"Мама рядом". 10 лет спустя

Жаркий июль 2002 года. Районная больница. Отдельная палата.

Через несколько дней исполнится 10 лет со дня смерти мамы.

Она болела, но была на ногах. Меня вызвали из Греции, где мы были в командировке, телеграммой. Её послала  Маша, мамина младшая сестра. Три часа самолётом до Москвы, 10 часов пассажирским поездом до ближайшей к дому узловой станции, 4 часа ожидания пригородной электрички, 40 минут с остановками у каждого столба, пешком по шпалам до райбольницы.

К беде дело шло с осени, с октября, когда сделали операцию. За две недели до неё меня посетила жуткая депрессия. Видимо, мама посылала мне тревожные сигналы, разговаривала со мной, но я не связывала с ней свою тоску. Тогда же мне приснился сон:  я хочу взять стоящий на земле ящик прямоугольной формы, пустой, в рост человека. Какая-то женщина недовольно говорит, что не моя очередь. Я молча настаиваю.

На следующий день позвонили и сообщили о срочной операции и я вылетела к маме. Она лежала в 6-местной палате с воспаленно-розовым цветом лица. «Дочка!», - начала мама, как бы собираясь заплакать. Возле неё была Маша, которая тут же пресекла это намерение. «Катя! - строго сказала она. – Тебе нельзя». И мне дала знак: никаких слёз. И все сдержались. Хирург, сделавший операцию, спрогнозировал 4 месяца жизни. Предупредил: будут боли, поэтому надо встать на учет к онкологу, чтобы бесплатно брать лекарства.

Шёл седьмой месяц. Период улучшения, когда мама воспряла, делала домашнюю работу, наняла местных пьющих мужиков для вскопки огорода и посадки картошки, завершился. Болезнь  зашла на последний смертельный вираж.

Я приехала. Мама лежала в постели. «Болит, вот тут, - показала. – Надо в больницу. Прошу их, - досадливо кивнула она в сторону сестры, а они не могут в больницу отвезти». Маша молчала. Я знала от неё, что врача вызывали, но сделать уже ничего нельзя, в больницу «таких» не кладут. А мама просит. Она ещё надеется.

Боли уже были сильные. Мама, всегда по жизни терпеливо переносящая все невзгоды и страдания, уже не могла их выносить. Медсестра делала уколы анальгина. Они не помогали. Я сходила к онкологу и выписала промидол. По одной ампуле на три дня. Мама недоумевала, почему я не везу ее в больницу. Она надеялась, что с приездом дочери вопрос будет улажен. Я что-то объясняла. Она слушала меня, слушала и вдруг сказала: «Ладно, занимайся своими делами». Но никаких других у меня "дел", кроме того, чтобы как-то облегчить её последние страдания, не было.

Что делать, я не знала. Самым заветным желанием мамы было попасть в больницу. Я опять поплелась к онкологу, сама не зная, о чём с ней  говорить. В очереди встретила троюродную сестру Шуру, с которой не виделись лет двадцать. Она, оказывается, пришла за обезболивающим: у мужа рак в последней степени, но он думает, что у него острое воспаление суставов. Мы были в одной теме. «Шура, что делать? Одного укола не хватает, а мама считает, что в больнице ей помогут. Я бы заплатила, чтобы её положили. Но как это сделать?».

Шура подсказала способ, который мне показался слишком простым. Я его не рассматривала. Но она была так уверена в его действенности, что я решила испробовать его. Обратилась к заместителю главврача, изложила свою просьбу. Суть её в том, чтобы мама максимально избегла сопутствующих уходу страданий и была под постоянным медицинским присмотром, который я ей в деревенском доме не могу обеспечить  и что я сама буду за ней ухаживать, и за это готова оказать больнице посильную спонсорскую помощь. Заместитель сказал: «Хорошо. Нам нужен в отделение цветной телевизор. Его стоимость – 6 тысяч рублей и вы сами поедете с нашим водителем и купите его в райунивермаге. А мы вам выделим отдельную хорошую палату на втором этаже».

Всё оказалось так легко. Я ощутила момент счастья, представив, как вернусь домой и скажу маме, что мы поедем в больницу, куда она так стремилась.

«Сжалились всё-таки», - сказала мама радостно. Об условиях нашей договоренности с больницей я ничего ей не сказала. «Вот, видишь. А Маша, как я её ни просила, не могла договориться. Как же мы поедем?», - спросила она. Узнав, что приедет скорая и отвезёт, ещё больше оживилась. Пока я в ожидании машины что-то делала, рна сама встала с кровати и стала одеваться. Видеть, с какой радостью она готовилась навсегда покинуть свой дом, который для неё так много значил, было невыносимо. Она-то не думала, что уже не вернется сюда.  

В первый день врачи сделали какую-то процедуру, от которой мамино состояние даже чуть улучшилось. Хотя главным, думаю, было то, что наконец начались какие-то действия. Капельница, которую ей поставили, вызвала румянец на щеках.

Мама разговаривала, спрашивала о чём-то. Есть она ничего не могла. Съедала несколько ложечек йогурта. «Вкусно», сказала в первый раз. В жизни она его никогда не ела. Но уже на следующий день зав отделением, которого я знала с осени, когда маме здесь же сделали операцию, вызвал меня для разговора и спросил: «Что будем делать? Или она будет страдать от болей? Или будем колоть наркотики?». Мне казался вопрос странным. Конечно, надо снимать боли. Как иначе? «Но если колоть, она сразу подсядет на наркотики», - пояснил врач. «Не понимаю». – «Ну, она будет в наркотическом сне, недоступна для общения». «А боли, боли?» - спросила я. «Боли будут менее ощутимы». «Колите».     

На третий-четвертый день после постоянного применения обезболивающих я поняла, что имел в виду врач. Мама постоянно находилась в своем мире. А слово «дочка» у неё сменилось словом «мама». Я протирала влажной ваткой её кожу, а она шептала: «Мама, мама, мама…». «Ты зовёшь маму во сне?» - спрашивала  я. – «Маму! - чуть слышно, но с улавливаемым вызовом шептала она. - Мама всё время не отходит от меня.Так ласково прикасается к телу».   

Через две недели прилетела из Нижнего другая мамина сестра, Вера. Медик, деловая и решительная. Сказала мне: «Заказывай гроб». При живом-то человеке? Мне это показалось циничным.  Но и Маша с ней согласилась. Когда я вернулась в палату после посещения ритуальной конторы, мне сказали, что Вера попросила у мамы прощения и мама сказала, что всех прощает. «Зачем? - подумала я. – Ведь мама понимает, когда, в каких ситуациях просят прощения…».

Вера оставила мне толстый шприц и пузырёк с формалином, приказала самой сделать заморозку тела и уехала.

Лечащий врач, хотя уже ничем и не лечил, каждый день заходил в палату. Иногда появлялся и завотделением и вопросительно смотрел на меня. Мне казалось, что он спрашивает: "Скоро?". Сестра, кроме обезболивающих, ставила противовоспалительные уколы, потому что у мамы поднялась температура. Еще через несколько дней завотделением поинтересовался у меня и Маши, не надо ли на время вывести маму из наркотического сна, чтобы мы могли с ней проститься. Пока я осмысляла его вопрос, Маша решительно сказала: «Нет». И пояснила мне: «Не надо лишних мучений».

Маша приезжала в больницу из далекого, за 20 километров, села каждый день и сидела до обеда, а потом с последним автобусом уезжала назад. Я безотлучно находилась в палате и только во время её визитов ненадолго уходила домой – полчаса туда, полчаса обратно. Стояла 40-градусная жара. Я с вечера ставила ведро воды на крыльце, а утром, приходя, раздевалась догола и выливала его на себя. Вода текла под крыльцо и под дом. Раньше бы мама никогда не позволила этого, но сейчас мне было всё равно. Дом без мамы никакой ценности для меня не имел.

Под утро в палате иногда было зябко. Я брала в свои руки мамины горячечные руки. От них шло тепло.

Прошло три недели нашего обретания в больнице. Мама умерла в 6 часов утра. Тихо. Перестала дышать. На лбу появилась небольшая испарина. Глаза были голубые-голубые, даже еще голубей, чем при жизни. Как васильки. «Мама?" - позвала я. Молчание.

Везти тело домой было не на чем. Мне подсказали обратиться к водителю самосвала, который жил напротив больницы. Двадцать первый век - это где-то там, а здесь по-простому. Я сказала врачам от чистого сердца спасибо. Они сделали всё, что могли, и подарили больной последнее внимание. В свидетельстве о смерти вместо онкологического диагноза значилось сердечное заболевание. Может быть, этого требовала статистика?  

Я сама обмыла маму, хотя по деревенским поверьям это не должны делать самые близкие родственники. "Какая же ты, красивая, Катя!" - воскликнула одна наша родственница, увидев её в гробу. Печать страдания ушла, черты лица разгладились и мама на какое-то время даже помолодела. Но ненадолго. Хоронили её в ту же страшную жару. Когда я на кладбище прикоснулась к маминым рукам, они были тёплые.

Прошло десять лет. Часто ли я вспоминаю её? Нет, не вспоминаю. Просто часто разговариваю с ней. Вдруг новым взглядом окину окрестности дома (мама последние годы с осени по весну жила в нашей московской квартире) и спрашиваю: «Мама, ты узнаёшь наш квартал?». И она мне отвечает: «Дочка-дочка, да я ничего тут не узнаю. Я бы заблудилась. И вот этого дома не было, и вот этого. Ишь какие махины понастроили». В моменты отчаяния слышу мамин голос: «Доченька моя, не горюй. Всё как-нибудь уладится». Когда я жалуюсь: "Мамочка, как я устала!", меня успокаивает родное: «Ничего, ничего, дочка, потерпи, сейчас отдохнёшь».