Своя дорога в ад

МАКСИМ ТРУДОЛЮБОВ объясняет, почему Путин — это карикатурный Томас Манн

Больно видеть муки современных «мастеров искусств», которым приходится сталкиваться с вопросами о Pussy Riotили об «иностранных агентах». Им хочется провалиться сквозь землю. Куда им бежать? Куда бежать остальным желающим? Есть ли убежище?

«Открыв для себя музыку, я открыл... весь мир того, что мы называем культурой: живопись, философию, религию», — рассказывал Борис Гребенщиков в интервью Владимиру Познеру об открытии собственной юности. Это открытие культуры как убежища. В убежище всегда находятся родственные души. Если оказаться внутри, то внешняя жизнь станет переносимой.

В истории не одного только ХХ века, не одной только России должна быть огромная глава о бегстве в культуру — от безысходности мещанской жизни, от давления большинства, от политических репрессий. Бегство могло быть пересечением физических границ, а могло быть уходом в живопись, философию, религию, музыку, науку. Русская высокая культура чуть ли не наполовину создана эмигрантами — внешними и внутренними. То же касается немецкой, отчасти испанской и многих других. Так значит — есть убежище? Есть, конечно, — и вовне, и внутри. Но необходимо короткое отступление — немецкое.

© Colta.ru

Немецкое отступление

В 1918 году Томас Манн писал о бессмертном противостоянии музыки и политики, германства и цивилизации. Вот цитата: «Я признаю, что глубоко убежден: немецкий народ никогда не сможет полюбить демократию по той простой причине, что он никогда не сможет полюбить политику, и что многажды ославленное “чиновничье, полицейское государство” есть и остается наиболее приемлемой и глубоко желаемой немецким народом формой государственного существования» (Манн думал так в 1918 году, а передумал гораздо позже, когда было уже совсем поздно).

«В немецком понятии “культура” была заключена аполитичность, даже антиполитичность, свойственная элите германского среднего класса, — писал немецкий социолог Норберт Элиас в своей книге о германской культуре, — для которого политика и государство представляли сферу унижения и несвободы, в то время как культура была сферой свободы и предметом гордости... Культуру противопоставляли политике князей-тиранов. Позже ее стали противопоставлять парламентской политике демократического государства».

Притягательность культуры для германского интеллектуала была основана на убежденности в глубоко аполитичной природе «германской души», поясняет современный социолог Вольф Лепенис (ударение на последний слог, Wolf Lepenies,The Seduction of Culture in German History, 2006). Это стало основой претензий германской элиты на превосходство над Западом, который был в их глазах всего лишь «цивилизованным». Индифферентность к политике была в Германии выражена острее, чем где-либо в Европе. Великие достижения германской культуры подпитывали уверенность в том, что страна идет своим путем. Убеждение в том, что у Германии свой путь (Sonderweg), «всегда было предметом гордости страны поэтов и мыслителей. Достижения культуры придавали особое достоинство уходу индивидуальности из политики в сферы культуры и частной жизни. Культура виделась благородной заменой политике».

У нас страна особенная

Сакрализация государства на фоне низведения общества до массы — это классика. Это один из путей в ад. Если угодно, Sonderweg. Это такая старая и многократно опробованная ловушка, что странно видеть ее расставленной перед нами во всей красе во втором десятилетии XXI века. Тем не менее она расставлена и сохраняет притягательность. Об этом, в частности, писала Екатерина Дёготь здесь же: о культуре, понятой как «возделывание традиции, почвы и судьбы, где собранный урожай (colta) связывается в снопы (fasci)». (Про fasci — это ведь шутка?)

В России попасться на искушение культурой так же легко, как в довоенной Германии. Даже, наверное, легче. Для образованного, думающего и независимого человека наше государство на протяжении большей части истории было сферой унижения и несвободы. А литература, музыка, философия — в минувшие 200 лет уж точно — были сферой свободы и предметом гордости. По сути, мы не знали ни другого государства, ни другой культуры.

Как тут не кинуться в объятия истории и высокого искусства? Один из ярких эскапистов — Владимир Путин. Напомним о любви действующего президента к истории, понятой героически, о его заботе о развитии русской культуры, понятой своеобразно (см. рассуждения во время визита в галерею Ильи Глазунова).

Напомним и о стандартной для правящей группы отсылке к «народу» как к не готовому к развитию. Эта сквозная тема поддерживается и самим Путиным, и его приближенными вплоть до ресторатора Аркадия Новикова («У нас страна особенная»). См. также статью Андрея Кончаловского о том же. Это носители высокой культуры, которым выпал жребий родиться в отсталой стране.

Именно в силу этого самоощущения сакрализация национального, почвенного, государственного — отличный выход для группы людей, находящихся у власти. Кроме того, рациональных оснований у общественного договора практически нет: тем сильнее хочется подложить под него миф.

Да, конечно, они хотели бы, чтобы во всех школах красиво строили детей для утреннего молебна, который заканчивался бы поминовением первого лица и исполнением торжественной песни. Конечно, они хотели бы принятия закона о богохульстве и оскорблении власти. Да, усиление националистической истерики, приступы национализации и другие попытки прочно стать на Sonderweg вполне возможны и ожидаемы.

Но не хватает немецкой эффективности, что связано, конечно, не с национальным характером, а с лицемерием исполнителей. В святость власти они верят, только если им хорошо платят и не наказывают за воровство.

В святость власти не верит и значительная часть общества. Насколько значительная — не знаю. Но эта значительная часть перешла из старого состояния в новое. Старое состояние — в завышенных ожиданиях от культуры, судьбы и традиции, в «союзах писателей» и «народных артистах». Новое состояние — в осознании широты культуры, в том, что она — пласт, общий для всех, а не пьедестал для избранных. И политика тоже часть культуры. И экономика, и правоприменение в его нынешнем виде, и установки и убеждения граждан, и ругань на улице и в социальных сетях, и дворцы для элиты, и брошенные города для народа, и «документальные» фильмы на госканалах ТВ, и панк-молебен, и панк-процесс.

Политика — малая часть культуры, а не наоборот, как в СССР или нацистской Германии, где (официальная, подцензурная) культура была малой частью политики.

Путаница

Путин с цитатами из Ивана Ильина и визитами к почвенному художнику Глазунову выглядит карикатурным Томасом Манном, аполитичным защитником высокой культуры и традиционной религии от западной цивилизации. Но, перебив его на самой высокой ноте, «западная цивилизация» (в путинском понимании) вдруг выходит на митинг и выкладывает в интернет всякие ужасы про откаты и воровство. Бьют по самому родному, и не из-за границы, а прямо изнутри страны.

Революционеры не бегут за границу, а открыто ходят на демонстрации. А вот бизнес, наоборот, эмигрировал практически весь: активы зарегистрированы за границей, дела ведутся по законодательству других стран, все значимые собственники без исключения имеют заграничные виды на жительство.

В Женеве вместо Ульянова-Ленина живет Геннадий Тимченко. Забавно, что русские революционеры потому любили Женеву, что жить там было дешевле, чем в европейских столицах. Теперь там дороже. В Европе, в городах, где когда-то жили революционеры и беглецы от советского режима, теперь живут семьи российских губернаторов. Губернаторские дети на променаде в Ницце сталкиваются с детьми налоговых чиновников, следователей и строителей непостроенных дорог. До революции 1917 года в Россию тайком везли книги. В советское время везли книги и вывозили рукописи. Теперь вывозят и ввозят — деньги. Путаница, одним словом.

Сто пятьдесят лет назад Герцен провернул хитроумную операцию по выводу причитавшегося ему состояния из России в Европу. Сейчас целая индустрия работает на тысячи современных «Герценов». Чиновники и силовики со своими поместьями и предприятиями — карикатуры на беглецов прошлого. Они бегут из страны, в которой называют себя «элитой». Место беглецов, получается, занято, зато место в стране — свободно, пусть оно и может оказаться скамейкой в суде.

В советское время можно было, уйдя в музыку, религию и философию, о которых говорил Гребенщиков, оставаться на родине и набирать очки для «вечности». Но сегодня Россия — скважина. Высокая культура здесь представлена Глазуновым, Путиным, Михалковым и министром культуры Мединским. Их представления о культуре настолько узки, что огромное, широчайшее поле — свободно.

В результате сложившейся путаницы обычный расклад, где есть злой русский царь, гостеприимная Европа и гостеприимная культура, перестал существовать. Сама идея бегства потеряла силу. Можно ехать, а можно и не ехать. Важно, во что веришь, важно, что делаешь.

Автор — редактор отдела «Комментарии» газеты «Ведомости»