ВЫБОР (идея Лари Тум)

«Капли дождя тупо отсчитывают время. Капли огня на горлышке бутылки уныло отмеряют порцию временного забвения….»

Человек замер в задумчивости, застывшим взглядом глядя сквозь рюмку. Медленно поднял ее, все так же глядя в пустоту. Приготовился, как перед прыжком в прорубь. Шумно сглотнул слюну, тяжело и обреченно выдохнул, поднес рюмку к губам, и медленно, с усилием выцедил.

…Ослеп. Слезы выступили на глазах. Он задохся. Дешевая опилочная водка из суррогатного спирта раскаленной лавой стекла вниз по пищеводу, ударилась о стенки диким жжением, еще не решив - то ли вылететь наружу, то ли сползти в теплую тьму брюха. Его передернуло. Он конвульсивно замотал головой, подавил рвотный позыв и бросил в рот дольку лимона. Водка просочилась все-таки вниз, слилась болью с гастритом. Прижилась.

И сразу стало легче дышать, и тяжесть в голове стала редеть, тоньшиться и исчезать. Тяжелый груз мыслей, давящий на него, стал немного легче. Он достал сигарету, закурил, и тут же снова медленно налил в рюмку.

«Еще глоток, мне необходим еще один короткий взрыв спирта в крови….»

К тридцати годам он так и не научился пить водку. Не научился пить залпом, стаканами или из горла, стоя в подворотне или без закуски…. Пить, изгоняя из себя боль, дискомфорт этого злого жестокого мира или для «поднятия настроения».

Тем более этот самый дешевый шмурдяк в случайной забегаловке. Но большего он позволить себе не мог.

Да и вообще… к тридцати годам он, похоже, вообще ничему не научился.

Человек поднял рюмку, замер, будто в ожидании старта и, услышав бесшумный хлопок стартового пистолета, одним махом выплеснул из рюмки в рот, не обронив ни капли. Яростный сполох света в тусклой запыленности – пролетела водка, не задушила, и не подавился, не выблевал назад. Задышал глубоко, будто вынырнул из бездонной ледяной толщи, снежно-ледяной каши проруби. Еще ломтик лимона.

Две рюмки - и в груди стал таять камень.

Весь последний год в его голове ползли по кругу вялые бесформенные мысли - тяжелые, забитые, измученные, как цирковые звери. Весь этот год он знал, что рано или поздно ему придется принимать решение. И он знал – каким бы оно ни было, его ждут потери. Выбор. Между и между. Самым дорогим и близким, что есть в его жизни. Тупое, безвыходное положение, бесконечные мысли об одном и том же, бесконечно пережеванные,  вымотавшие душу, разделившие его надвое.

Человек, как почти все мужчины, был от природы своей труслив, и весь этот бесконечный год он надеялся, что все рассосется само собой, что что-то произойдет и все устроится наилучшим образом без его участия. Своими мыслями он выгрыз себя дотла. Неотвратимостью потерь и ожиданием «чуда» он порой доводил себя до исступления, до истерики….

В этом страхе ожидания он понемногу начал пить. После выпитой рюмки на душе легчало, и мир становился лучше, мысли отступали и не так пугали потери. Он приходил домой, запирался у себя в комнате, с ненавистью сдирал с себя одежду, и валился на диван. И утекали вместе с выпивкой еще одни сутки.

Дождь барабанит по брезентовому тенту открытой веранды, струйки воды льются на перила, разбрызгивая вокруг мелкие капли, делая мокрыми дешевые пластиковые столики и стулья, незаметно покрывая мельчайшим капельным бисером плечо и рукав Человека.

Спирт, синим пламенем бежит по крови, быстро поднимаясь из пустого желудка в голову. Слепая ярость схлынула, и… уже нет того безумного желания убить Мать.

Она родила его в сорок лет, когда истлела даже сама надежда на замужество. И не то чтобы не было в ее жизни мужчин,… ну вот как-то не сложилось, никто не изъявил желание разделить с ней домашний очаг. У других вон по три мужа, да дети все от разных… а ей все как-то не везло.

Родить для себя. Кто из женщин испытал стылую постель без мужской любви, длинные-предлинные ночи со слезами в подушку, ужас и страх близкого одиночества старости, те понимают смысл слов «родить для себя». Если еще осталась такая возможность.

Пусть не полная, «неполноценная», но все же семья. И к тому же испытать радость материнства… это уже счастье, пусть даже немного со щербинкой. И не беда, что из роддома ее встречал муж подруги, которая заставила его «для людей» немного побыть отцом ребенка. Такие неловкие моменты в жизни быстро забываются.

Вся нерастраченная, накопившаяся за столькие годы любовь излилась на родившегося сына. Вся деятельная кипучая энергия, тратившаяся на поиски хоть какого-то мужа, обратилась на его воспитание.

Человек с трудом проглотил, застрявшую было в горле, очередную порцию водки, и воспоминаниями вернулся в свое детство. Из памяти всплывали самые обидные… скорее, самые позорные эпизоды, моменты, когда ему было стыдно за проявление материнской любви.

На границе детских воспоминаний, врезалась в его память игра в песочнице с девочкой и как она случайно попала ему песком в глаза. Он заплакал от испуга и моментально разразился скандал, от которого он испугался еще больше. Его любимая Мама орала на девочку, ее мамашу, угрожая судами, расправами, расточая вселенские проклятия в их адрес.

Это был его самый первый урок, усвоенный в детстве. Его любовь к самой лучшей на свете Маме смешалась с чувством страха и, с тех пор, он стал БОЯТЬСЯ расстраивать ее. И еще ему тогда в первый раз стало стыдно – случайная шалость была несравнимо меньше разразившихся последствий.

В сердце Человека шевельнулось теплое воспоминание о его детской симпатии к той девочке. Он хмельно улыбнулся.

Человек снова улыбнулся, вспомнив жаркое лето, дворничиху со своим плюгавеньким мужем-сантехником. Они вчетвером с детьми, ютились в однокомнатной «дворницкой» квартирке на первом этаже. Когда немного «под мухой» муж возвращался с работы, то из открытого окна кухни доносился сварливый голос его жены, а через некоторое время, поужинавши, он выходил, закуривал и присаживался у подъезда. Вся детвора, игравшая во дворе, слеталась к его скамейке.

Он мог все. Он умел чинить не только краны и стиральные машины, но и детские машинки и велосипеды, возвращать на место оторванные руки и ноги куклам, выслушивать жалобы и плачи обиженных, справедливо мирить поссорившихся друзей и подружек…. А еще зимой он со всего двора собирал в кучу снег и делал большую ледяную горку!

Но больше всего дети любили, когда он рассказывал всякие истории про разные страны, прочитанные им в старых журналах «Вокруг Света», или в сотый раз читал сказки из потрепанной, видавшей виды книжки.

…Человек непроизвольно втянул носом воздух, пытаясь уловить в памяти тот сладостный для него аромат дешевого табака и перегара, который источал муж-сантехник. Ведь в представлении его детства так должны пахнуть все мужчины и, главное, все Отцы. Ведь тогда в его детском сознании это был самый правдушный, самый настоящий Муж-Отец, о котором он даже не смел мечтать.

Но как-то раз, возвращаясь с работы, мать перехватила взгляд сына. Она увидела, как он смотрит на этого алкаша-сантехника, с каким восторгом он трогает его щетину и скрепленные лейкопластырем очки. Она ни с кем не собиралась делить его любовь.

На следующий день в квартире появились новые игрушки и детские книжки в дорогих изданиях. А он, не понимая всего, тут же понес новую книгу со сказками и красивыми картинками во двор.

Во дворе при всех разразился скандал. А ему, в очередной раз, было безумно стыдно за Мать.

Дома она упрекала его в глупости, в том, что книгу могли уронить в лужу, испачкать, порвать в конце концов, а он, стоял в углу за шкафом и твердил упершись, одну только фразу – «Тогда скажи, кто мой отец….»

Все закончилось тем, что Мать громко рыдала, в закрытой ванной, а он истерично выл под дверью повторяя – «Мамочка, любименькая… ну прости меня,… я больше никогда так не буду делать…!»

После этого Мать каждый вечер читала ему сказки, а он потерял дружбу всего двора. Зато читать он научился рано и быстро, и «проглатывал» книги одну за другой.

Когда он учился в первом классе, как-то совсем неожиданно выпал первый снег. Мать отпросилась с работы и, сломя голову, примчалась в школу поменять своему любимому чаду осенние холодные ботинки на валенки с калошами. После этого над ним смеялись все начальные классы, дразня «маменькиным сынком». Но у его одноклассницы была такая же сумасшедшая мать, которая меняла ей юбки и платки по несколько раз в день. Наравне с «маменькиным сынком» к ним приклеилось еще «жених и невеста» в самом глумливом, стыдном варианте.

За все свои прожитые тридцать лет Человек так и не понял, как всепоглощающая любовь матери уживалась со всплесками безумной скупости. Ну расточительство и любовь ему были понятны и тождественны. Хотя, только с годами он понял материнское, точно взвешенное и разумное расточительство, которое проявлялось в тот момент, когда она теряла над ним тотальный контроль. Но вот скупость…. Может это производная от бережливости?

В третьем классе она купила ему в уцененном магазине ярко-рыжее девчачье пальто. Почему девчачье? Да оно застегивалось на левую сторону! Когда его мальчишечий мозг был готов взорваться от такого позора, он случайно услышал разговор Матери с кем-то по телефону – «Ну так и что, что девчоночье, зато теплое и стоит всего три рубля… да ничего, проходит зиму… он сейчас растет как на дрожжах».

Но он не мог не подчиниться Матери. Страх оказался сильнее стыда. Как не старался он пройти в школу самыми глухими дворами, но на второй день он все же подрался со всеми одноклассниками сразу за «бабское пальтишко», был жестоко бит и еле вернулся домой, весь извалянный в грязной снежной жиже и с оторванными рукавами. Пока ему в больнице делали свинцовые примочки, Мать закатила в школе грандиозный скандал всем учителям вплоть до директора. Но тогда, страдая от боли и стыда, он точно знал – лучше умереть, чем еще хоть раз надеть то пальто.

Наверно это был единственный в его жизни, неосознанный, импульсивный бунт против материнской любви. Бунт, о котором так никто и не узнал. Потому что взамен пальто Мать в тот же день купила ему китайскую куртку, которая «гремела» на морозе и продувалась всеми ветрами сразу.

За тот злосчастный день он успел заметить, как стремительно вырос его авторитет среди одноклассников и как он моментально упал, когда все узнали о разборках его Матери с учителями. Не найдя «справедливого отклика в сердцах учителей» она «выпросила» у сына дать слово, что он больше не будет водиться с плохими ребятами-драчунами, а теперь будет дружить только с девочками.

Вот именно тогда Мать поменяла стратегию своей любви к нему. Теперь она ему плакалась, как трудно растить сына ей одной, без отца, как тяжело зарабатываются деньги, как она недоедает-недосыпает все ради того, чтобы сын ее вырос человеком….

Он учился довольно хорошо, много читал, не спорил с учителями, дружил в основном с девочками, поступил в Университет на «девчачий» филологический факультет…. И все ради того, чтобы не огорчать Мать. Но это была внешняя сторона его стараний. А по сути, им безотчетно руководил страх, страх перед очередным публичным позором, страх вновь быть осмеянным всеми и сгорать от стыда за поступки Матери.

И все же один такой случай он пропустил. Он был приглашен в качестве свидетеля на свадьбу к своему двоюродному брату. Весь этот свадебный переполох, регистрация, шампанское, незнакомая компания, придавали ему больше смелости и раскованности. К тому же ему очень приглянулась одна девочка со стороны невесты, перед которой ему хотелось «быть на высоте». В своей группе девчонки давно перестали видеть в нем Мужчину и обращались с ним, как с подружкой, не стесняясь подтягивать при нем колготки или примерять свежекупленные лифчики.

В этот вечер он остроумно шутил, умело подтрунивал над тамадой и молодоженами, рассказывал свежие анекдоты в курилке… и все только ради того чтобы зажечь к себе интерес той одной. И он видел в ее глазах симпатию и ответную благосклонность.

Но он не замечал ревнивых глаз Матери, сидящей за тем же столом…. К тому же ей кто-то слил информацию о распутном прошлом свидетельницы, плотоядно и с восхищением смотревшей на него. После того как по сценарию тамады должны были поцеловаться свидетели,… грянул гром. Он готов был провалиться со стыда, когда Мать не удержалась и затеяла грубые и громкие разборки со свидетельницей по какому-то пустяку. И ему уже ничего больше не оставалось, как взять куртку и сбежать со свадьбы.

Тогда, первый раз в жизни, в его душе родилась ненависть к безграничной материнской любви. Ненависть со временем утихла, но не прошла. После того случая он стал совсем скрытным и молчаливым. А Мать все больше и больше это раздражало. Как-то соседки спросили у нее, почему сын еще не женится, в шутку намекнув на его ориентацию.

Тогда Мать всерьез занялась поиском невест, чем вызывала у него только всплески ненависти в свой адрес. К тому времени он уже точно знал, что пока Мать жива, она не даст, не позволит ему жить ни с одной женщиной в мире.

Весь этот полученный опыт материнской любви никак не умещался в его голове. Разве это была лже-любовь? Разве всю его жизнь она была с ним неискренна? Разве она не отдавала всю себя без остатка? Разве она не готова была порвать глотку любому, кто обидел бы ее чадо? Все так. Но только ему не надо было столько любви. Эта любовь его раздавила.

И теперь в ответ она требует не меньшую любовь к себе от своего сына. А его любовь к Матери давно переросла в «сыновний долг», глухую ненависть и жалость к семидесятилетней старухе….

А больше года назад он встретил милую, симпатичную, нежную Женщину, добрые дружеские отношения с которой постепенно переросли в тихий роман. Она почти его ровесница, но уже два года, как вдова. Он помогал ей мелким ремонтом в квартире, а потом они вместе клеили обои. И им было хорошо вдвоем, легко, потому что никто никому ничего не должен. И никто ни на что не претендует. И мысли у них во многом похожие, поэтому с ней даже молчать приятно….

 Вот только Мать… сожрет она их своей ревностью, не даст им житья, как только в первый же день узнает, что он ушел из дома. И не просто ушел, а ушел к вдове с двумя малолетними детьми. Не для того она его растила…. А для чего? Для себя?

Сегодня он снова поругался со своей Матерью. Ссоры стали частыми, почти ежедневными. Когда они не ругались, то она попросту ждала его, поджав губы, молчаливо упрекая сына за несправедливое к ней отношение. Сегодня он снова не выдержал и ушел из дома в самый разгар материнских упреков в его неблагодарности и эгоизме.

- Кто бы говорил – крикнул он, с облегчением переступая порог.

- Ты что, снова поперся к этой шлюхе…? – приглушенно услышал он в ответ через хлопнувшую дверь.

«Неужели она о чем-то догадывается?» - дрогнуло предчувствием сердце, когда он уже спускался по лестнице.

Он зашел в ларек, купил бутылку водки и пришел к своей любимой Женщине. Она встретила его у порога, не предлагая пройти в квартиру. Со скрещенными на груди руками, опершись плечом о стену, она очень внимательно смотрела ему в глаза, закрывая собой узкий проход прихожей.

- Что-то случилось? – сердце замерло от тусклого сполоха страха.

- Да нет… в общем-то ничего нового… кроме одного – твоя мать приходила ко мне.

- Когда…?! Сюда…?! – гнойно-зеленый пузырь ужаса взорвался у него в голове, ударил звоном в ушах и моментально затопил его всего.

- Какая разница… тебе нужно очень хорошо подумать….

Она не успела договорить, из спальни ее позвал тоненький голосок трехлетней дочки. Женщина развернулась и пошла в спальню, освободив проход. Он снял ботинки, прошел на кухню, достал рюмки, банку лечо, нарезал колбасы и стал ждать возвращения Женщины, конвульсивно пытаясь хоть немного «взять себя в руки».

Она вошла и остановилась в проеме двери.

- Выпьешь со мной…? – его голос пытался сорваться на какой-то истеричный фальцет, он поперхнулся.

- Не надо пить….

- Тебе что, водки жалко?

Она выразительно глянула на рюмки с водкой и сказала низким голосом:

- Мне не водки жалко. Мне тебя жалко….

- Ты меня ненавидишь? - спросил он, и замер от ужаса произнесенного.

Она покачала головой.

- Нет, я тебя люблю. Но не уважаю.… А после сегодняшнего разговора с твоей матерью я и себя не уважаю.… Ты раб своих обстоятельств, а рабы не заслуживают уважения…. Из тебя еще в юности вышибли понятие о достоинстве. Твоя система мышления, это линия подчинения. Тебя не интересует ничего, ты согласен со всем, всегда, только бы не отняли хлебово и не били бы палкой. Ты недоразвитый, плохо воспитанный ребенок. А детям нельзя жениться. Они нарожают социальных уродов, потомственных рабов.…

- Так о чем велишь подумать? – грубо-наигранно прервал он ее, сжавшись от услышанной про себя правды.

- О том, что, сидя на двух стульях, ты себе задницу разорвешь. В твои годы человек должен уже определить позицию, а не болтаться, как дерьмо в проруби… - и ушла в комнату, плотно прикрыв дверь.

Она не прогнала его. Нет. И не устроила истерику, которой он боялся до паралича. Она оставила его наедине с самим собой.

Он шумно со всхлипом вздохнул, немного посидел, подавляя подкатившийся комок у себя в горле, тихо встал, тихо одел в прихожей ботинки и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Человек сидел за столиком и медленно жевал лимонную корку.

«Предназначение человека, кроме всего прочего, еще и жить для кого-то…. Но почему, если Мать всю жизнь жила только для меня, почему я теперь должен всю жизнь жить для нее…! Это несправедливо…! Эгоизм, возведенный в абсолют! Теперь и я должен жить для своих детей…! Хоть и будущих…»

Сердце его теснил ужас перед неминуемым разрывом или страшным скандалом с Матерью, но хмельной боевитый ум подзуживал – «за восемь бед один ответ…».

«А, пропади все пропадом! Может быть хватит быть цирковым животным, с детства приученным жить под страхом любви дрессировщика…! Может пора стать Мужчиной, а не просто Человеком без своего Я?!

Разве можно примириться - прожить всю жизнь в неволе и не решиться ни разу на побег?»

Он вынул салфетки из одиноко-стоявшего пластикового стаканчика, выплеснул в него из бутылки остатки водки и быстро выпил, испарина выступила на его лбу….

Смердящая сивуха, пожар в глотке, туман перед глазами, стеклянная колкая вата в ушах, болтающееся где‑то в разрывах сознания обиженное лицо Матери, внимательный строгий взгляд любимой Женщины….

Он пьяно ухмыльнулся внезапно поразившей его мысли.

«А ведь я трус…! Я боюсь радикально изменить свою жизнь. Я боюсь ответственности… за чужих детей, за новую семью. Я боюсь материнской любви. Я боюсь даже в мыслях решиться на побег. Я боюсь… Я боюсь….»

Опустошение безнадежности….

«Я цирковой зверь. А цирковые звери знают, что они никогда не уйдут из клеток. Да и воля‑то не нужна - они не могут жить на свободе, их тело отравлено тоской, а характер раздавлен безвыходностью. Они спят. Они чувствуют, что чем больше спишь, чем меньше видишь этот постылый мир - тем скорее придет избавление огромной тьмы. Мы, звери, даже над сроком своей жизни не вольны. Мы себе не хозяева. Мы спим. Сделайте милость - не трогайте, дайте спать…

Мне все ненавистно и отвратительно. Я не могу так больше.

Я устал….»

И вдруг, в его безвольном, угасающем от водки сознании, дословно всплыло когда-то прочитанное им в студенчестве:

«Протопопа Аввакума спросила истомленная страданиями Женщина:

- Доколе мука эта?

- До смерти, матушка, - сказал ей Аввакум - Мне, видать, до смерти, а тебе - пока не вырвешься. Тебе вырываться надо…»

Бармен у стойки тронул официанта за локоть, взглядом указав на застывшую фигуру Человека на веранде:

- Поди глянь, живой-ли? И давай гони его, а то уснет да свалится под столик, возись потом с этим алкашом….

  Официант тронул за плечо ссутуленную, сжавшуюся над столом фигуру, затряс посильнее. Человек поднял голову,  размазал по щекам пьяные слезы, поднялся на затекшие ноги и со слепым, застывшим взглядом попытался сделать шаг в пустоту.