Прощай. Рассказ 2. Алла

Автобус буркнул и остановился. Водитель объявил: "Бушмановка – конечная". Вот это теперь и есть место моей  работы – Дом престарелых и инвалидов.
Прощай, гостепреимное общежитие молодых врачей в Анненках, на другом краю Калуги, прощай интерновская жизнь.
Здание это мне знакомо, ведь я целый год проходил мимо, когда работал в больнице напротив.
Старый корпус "последней пристани" калужских стариков до революции принадлежал какому-то богатому купцу (наверное, меценату Бушманову, что выстроил и больницу). Остатки былой роскоши – потолочная лепнина, узорный обшарпанный паркет, старинные двери и кованые затворы окон, до сих пор сохранились на втором этаже этого помпезного некогда, а ныне пропахшего запахом человеческих тел здания. Склонившиеся к облупленным окнам старые деревья парка страдали от  сухих, грозящих обвалиться на голову прохожего веток.  
В новом корпусе, выстроенном по типовому проекту, из силиконового кирпича, проживали более крепкие физически "обеспечиваемые". В коридорах  было чисто и уже  не ощущалось запаха лежачих больных. Хорошая столовая, большая амбулатория. Комнаты разные, какие побольше, какие поменьше, но с холодильниками, черно-белыми телевизорами и ковриками на полах. Здесь текла хоть и "пожилая", но бурная, изобилующая амурными историями и многочисленными сплетнями жизнь. Дирекция и "персонал", как водится в соцобесах, подворовывали кто в меру, а кто и не в меру. Часть новой мебели успешно "использовалось" персоналом по месту жительства, возвращаясь в "альма матер" или по мере старения, или на день – два при проверках "из центра" и инвентаризациях.
Вот тут мне и предстоит отрабатывать три года по распределению. Впрочем, пока я даже доволен, потому что быстро получил одиннадцатиметровую комнатку в отдельно стоявшем двухэтажном старом флигеле, при хозяевах, видимо, служившем жильем для слуг, а ныне – общежитием персонала.
Мое окно выходит как раз во двор, в центре которого развешивают на веревках свое застиранное белье старушки "из контингента". Как ни выглянешь из окна на улицу, обязательно встретишь согбенный силуэт, проверяющий сухость  своих разноцветных лифчиков, халатов и рейтуз с начесом. А еще из окна видна старая груша – дичок, на которую нередко, напившись до чертиков, Тарзаном взбирается за кислыми плодами 60-летний сосед –туберкулезник. Когда он не сидит на груше, то проводит время на нашей общей кухне, беспрерывно попыхивая папиросой, и параллельно с обычной своей руганью плетет из цветной проволоки корзины на продажу.
Другой мой сосед, молодой работник телеателье Володя, нянчит под громыхание хард-рока своего трехмесячного сына. В перерывах между композициями "Deep purple" или Uriah Heep" за стенкой, можно насладиться и многоэтажным матом, которым папаша ласкает почему-то не засыпающее дитя.
Недавно я услышал, как в задушевной кухонной беседе с любителем груш Володя сказал туберкулезнику: "Мементо мори"*.
Позже, поинтересовавшись у молодого отца, что именно он имел ввиду, обращаясь к мастеру плетения корзин, услышал воистину ошеломляющий ответ: "Ну как же – "лови момент"!
В общем, жизнь – не жизнь, разлюли малина.

Работа у меня  спокойная и даже скучноватая. Прием, покомнатные обходы, истории болезни, лекарства. 2 медсестры в амбулатории первого, старого  корпуса - молоденькие, только после медучилища,  как и я отрабатывают по распределению. У нас же в новом - Домна Виссарионовна, медсестра, которая здесь прижилась, наверное, со времен купца Бушманова. Ей уже лет сорок пять, может и все пятьдесят. Женщина смешливая, толстая но, надо сказать, абсолютно безобидная. Самый высший профессиональный пилотаж Домны – поставить банки.
Вторая медсестра, ее зовут Лена, высокая красивая блондинка. Её несколько портят без особого вкуса подобранные очки в роговой оправе и  намечающийся "животик". Дело в том, что некоторое время назад, еще до появления в Доме престарелых меня, молодого врача, она, как сама говорит, "подзалетела" от кого-то, но аборт делать не желает.
Большую часть дня медсестры просиживают в процедурной, раскладывая лекарства и перемывая косточки всей, как мне кажется, Калуге.
Вот и сегодня - дверь в процедурную настежь. Захожу. Домна сидит на кушетке, Лена – на стуле. А в углу, около письменного стола стоит ... Оля. Та самая Оля из детства.
Я в полной растерянности. Так не бывает!
- Оля?
Молодая круглолицая девушка с голубыми на пол-лица блюдцами - глазами и прямыми волосами цвета спелой пшеницы, аккуратно стриженными "под каре".
- Оля, как ты меня нашла?
Девушка смутилась, щеки ее зарумянились. Ответила тихо:
- Я Алла.
Домна громко загоготала:
- Михал Викторыч, Вы, похоже, вчера с друзьями снова в ресторане перепили? Я дежурила ночью, видела, как Вы через дырку в заборе домой пробирались. Га-га-га... А это Алка, наша медсестра. Она в декрете была. Га-га-га... Вот родила и на работу на той неделе выходит. Га-га – га...
Я опомнился:
- Извините, Вы мне напомнили одну мою знакомую.

Алла вот уж месяц как вышла на работу. Я смотрю на нее и вправду – вижу ту самую Олю моего детства, только уже не девочку, а красивую молодую девушку. Фигура, движения, глаза, волосы. Даже одевается так, как должна одеваться Оля - исключительно аккуратно и со вкусом.

Я немного сторонюсь Аллу, до сих пор обращаюсь к ней на "Вы". Полагаю, раз она замужем, у нее ребенок, то романы на стороне ей не нужны. И потом - комплексую. Так же, как комплексовал и перед Олей в детстве.
Странно, уже вечер, на улицах темно, Алле давным – давно пора домой. Что ж она не уходит, всё возится в процедурной с иглами и шприцами? И меня что-то держит в кабинете.
Стук в дверь:
- Михаил Викторович, к Вам можно?
Делаю вид, что пишу дневники в историях болезни.
- Да, входите пожалуйста.
В кабинете полутемно, я работаю при настольной лампе. В освещенном просвете двери появляется точеная фигурка Аллы. Она подходит к моему столу, кладет лист назначений и спрашивает что-то. А, не поняла дозировку лекарства. Почерк у меня вообще-то разборчивый, всё написано понятно. Тем не менее поясняю, сколько, чего и когда.
- Спасибо, - Алла поворачивается и не спеша идет к выходу.
- Подождите.
Она останавливается, не оборачиваясь. Встаю, подхожу к ней сзади почти вплотную.
- Алла, почему Вы всё время задерживаетесь на работе?
Она поворачивается ко мне. Знакомые с детства глаза.
- Дурак.
Алла касается пальцами моей щеки - всего лишь на мгновение. Потом слегка отталкивает меня и выбегает из кабинета, оставив после себя лишь тонкий запах духов.
 

Сегодня выдался чудесный вечер. Мы с Аллой медленно идем по направлению к центру города. Мимо проплывают машины и троллейбусы. Снег крупными хлопьями опускается на землю, наращивая и без того не малые сугробы.
- Ты не замерзла?
- Нет, мне тепло. Тебе, вижу, тоже.
- Меня дубленка греет, - улыбаюсь ей, - Давай я тебе почитаю стихи. Читаю Алле на память из великой Анны Ахматовой:

Зажженных рано фонарей
Шары висячие скрежещут,
Все праздничнее, все светлей
Снежинки, пролетая, блещут.

И, ускоряя ровный бег,
Как бы в предчувствии погони,
Сквозь мягко падающий снег
Под синей сеткой мчатся кони.

- Дальше забыл! Ну всё равно как-то так.
Алла смеется. Щеки разрумянились, глаза, кажется, еще синее чем обычно. Показывает рукой в пуховой варежке:
- Сворачиваем сюда, в переулок.
- Куда мы идем? Ведь твой дом на Пушкина, а это в другую сторону.
- Здесь недалеко. Мне дочку из яслей надо забрать.
- Дочку так дочку.
И вправду недалеко. И улица имени не менее великого русского писателя Федора Михайловича Достоевского.
Алла выкатывает из ворот детского сада санки с аллюминиевой спинкой. На них важно восседает маленькое  существо, закутанное в шубу, шарфы и одеяла. Санки останавливаются прямо передо мной. Сверкающие в уличных фонарях белизной снежинки нежно опадают вокруг.
- Как зовут это чудо?
- Олька, - отвечает Алла.
Олька. Оля. Оленька....

Морозы пошли на убыль. Уже начало апреля. Намечается весенняя капель.
А обитель стариков бурлит слухами. Одни говорят, что Алла вот-вот разведется со своим мужем и уйдет к молодому врачу , другие – что Дом престарелых превратился в "гнездо разврата". Меня перевели работать в старый корпус. Со мной заодно, чтоб не совращал молодых медсестер, наверное, перевели и Домну. Новая директриса "заведения" уже вызывала меня "на ковер", пыталась выяснить, действительно ли есть что-то между мною и Аллой. Я директрису лишь "послал" прямым текстом. Та срочно собрала "актив", в который, кстати, странным образом входит и сама Алла. Меня вызвали, при мне проголосовали (единогласно, разумеется) за вынесение "с занесением" - за "нарушение субординации с начальством". Я почему-то без всяких эмоций смотрел, как Алла поднимала руку "за" – медленно и нерешительно. А директриса смотрела в это время не на меня, а тоже на нее. Жестко так смотрела, в упор.
Я, естественно, "послал" и "актив", и выговор. Тогда моё "дело" передали "наверх" - на рассмотрение Коллегии Областного отдела соцобеспечения. Как по мановению волшебной палочки возникли и "письменные жалобы" от "контингента", некоторых из тех моих милых пациентов, кто месяцем раньше писал мне благодарности.

И снова вечер, снова мой кабинет, только другой - уже в старом корпусе. Снова стук в дверь. Снова входит Алла. Всё как в тот, первый раз. Я зачем-то запираю массивную дверь на ключ.
- Директриса уже сообщила всё мужу. Ни он, ни свекровь со мной не разговаривают. Меня даже не подпускают к ребенку.
Плачет.
Главное, что всё это сплетни. Между нами ничего не было, кроме вечерних провожаний, разговоров и стихов.
Громкий стук в дверь.
Открываю.
В коридоре собрался весь "актив".
Алла опрометью бросается вон. "Актив" во весь голос возмущается. Я медленно собираю свой портфель и через расступающийся передо мной "актив" выхожу из кабинета. На ходу бросаю коротко в сторону директрисы:
- Я увольняюсь.

Послесловие.

Ну вот и всё. Платяной шкаф, доставшийся мне от старых хозяев комнаты, пуст. Из вещей – лишь большой чемодан, притороченный к "каталке" на колесиках.
Сам себе говорю:
- Присядем на дорожку.
Через минуту спускаю чемодан по лестнице к выходу. Запираю комнату, а ключ забрасываю в подтаявший сугроб – чтоб никогда сюда не возвращаться.
Уходя по расчищеной, но скользкой от оттепели снеговой тропинке , краевым зрением замечаю, как шелохнулась и отошла в сторону занавеска в процедурном кабинете.
Алла прикладывает обе ладони к "плачущему" от  оттепели окну и провожает глазами уходящего прочь меня. От стекающих по стеклу капель кажется, что она плачет.
Прощай...


Послепослесловие:

"ГСУ СО "Калужский дом – интернат для престарелых и инвалидов" заброшен, наполовину разрушен".(с)
(информация из интернета)

* - Мементо мори (memento mori) - Помни о смерти (лат.)