Зверское сострадание

В сказке «Люди в черном 3», на которую я повел детей в кино, у главного негодяя забавное прозвище: Борис Животное. Злодею это кажется унизительным, и он всякий раз огрызается: «Просто Борис!» В чем-то он прав: мы приписываем животному началу лишь свои худшие побуждения, но этологи накапливают данные о том, что сострадание, щедрость и взаимопомощь — обычное дело у приматов.

Максима «Если бога нет, то все позволено» с детства вызывала во мне внутренний протест. Я рос в атеистической среде, но никто вокруг не спешил погрязнуть в пороках, а вот люди, считавшие, что главной преградой для злодеяний является страх кары небесной, внушали подозрение. Мало ли что позволено или не позволено — много важнее, что подсказывает мне собственная нравственная интуиция. Но откуда берется эта обитающая где-то в ­облас­­ти сердца способность различать добро и зло, этот «нравственный закон внутри нас», которому не переставал удивляться Кант?

Ответ казался очевидным — конечно же, его сформировала культура, светская или религиозная, противостоящая нашему звериному началу, словно волшебный эликсир, превращающий двуногую обезьяну без шерсти в Человека.

Для европейской культурной традиции наша душа — арена вечной борьбы между ­телом и духом, природой и воспитанием, низменными инстинктами и волей, животными страстями и разумом. Нравственные идеалы и «животные» побуждения, такие как агрессия или сексуальность, — словно ангел и демон, два архетипических советчика, ­сидящих на плечах Гомера Симпсона и других мультгероев нашего времени.

Недоверие к «звериной натуре» разделяли и ученые, ведь в мире живой природы бал правит «эгоистичный ген», жестокая борьба за существование, в которой выживают самые сильные и бесцеремонные. После пары весьма неприятных столкновений с мартышками в Индии я и сам считал обезьян воплоще­нием всех мыслимых пороков. Пока не познакомился с исследованиями знаменитого приматолога Франса де Вааля.

Изучая обезьяньи сообщества, он видел, как шимпанзе ценят доброе отношение друг к другу, как мирятся после ссоры: после драки протягивают друг другу руки, обнимаются, ­целуются.

«Я наблюдаю альтруистические поступки животных каждый день, — пишет де Вааль, — например, старая самка Пиона проводит свои дни на улице вместе с другими шимпанзе нашего центра. Когда из-за приступов артрита у нее возникают проблемы с ходьбой и лазанием, ей на помощь приходят другие самки. Ее поднимают и помогают ей передвигаться, поддерживая за руки и подталкивая сзади. Однажды Пиона направилась к воде, которая находилась далеко от нее. ­Молодые самочки начали суетливо бегать к воде. Они набирали воду в рот и возвращались, струей выплескивая ее Пионе в рот».

Шимпанзе не только ухаживают за стариками, но и делятся едой друг с другом, причем не из страха — самыми щедрыми оказываются доминантные обезьяны. Вот шимпанзе дают возможность выбрать между синим и красным жетонами. Выберет красный — угощение получит только она, выберет синий — такое же принесут и обезьяне в соседней клетке. Обезьяны быстро учатся делать альтруистический выбор, наказывая своих собратьев, лишь если те пытаются угрожать. Приматы запоминают тех, кто оказал им услугу, и стараются отплатить тем же. Они способны к сочувствию и утешают горюющих товарищей.

Обезьяны чувствуют несправедливость: капуцин рад огурцу, который ему дают в награду за выполнение задания, но видя, как сосед за то же задание получает виноград, он бросает огурцом в экспериментатора и всячески выражает возмущение. Почему-то чувство справедливости у обезьян больше всего задевает философов, говорит де Вааль. «Обезьяна не может испытывать чувство справедливости, ведь оно было изобретено во время Французской революции!» — возмущался один из его оппонентов. Другой посвятил целую главу тому, что о справедливости можно было бы говорить, только если бы обезьяна отказалась от винограда, видя, как соседке дали жалкий огурец. Когда эксперимент повторили на шимпанзе, нашлись поступившие именно так.

Эти примеры не служат воспеванию обезьяньих достоинств (у них предостаточно жестокости, особенно по отношению к чужим), а иллюстрируют непопулярный тезис о том, что нравственное чувство имеет инстинктивную природу. Неожиданно приматологи открыли то, что было давно известно психологам гуманистической школы: человек по природе своей существо достаточно альтруистичное и миролюбивое, склонное к сочувствию и взаимопомощи, если его, конечно, не доводить.

Быть хорошим — естественно, для этого вовсе не нужны неустанные усилия церкви, школы и прочих воспитателей — достаточно не мучить человека, не унижать, не пугать, быть справедливым, не загонять в угол. Вот только этого мы со своим воспитанием как раз и не умеем.

Де Вааль приводит поразительную статистику: во время Второй мировой войны 80% американских солдат палили в воздух, чтобы ненароком не попасть в немца. Во Вьетнаме им требовалось в среднем 5000 пуль, чтобы убить одного противника. Большую часть времени солдаты всех армий мира намеренно промахивались. Такой взгляд на человека заставляет усомниться в том, что в основе развития экономики лежит конкурентная борьба индивидов. Атмосфера конкуренции, царящая в корпорациях, противоестественна и при­носит больше проблем, чем пользы — даже в обезьяньей стае господствует не право сильного, а «социальная экономика», в которой сильные делятся со слабыми.