Андреаса Баадера — левого активиста с криминальным прошлым, отбывавшего трехлетний срок за поджог универмага во Франкфурте. Свидание ввиду либерализма немецкой пенитенциарной системы было назначено в библиотеке. Вскоре туда ворвались люди в масках, легко ранили конвойных и тяжело — попавшегося под руку пожилого библиотекаря. По плану Майнхоф должна была остаться и сделать вид, что она не при чем, но когда нападавшие стали убегать через окно библиотеки — получилось так, что Ульрика прыгнула в него первой.

Майнхоф было сильно за тридцать, у нее было двое детей и довольно успешная карьера политической колумнистки; через неделю по телевизору должны были показать кино по ее сценарию — про исправительный приют для девочек. Следующие два года она провела в бегах, сочиняя пресс-релизы для террористической группировки «Баадер-Майнхоф» грабившей банки, убивавшей полицейских и взрывавших редакции реакционных по их мнению СМИ. Двадцатилетние соратники ее не уважали, считали размазней и обузой, а фамилию в название группы поставили исключительно из пиаровских соображений. Через два года ее арестовали; еще через четыре она повесилась на полотенце (согласно левой мифологии — была убита) в тюрьме — незадолго до начала процесса, где прокурор собирался требовать для нее пожизненного. 

Исторические параллели — скользкая вещь. Принципиальных различий и разительных совпадений между ФРГ накануне «Немецкой осени» и Россией-2012 наберется примерно поровну — достаточно, чтоб построить теорию, или разнести ее в пух и прах. И все-таки. 

Супердержава, четверть века назад пережившая унижение на международной арене; формально распрощавшаяся с прошлым, но внутренне цепляющаяся за него.

Протестное движение живущее в основном негативной риторикой и требующее всего сразу — свободы, честных выборов, хороших зарплат, вкусного мороженного и мира во всем мире. 

Объединяющее для населения и властей чувство внешней угрозы — там, где сегодня в России поминают наймитов Госдепа, в ФРГ мерещились восточногерманские агенты и советские деньги (заметим в скобках — мерещились не то что бы безосновательно). 

Объяснимое равнодушие большинства граждан к карнавальным выходкам столичных болванов, бегающих с плакатами и пляшущих в церквах (иногда переходящее в раздражение — ну, нафига, только-только все стало налаживаться). 

Двусмысленное положение «неравнодушных», чья борьба давно превратилась в самоигральный процесс, не подразумевающий победы — вечный спарринг с заведомо превосходящим по силе партнером, где единственной целью становится сохранить прическу и не нахватать лишних ударов по корпусу. 

«Революция выходного дня» — концепт еще зимой нравившийся всем, а теперь всем разонравившийся — страдала не только от того, что в понедельник революционерам на работу, а в августе в отпуск.

Осенне-зимние марши, кольца и прочий белый шум были открыткой с надписью «Давайте-ка по-хорошему» — от людей, которые по-плохому особенно не умеют. 

 Те, кто говорит сегодня, что процесс над Pussy Riot — точка невозврата, кажется, сами не понимают, насколько они правы. Не самое абсурдное, и (строго говоря) не самое жестокое проявление возможностей отечественной юстиции — дело трех девушек в чулках это рекламный ролик сегодняшней России, ожившая карикатура из «Крокодила», плакат Кукрыникс — на котором все упрощено и понятно до боли в глазах. Иногда кажется — там, где его придумывали, все умные люди тоже взяли отпуска в августе. О’кей, защита вековых устоев, показательный процесc. Но можно же было без собаки в зале суда? И, черт возьми, неужели нельзя было конвориров поспортивней? Или гособвинителя без такой характерной плеши на лбу — кого-то, на чьем фоне обвиняемые выглядели бы чуть меньшими жаннами д’арк. 

Понятно, что ни в какие отпуска умные люди не уезжали — просто, считая протестное движение скорее досадной помехой, чем серьезной силой, они апеллируют к совсем другой аудитории. Той, которая, в общем, не против собачки в зале; напротив — собачка как бы мистическим образом гарантирует отсутсвие бардака, инфляции и перебоев с едой. 

И проблема тут — не в мире, который is watching, не в Мадонне с Полом Маккартни, и не в обложках иностранных журналов — а в том, что этот перформанс «Знай наших» — кроме тех, кому он был адресован, видели и другие. Те, в чье существование у нас до сих пор не принято верить — несмотря на плававшие пару месяцев назад в Москве-реке омоновские шлемы. Те, кому сейчас по 20. Те, у кого нет присущего взрослым страха качнуть лодку сильней, чем надо. Те, кто не нуждаются в пресловутой массовой поддержке, кому хватит молчаливого сочувствия немногих. Для кого Ходорковский — непонятный дядька в стеклянной клетке, а три девицы в той же самой клетке — мерзость, за которую кто-то должен ответить.

Коллективное «не забудем, не простим», звучащее сейчас над столиками московских кафе, и Ксения Собчак грозящая судье Сыровой судом истории — все это может казаться сколь угодно безобидным фарсом; но «не забудем, не простим» — слишком хороший лозунг, чтоб кто-то в какой-то момент не прочел его абсолютно буквально. 

В 1967 в Берлине запретили ходить по улице с надписями, и будущие боевики «Фракции красной армии» придумали писать по букве у себя на животе, чтоб можно было быстро построиться в лозунг, после чего весело грузиться в автозак. Оставалось меньше года до символического поджога пустого универмага во Франкфуркте и еще пятилетка с небольшим до расстрелов федеральных судей активистами второго и третьего поколения RAF. Русской Ульрике Майнхоф сейчас 25 или чуть больше. Она стоит у открытого окна и смотрит, как ветер колышет занавеску.